С 12 января — в прокате новый фильм Эмира Кустурицы «По Млечному пути». В этот раз «балканский Феллини» снова обращается к теме боснийской войны и в узнаваемой манере рассказывает трагическую историю любви молочника и сельской красавицы на фоне кровавой бойни. Впервые Кустурица сам у себя играет главную роль, а в качестве партнерши позвал Монику Беллуччи, которая ради этого фильма даже выучила сербский язык. В преддверии премьеры корреспондент «Известий» узнал у режиссера, как ему удалось заманить к себе главную европейскую диву и почему новый фильм режиссера пришлось ждать десять лет.
— Расскажите сначала, как вы решили пригласить Монику Беллуччи?
— Честно, я никогда не думал, что когда-нибудь буду работать с Моникой. Я всегда думал, что это не моя категория актрис … Мы познакомились, вернее, впервые встретились примерно лет за 10 до съемок фильма на Каннском кинофестивале. Вместе проехали в лифте несколько этажей. Вдвоем. Не говоря ни слова. А потом разошлись. Но я сразу ощутил невероятную энергетику этой прекрасной женщины. И спустя время, когда писал сценарий, вспомнил эту встречу… Для меня было важно найти актрису, чей внутренний мир был бы неочевидным для постороннего наблюдателя. Моника же часто играла персонажей, про которых не сразу понятно, что там у них внутри. По ее прошлым работам я также понял, что она может быть не только привлекательной и чарующей, но и сильной, несгибаемой. При этом она, что редко, никогда полностью не сливается с фильмом. Что я имею в виду? Мы отличаем того или иного режиссера по его работе с камерой, по тому, как он выстраивает мизансцену, организует пространство картины и населяет его героями. Про Монику я знал, что она способна подчинить себе это пространство, не перетягивая на себя одеяло. Сообща мы решили отойти от ее образа секс-символа. В нашем фильме ее сексуальность как бы подавляется и скрывается. Она добровольно чуть сбавила краски, согласилась стать частью пейзажа — и в то же время не потерялась на его фоне.
— За 10 лет перерыва в режиссерской карьере вы активно снимались как актер. Почему вы только сейчас решили сняться у себя?
— Да я же не актер совсем. У других режиссеров я играл страшных интровертов, у которых все спрятано где-то глубоко внутри. Это не так трудно. Здесь я тоже играю скромного парня. Героиня Моники меня провоцирует, а я должен лишь реагировать. Мой персонаж живет ради любви к этой женщине и готов пожертвовать всем, лишь бы спасти ее. Роль была несложная, но я, конечно, намучился — испытал на себе, насколько это сложно — снимать фильм и одновременно играть в нем главную роль.
— Поэтому так долго снимали?
— Отчасти. Дело еще в том, что картина буквальна вся снята на натуре, а я не знаю, как делать фильм без солнца. Мы сильно зависели от погодных условий и поэтому снимали три лета подряд.
— Наверное, сложностей добавляет и работа с животными. Все знают, что в фильмах Кустурицы звери играют как актеры и в «Млечном пути» едва ли не больше, чем раньше. Где вы таких «исполнителей» находите?
— Везде (смеется). Всё дело в еде. Если кормить животных, они станут твоими друзьями и подпустят к себе максимально близко. Этому рецепту меня научил главный управляющий природного парка Мокра Гора в Сербии, и я им пользуюсь постоянно. Есть нюансы, конечно, но это главный трюк: если у тебя есть, что им отдать, животные потянутся сами.
— Что-то подобное можно сказать и про людей.
— Да, конечно, это такая нутряная вещь. Мы ведь тоже все немного животные, но часто об этом забываем (смеется). Иногда полезно помнить, кто мы такие и что планета до нас существовала миллионы лет.
— Большую роль в сюжете играет фильм «Летят журавли» Калатозова. Какие у вас отношения с советской киноклассикой?
— Я уверен, что если бы в свое время такие советские фильмы, как «Летят журавли» и «Я — Куба» Калатозова, шли в кинотеатрах по всему миру, то кино сегодня выглядело совсем по-иному. Современные технологии, как мне кажется, отдаляют кино от реальной жизни. В картинах же Калатозова техническое новаторство не мешает, а наоборот, помогает говорить об экзистенциальных проблемах. Как сейчас залатать этот разрыв, я не знаю.
— В построенной вами этнографической деревне Дрвенград есть площади Андрея Тарковского и Никиты Михалкова. Есть ли шансы, что скоро там появится новая улица в честь еще какого-то российского режиссера?
— Что-то обязательно появится, но не сейчас. У меня много российских друзей, но в Дрвенграде сейчас просто закончилось свободное пространство. Как только найду место для нового здания, станет еще на одну табличку больше (смеется).
— Вы неоднократно говорили, что считаете себя гражданином несуществующей страны Югославии. Что-то подобное говорят многие ваши известные соотечественники, например Марина Абрамович. Вы ощущаете чувство единения с ними?
— О, знаете, мне сложно на это ответить. Я, конечно, знаю Марину — видел ее инсталляции пару лет назад в Милане, и мне нравится, что она делает. Насчет общности… Не сказал бы, что мы так уж во многом сходимся. Я сейчас говорю про эстетические взгляды. Мне не близка эта нездоровая ажитация вокруг современного искусства. Многие считают Марину Абрамович новым пророком, но мне кажется, что разрушение каких-то старых форм искусства, наверное, небесполезно, но не должно быть самоцелью. Что-то подобное я испытал, когда жил в Штатах в 1990-е. Многие там на полном серьезе сравнивали Энди Уорхола с Микеланджело. А про Достоевского говорили, что это скучно. Как мы видим спустя пару десятилетий, всё меньше людей упоминает Уорхола, а Достоевский актуален, как и раньше. Дело в том, что Уорхол увлекался формой в ущерб внутреннему содержанию, а формальные изыски имеют короткий срок годности. Тогда как с моральными дилеммами, о которых писал Достоевский, мы сталкиваемся каждый день. Технологии меняются, это интересно, но содержание интереснее любых формальных экспериментов. Какие бы ни были времена, мы пойдем искать ответы на злободневные вопросы к Пушкину или Бальзаку — это то, что вечно.