Камера смотрит в войну
Вопреки мифу об "оргии военно-патриотической пропаганды", блокбастеров на тему в России снимают очень мало. За последние пять лет -- по большому счету, четыре штуки: "Сталинград" (Федор Бондарчук, 2013), "Битва за Севастополь" (Сергей Мокрицкий, 2015), "А зори здесь тихие..." (Ренат Давлетьяров, 2015), "28 панфиловцев" (Андрей Шальопа, Ким Дружинин, 2016). Шуму же вокруг них непропорционально много. Едва становится известно о скором выходе масштабного кино о Великой Отечественной, разыгрывается одна и та же презабавнейшая пьеса. "Либеральная общественность" объявляет грядущий фильм государственническим "пропагандистским мифом". Создатели фильма и представители государства-продюсера оппонируют им примерно с тем же градусом кликушества. Когда же фильм выходит, оказывается, что спор возник на пустом месте. Фильмы не то чтобы всем нравятся, но ни у кого не вызывают принципиальных претензий. Но и хвалить их можно лишь за то, чего в них нет. Нет заградотрядов, с неизвестной науке целью стреляющих ("Цитадель" Никиты Михалкова) в спину наступающим штрафникам? Уже хорошо. Блокбастеры к пропаганде отношения не имеют уже потому, что авторы лелеют странные надежды на мировой успех. Вот и возникают в "Сталинграде" абсурдная линия российских спасателей в Японии и фигура страдающего немецкого офицера, гораздо более живого, чем защитники условного "дома Павлова". А в фильме о снайпере Людмиле Павлюченко прежде ее самой на экране появляется Элеонора Рузвельт. В случае с "28 панфиловцами" прелюдия к премьере носила особенно гротескный характер. Сначала возникла свара о фактической подоплеке легенды о "28". Дискуссия ни о чем: "ложь" легенды в том, что героев было не 28, а гораздо больше, и не все они погибли. Советская пропаганда преуменьшала подвиг, но за истерическими воплями обеих сторон этот факт выпал из поля зрения. Фильм вышел -- и спор заглох: опять ни богу свечка, ни дьяволу кочерга. Не пьет СМЕРШ солдатскую кровь -- ну и хорошо. Не кричат "За Родину, за Сталина!" -- ну и славно. Вопрос о "правде войны" в кино -- не идеологический, а философский, парадоксальный дублер вопроса о "правде любви". Объявить ли заведомой ложью все фильмы о любви, не транслирующие детали полового акта? Простой синоним "правды любви" -- порнография. Если в кино о войне нет физиологического ужаса, означает ли это лживое кино? Жан-Люк Годар ответил на этот вопрос утвердительно, объявив все фильмы о войне -- от "Самого длинного дня" до "Баллады о солдате" -- аморальными: война не поддается эстетизации, а кино ее эстетизирует. Элем Климов принял вызов и снял "Иди и смотри" (1985), чудовищный и озадачивающий фильм о гитлеровском геноциде в Белоруссии по сценарию его свидетеля Алеся Адамовича. Тридцать лет прошло, но категорически непонятно, что такое "Иди и смотри": отважный шедевр или порнография смерти. У кого хватит духа обвинить фронтовиков Александра Алова, Сергея Бондарчука, Булата Окуджаву, Юрия Озерова, Константина Симонова, Петра Тодоровского, Григория Чухрая, отцов советского военного кино, в том, что они сознательно лгали о войне? Просто отдельно взятый фильм не может транслировать "правду войны": у войны много правд. Была "правда Генштаба", гениально выказанная в "Великом переломе" (Фридрих Эрмлер, 1945) -- фильме о Сталинградской битве, снятом практически без батальных сцен. "Лейтенантская правда" "Верности" (Петр Тодоровский, 1965) или "Чистых прудов" (Алексей Сахаров, 1965). "Мужицкая правда" "Родника" (Аркадий Сиренко, 1981), экранизации "Усвятских шлемоносцев" "почвенника" Сергея Носова. "Правда танкистов", "правда летчиков", "партизанская правда", "правда оккупации"... Правда советского кино складывалась из совокупности частных правд. А ее художественную достоверность гарантировало то, что задачей авторов было снять фильм, а не сказать всю правду. Главная проблема российского кино как раз в том и заключается, что авторы фильмов -- за исключением разве что "Битвы за Севастополь" -- даже не пытаются понять, чьими глазами они смотрят на войну, чью правду транслируют. Коллективный герой -- это прекрасно, если ты Сергей Эйзенштейн: его потемкинцы или стачечники -- единое тело. Наши же современники пытаются сконструировать коллективное тело панфиловцев или защитников Сталинграда из умозрительных социологических схем. Условно говоря, вот одессит, а вот крестьянин, вот ленинградец, а вот кадровый военный. Но в результате смотрят на войну глазами не кого-то из своих героев, а всего лишь глазами оператора. Михаил Трофименков
