«Государство мыслит масштабно, а про жизнь простых людей помнит не всегда»

Интервью с Софьей Капковой Директор Центра документального кино Софья Капкова рассказала МАРУСЕ СОКОЛОВОЙ о том, как бороться за фильм, не имея денег, где искать свою аудиторию и что нужно сделать, чтобы российская кинодокументалистика становилась коммерчески успешной. Быстро говорит, быстро думает, быстро ходит. Софья Капкова все делает быстро и как будто очень легко. Центр документального кино на «Парке культуры» возник четыре года назад словно за одну ночь. Капкова совершенно искренне любит этот некоммерческий жанр — кинодокументалистику — и знает, как сделать так, чтобы интересовались им не только энтузиасты. Можно ли говорить о том, что документальное кино стало в Москве модным? Определенно. Полный зал ЦДК собирают фильмы самые разные: история жизни взбалмошной Пегги Гуггенхайм, загадочной нью-йоркской няни, на самом деле оказавшейся фотолетописцем города, или один из многочисленных сюжетов мира моды: от рабочих будней Рафа Симонса, который создает кутюрную коллекцию в смешные, а на самом деле весьма опасные своей мизерностью сроки, до летописи марки, чей бирюзовый запатентованный цвет не спутаешь ни с каким другим. — В 2013 году вы открыли ЦДК — Центр документального кино. Почему вы решили заниматься именно документалистикой? — Я счастливый человек и всю жизнь занимаюсь тем, чем в данный момент увлечена. Когда я училась на журфаке, мне очень повезло с педагогом — Георгием Владимировичем Кузнецовым. Кроме того, что он был очень обаятельным и остроумным человеком, он давал мне смотреть документальные фильмы, а позже по его наводке я стала ездить во ВГИК, смотреть кино там. В своей дипломной работе я сравнивала работы российского репортера Михаила Дегтяря и Джона Алперта — обладателя множества «Эмми», известного американского режиссера-документалиста. Какое-то время я продюсировала документальные фильмы на российском телевидении, а потом Светлана Миронюк предложила мне возглавить дирекцию документальных программ в холдинге РИА «Новости». Первым проектом, который мы запустили, был проект Катерины Гордеевой «Открытый показ». Формат предполагал просмотр документального фильма с последующей дискуссией экспертов на заданную тему и был настолько успешным, что стало очевидно: имеющейся площадки мало. Между тем во всем мире от Берлина до Сингапура давно существовали отдельные площадки для документального кино, и я решила сделать такую же в Москве. Нас поддержал Музей Москвы, где как раз пустовало уникальное историческое здание — бывший склад военной техники. Мы сделали ремонт, построили кинотеатр, и 6 июня 2013 года в Музее Москвы открылся первый в России кинотеатр документального кино. — Как вы поняли, что людям это нужно? Документальные фильмы — это все-таки не мелодраму в кино посмотреть, это скорее образовательный процесс, требующий определенной внутренней работы. — И до появления ЦДК в Москве не было глобальных проблем с тем, чтобы посмотреть документальное кино. Правда, это скорее был клубный просмотр: нужно было отслеживать нечастые показы и подстраиваться под расписание. Это нельзя было сделать в спонтанном режиме, когда у тебя есть для этого желание и свободное время. Мне же казалось, что вокруг меня есть большое количество людей, у которых не так много свободного времени, но они готовы тратить его именно на такой досуг. Довольно скоро стало понятно, что проект будет успешным: зрители голосовали ногами и рублем, они приходили и покупали билеты. Мало кто верил в то, что это кому-нибудь окажется нужно, многие называли это утопией, но в результате все эти годы мы работаем с 11 до 24 часов, делаем по пять сеансов в день. — При этом показы документального кино в других местах часто бесплатные. — Бесплатно в этом городе ты можешь собрать кого угодно на что угодно, но приучить людей к тому, что за подобное удовольствие нужно платить, было одной из главных моих задач. Когда запустился ЦДК, мне казалось, что его аудитория уже сформирована, просто с Зубовского бульвара, 4, где находится РИА «Новости», она перейдет на Зубовский бульвар, 2. Все оказалось не так. Не все люди, привыкшие ходить на благотворительные гуманитарные мероприятия в РИА, были готовы прицельно смотреть документальное кино, да еще и платить за это деньги. Поэтому нам пришлось растить новую аудиторию, более молодую, более активную, более открытую. — А как вы приучали эту аудиторию к тому, что нужно смотреть документальное кино? — История нашего успеха — сарафанное радио. Наша задача заключалась в том, чтобы люди, пришедшие один раз, вышли из зала с желанием вернуться и рассказать об этом друзьям. У многих в головах до сих пор сидит ошибочное представление о документалистике, будто бы это такая занудная историческая бубнежка или нечто из рук вон плохо снятое с постоянно дрыгающейся камерой и нецензурной лексикой за кадром. Меж тем, например, американская киноиндустрия вкладывает миллионы в производство документальных фильмов. Я действительно люблю документальное кино, много путешествую, и каждый раз первое, что я делаю, будучи в Берлине или Нью-Йорке, — гуглю, что идет в моих любимых местных кинозалах. Наверное, именно поэтому я с самого начала очень хорошо понимала, что нужно, чтобы мне и моему окружению было интересно. — А случайные люди к вам ходят? С улицы, так сказать. — К нам приходит большое количество совершенно неподготовленных зрителей: они просто где-то услышали, что в ЦДК показывают интересные фильмы. Другая часть приходит, интересуясь конкретной темой. Предположим, мы показывали фильм про Эми Уайнхаус. Популярность фильма во многом была предопределена харизмой главной героини. Однако режиссер построил этот фильм как пронзительную историю взаимоотношений отца и дочери. Если бы он был снят про человека не такого известного, я уверена, он тоже собирал бы полные залы. Истории из жизни обыкновенных людей захватывают не меньше. Например, сейчас в прокате идет фильм «Анимированная жизнь». Это фильм, снятый по книге отца главного героя — обладателя Пулитцеровской премии, писателя и журналиста Рона Саскинда. Автор рассказывает историю своего сына с диагнозом «аутизм». Однажды мальчик перестал разговаривать, но в какой-то момент стал повторять цитаты из диснеевских мультфильмов, которые очень любил. Отец и сын смогли изобрести свой собственный язык, основанный на диалогах из любимых мультиков мальчика. Зрители видят историю взросления этого мальчика, у них на глазах он становится 20-летним парнем, сумевшим научиться жить самостоятельной жизнью отдельно от родителей. Я сейчас говорю об этом фильме, и у меня бегут мурашки… Этот фильм удивительный, он очень светлый и оптимистичный, несмотря на печальную тему. Его обязательно стоит посмотреть, чтобы еще раз убедиться в том, что выход есть всегда. Возвращаясь к вопросу, то, как снят фильм, и то, о чем он снят, — все это заставляет зрителя говорить: «Слушай, я тут такое видел! Сходи обязательно!» — То есть либо имя продает фильм, либо история? — Да, интересно рассказанная история продаст кино не хуже известного персонажа. Совсем недавно я посмотрела фильм «История Аманды Нокс» про студентку из Сиэтла, которая приехала на практику в Италию и была обвинена в убийстве своей соседки по квартире. Восемь лет девушка провела между тюрьмой и судами, пока не была доказана ее невиновность. Невероятная история! — А на художественные фильмы вы ходите? — Конечно хожу, однако видеть реальные судьбы на большом экране для меня намного интереснее. Собственно, как и с книгами: мне гораздо интереснее читать биографии и дневники, чем художественную литературу. Я очень тонко реагирую на лицемерие и вранье и, если вдруг чувствую, что меня обманывают, теряю всякое желание смотреть и читать дальше. С документальным кино это невозможно. Тебе может не нравиться, может казаться, что факты подтасованы, но это факты — они всегда остаются фактами. И для меня они всегда интереснее вымысла. — Как в мире сегодня относятся к российскому документальному кинорынку? — К сожалению, рынок документального кино в России, прямо скажем, не живой. У нас нет достаточного количества игроков, которые бы понимали, что этот бизнес может быть рентабельным. Как правило, фильмы для проката во всем мире крупные компании покупают пакетом, в котором, помимо игрового кино, есть и документальное. Расценки на документальные фильмы довольно высокие, при этом прокат позволяет эти фильмы окупать, а в России ситуация обратная. Что делала я? Я ездила к правообладателям и рассказывала: «Вот смотрите, есть я — красавица и умница, есть такой проект — интересный и перспективный. Да, рынка у нас нет, но у меня есть надежда, что он появится. Давайте договариваться: вы сейчас дадите мне кино, а я потом верну вам все деньги от проданных билетов». Как ни странно, люди шли навстречу, соглашались, и сейчас мы даже дружим со многими крупными кинокомпаниями и продюсерами. — То есть вы не платили, как все, условно по 100 тысяч за права? — Нет, у нас таких денег нет. Но люди видели, что мы верим в то, что делаем, и отзывались. Мы крайне редко что-то покупаем — выпускаем в прокат не больше трех картин в год. В большинстве случаев мы договариваемся об ограниченном прокате на определенное количество показов. — Какие фильмы вам сложнее всего достались, за что пришлось побороться? — Как раз за «Эми» была самая настоящая битва. Получить этот фильм для меня было делом принципа: я очень люблю музыку Эми Уайнхаус, я с ней засыпаю и просыпаюсь вот уже много лет. Поэтому еще на стадии создания кино мы, конечно, стали заваливать кинокомпанию письмами, и, когда фильм вышел и был представлен в Каннах, они уже знали о нашем желании представлять его в России. Со стороны России было еще несколько запросов, в том числе от компаний более известных и опытных. Я пришла к правообладателям и объяснила, почему мне так важен этот фильм и почему его нужно дать именно мне. В итоге они дали нам добро, а всем остальным отказали. На нас даже многие потом обижались и не понимали, как так, почему фильм продали мне, а не им. — Ну а правда, почему? — Наверно, потому, что им не поверили, а мне поверили. — Как изменились цифры за три года, что существует ЦДК? Есть ли какая-то динамика? — В 2013 году нас посетили 13 тысяч зрителей, а за 2016 год, который еще не кончился, к нам уже пришли 46 тысяч зрителей. Поэтому динамика однозначно есть, но нужно понимать, что мы очень ограничены пространством — у нас всего 90 мест в зале. — А что насчет параллельных проектов с другими площадками? — Эти проекты как раз очень помогают не ограничиваться одним нашим залом. Мы сотрудничаем с музеем современного искусства «Гараж», «Ельцин-центром», периодически показываем что-то в Питере — и я надеюсь, будем показывать в более постоянном режиме. Мы выходим за переделы своей площадки не потому, что я хочу усидеть на всех стульях, а потому что нам тесно и мы хотим дать максимальную возможность зрителю посмотреть хорошее документальное кино. — Помню, что вокруг летних показов на крыше музея «Гараж» был страшный ажиотаж, было не попасть. — Показы в «Гараже» — очень успешный кейс, как говорят на бизнес-тренингах. Но наша история сотрудничества началась гораздо раньше. Как только открылся ЦДК, мы договорились о том, что запустим цикл документальных фильмов об искусстве, а от «Гаража», в свою очередь, будет приходить куратор-искусствовед и отвечать на вопросы. Поэтому, когда мы объявили о летней программе кинопоказов на крыше, у этого проекта уже была своя аудитория. И если изначально мы показывали фильмы исключительно о художниках, то прошедшим летом мы показали, например, фильмы «Пегги Гуггенхайм: Ни дня без искусства» и «В поисках Вивиан Майер». Многие сомневались, но я верила, что они найдут отклик у зрителей. «В поисках Вивиан Майер» — один из наших самых успешных релизов. Это номинированная на «Оскар» история про фотохудожницу, которая всю жизнь проработала няней и стала известной только в 2007 году, за два года до своей смерти, когда на чикагской барахолке случайно был найден фотоархив с ее уличными снимками Нью-Йорка. — Удивительно, как вы все это чувствуете. «Я чувствовала, что это найдет отклик», «Я чувствовала, что это будет нужно»… Что это, третий глаз? — Да, в этом очень много моего «я». Ничего не могу с этим поделать, это моя интуиция, и я так чувствую. Я не киновед и не могу профессионально обосновать, почему эта работа сильная, а эта — нет. Я и не бизнесмен с большим опытом работы в прокатных компаниях, чтобы понимать динамику, цифры и т. д. Это скорее стечение каких-то факторов. Но, учитывая, что наши цифры растут, а зрителям нравится, возможно, я могу доверять своему внутреннему голосу. — Вы получаете какие-то отклики от своих зрителей? — Конечно! Это сейчас я бываю в кинотеатре реже, чем хотелось бы, а раньше я буквально жила в нем, и больше всего мне нравилось отрывать корешки билетов на входе и на выходе спрашивать: «Ну как вам?» Однажды мы показывали фильм «Приговоренные» Марка Франкетти про людей, отбывающих пожизненное заключение в российских тюрьмах. Этот фильм — большая журналистская удача, потому что в Америке, предположим, у режиссера не было бы шансов снять такое кино: ему бы никогда не разрешили находиться один на один с заключенными в течение такого долгого времени. А здесь в силу российских особенностей у него такой доступ был, и в результате он снял совершенно феноменальную работу. И вот мы показываем этот фильм, Марк говорит приветственное слово, после чего уезжает по своим делам. В какой-то момент посреди показа вдруг распахивается дверь, выскакивает мужчина крупного телосложения с короткой стрижкой, хорошо одетый и говорит: «Где? Где он?» Я говорю: «Кто?» Он отвечает: «Ну этот, режиссер. Это же все вранье, я сам сидел, я знаю!» И дальше он полчаса рассказывает нам, как там все обстоит на самом деле. Ну что же, и такой зритель приходит к нам в кино. — В одном из интервью вы говорили, что режиссеры и правообладатели спрашивали: «Ну окей, а деньги? Что я с этого получу?» — Скорее всего, вы говорите о проекте «Медиатека». В ЦДК и правда в свободном доступе находится архивное собрание советских и современных документальных фильмов. Действительно, было сложно убедить правообладателей бесплатно передать нам права на использование картин. Это при том что мы берем на себя все затраты по оцифровке и продвижению, мы не показываем эти фильмы на экране, а сами фильмы полностью защищены от копирования. Мне было очень важно собрать научно-популярное советское кино, но не секрет, что с развалом Союза развалилось и все остальное. Развалились кинокомпании, и у кого-то были только права, но не было фильмокопий, у кого-то были фильмокопии, но не было прав, у кого-то не было вообще ничего. Мы провели самую настоящую детективную работу, чтобы собрать все воедино. В принципе, это задача государства и министерства культуры. Как Британский институт кино: все то же самое, что сейчас у нас, только существует все это не как частный проект, а как большая государственная институция с многолетней историей. — Получается, государство вам никак не помогает, а этим законом об обязательном прокатном удостоверении только усложнило вам жизнь? — Государство мыслит масштабно, а про жизнь простых людей помнит не всегда. — То есть за эти годы не было никаких попыток сделать что-то вместе? — Мне кажется, если есть желание, всегда найдется тысяча возможностей. Пока мы существуем самостоятельно, но я ничего никогда для себя не исключаю. — Что надо сделать, чтобы русское документальное кино стало наконец коммерчески успешным? — Если обобщать, то для того, чтобы миллионное население какого-нибудь одного города из года в год бегало марафон, сначала кто-то один должен начать бегать. Все масштабные процессы происходят со временем, в результате последовательной работы. Да, у нас довольно большое количество талантливых людей, чего им не хватает? Во-первых, не всегда хватает образования. Во-вторых, не хватает господдержки. Документальное кино можно снимать годами, и не всегда расходы можно минимизировать. Режиссер-документалист — это очень своеобразная профессия, это чуть больше, чем просто уметь снимать, это все-таки про жизненный опыт. У нас много хороших операторов, но быть оператором и быть режиссером-документалистом — это не одно и то же. Другая крайность — у нас почему-то считается, что ты не можешь снять документальное кино, если ты не режиссер, но и это не так. Документальное кино — это в первую очередь авторство. В мире миллион таких историй, когда люди, не имеющие отношения к кино, становятся авторами фильма. В-третьих, не хватает самоуверенности, которая, может быть, есть у меня. Люди думают: «Ну кому это нужно? Что я буду с этим делать?» И еще очень нелюбимый мной вопрос, которым задаются многие: «А что мне за это будет?». Тебе за это не будет ничего, ты просто получишь удовольствие. Но если ты получишь удовольствие, то, возможно, возникнет что-то помимо него. — Если бы вы вдруг решили снять кино, о чем бы оно было? — У меня был опыт продюсирования такого кино. Это был фильм «Победить рак», и я делала его именно потому, что эта история была во многом для меня очень личная. История главной героини — это история моей мамы. И дневники, которые лежат в основе фильма, — это в каком-то смысле и мои дневники, которые я писала за нее. Для меня во всем очень важна личная вовлеченность. И если я вдруг снова буду заниматься документальным производством, это будет что-то, что меня в тот момент будет очень волновать. — В декабре в прокат вышел фильм об аутизме «Анимированная жизнь». Вы устроили с ним целые гастроли по стране, включив в проект Weekend фестиваля «Центр»? — Действительно, мы попробовали возить тематически объединенные фильмы по городам России. Для нашего собственного фестиваля «Центр» мы выбираем фильмы о городе и человеке. «Центр» проходит в сентябре, а для спецпрограммы Weekend фестиваля «Центр», которую мы показали в Санкт-Петербурге, Москве и Екатеринбурге, мы брали по четыре фильма из основной программы фестиваля, включая «Анимированную жизнь». Точно так же у нас есть планы возить фильмы из документальной программы фестиваля современной хореографии Context. Вообще у меня на Россию большие планы, поэтому в следующем году мы выпускаем в прокат несколько документальных работ, сделанных российскими авторами. ____________________________________________________________________ Маруся Соколова