Пианист Виктор Ямпольский: «Культура напоминает патологоанатомический театр»

Академическая музыка — в мировом масштабе — развивается совершенно непредсказуемо, вон — кто еще недавно мог допустить, что Китай станет новой кузницей идей, что на просторах Поднебесной европейские композиторы будут черпать вдохновение? А это еще молчит (в музыкальном смысле) Исламский мир, но то ли еще будет. Меньше всего хочется брюзжать — всё, мол, конец-конец, музыка спеклась, последний гвоздь в крышку гроба вбит, — но подметить тенденции, важные (или тревожные) векторы — никогда не мешает. Что мы и сделали с Виктором Ямпольским — пианистом, основателем Трио им. Рахманинова, который постоянно колесит по Европе и Азии с фестивалями и мастер-классами, а потому знает предмет на «отлично». «Европейцы погрязли в своем снобизме» — Виктор, начнем с музыкального образования. И лучше дать на контрасте — ситуацию в Китае и Европе. — Китай — страна растущая по части рынка классической музыки: налицо большой интерес у молодежи, профессия музыканта считается престижной. Да и государство весьма стимулирует — выделяет деньги, строит везде концертные залы. Ситуацию можно сравнить с тем, что было в Советском Союзе в лучшие для музыки времена. Иные китайские музыкальные вузы вообще лидируют в мире, причем в моде система в три хода: сначала учатся у себя, затем едут доучиваться в Европу или в Штаты, потом возвращаются и передают знания следующему поколению, дышащему в спину. Мудро! — Да даже если глянуть на мировые оркестры... — О да — количество китайцев растет. То же — и в академиях, посмотрите на студентов Моцартеума в Зальцбурге: азиатов больше половины. И уровень подготовки очень приличный. Да, китайцам не хватает чувства традиции, НО: они готовы учиться. И не только студенты, но и их же китайские педагоги. — А то у нас есть клише, что «китайцы всё копируют». — Это неправда. Просто неправда. Они охотно учатся — переосмысливают себя. И этим сильно отличаются от европейцев. — А именно? — Европейцы погрязли в своем снобизме, они как ученики более закостенелые. Не хватают на лету. Что до педагогов-европейцев — там еще хуже дело. Вот мы регулярно даем мастер-классы в Китае — Пекине, Шанхае etc., причем, не просто на десять минут вышел и показал им что-то, а реально готовим ребят к совместному концерту. И первые годы просто поражались их отношению: сидят высоко обученные ребята (как наши гнесинцы, допустим), тут же с ними — педагог, который все наши замечания фиксирует у себя в тетрадочке. Кто мы им были на тот момент? Никому неизвестные в тех краях Виктор Ямпольский, Наталья Савинова (виолончель) или Миша Цинман (скрипач, концертмейстер оркестра Большого театра). Не Гергиевы, всемирных регалий нет, просто «люди из Москвы». — Однако слушали. — Не просто слушали. Конспект вели, на камеру записали. Тут же родители ученика сидят — внимают. И это не ритуал. В первый приезд мы им дали понять, что у них есть дистанция между высокими техническими возможностями и осмыслением материала. Играют квартет Франца Шуберта — играть-то играют, но содержание им явно непонятно. Ну и начинаешь спрашивать — какую немецкую литературу того времени вы читали? Гейне, Гете, Шиллера знаете? Увы, те даже имен таких не слышали. «Друзья, надо читать: не зная Гофмана, понять того же Роберта Шумана сложно, нужных ассоциаций не будет». Они кивнули, записали. Приезжаем через два года. Педагог докладывает: для Бетховена прочитали «Фауста» Гете, для Шумана — «Крейслериану» и другие произведения Гофмана. Они моментально взяли это за аксиому. И это сразу поднимает их уровень восприятия! — Тут еще момент психологии — как в театре: папе нравится спектакль и ребенок с удовольствием смотрит; дети (ученики) очень чутки к степени интереса у взрослого. — Там в принципе еще сохранилось это восточное почтение к педагогу. Они называют тебя — Учитель. Уважение априори. Чего вообще ни на грамм нет в современной Европе. Недавно мы (весь состав Трио) преподавали на престижнейших мастер-курсах для струнников при Академии Малера в Больцано. Студенты живут три-четыре недели в пятизвездочном отеле со стоимостью номера по 300 евро в день. Все условия. Даже чересчур. Потому что молодежь себя мгновенно ощущает этакими звездными, продвинутыми музыкантами. И вот такой эпизод: я как пианист должен был подготовить трех струнников для исполнения (вместе со мной, пианистом) квартетов Мендельсона. Но ребята оказались совершенно необучаемыми: целой проблемой стало донести до них свою концепцию — поменять штрихи, темпы, где-то — смыслы... — Ну они же ищут в ютубе записи со знаменитыми исполнителями и копируют их... — А тут есть свои подводные камни. Знаешь, как нынче записывается камерная музыка? Три звездных солиста собираются вместе на два дня, берут камерное произведение, и с двух репетиций его фигачат. В результате — ерунда: то есть индивидуальное мастерство есть, но никакого понятия конкретно об этой музыке нет и в помине. Ну нет у «звезд» времени на осмысление, на совместную притирку... Отсюда — такие вот записи, потому что для лейбла или концертного агентства главное — имя на обложке, а публика, по определению, дура. И вот эти студенты, слушая «великих» (но не в камерном жанре!), в своей голове берут это за эталон. Потом встречают меня — Ямпольского, который говорит им: темп, ребята, здесь такой, смысл вообще другой. А они пропускают мимо ушей. Потому что музыка их уже не интересует: сам факт участия на мастер-курсах в Больцано ставит лишнюю галочку в их биографии. В куррикулум так и запишут: «В Больцано был, с Аббадо (покойным) в оркестре играл». Всё. Чисто карьерный момент. — И как вы с ними совладали? — Две недели бился как об стенку. Мне-то с ними играть! Не играть — так и ладно бы, в конце концов. А как я могу самому себе снизить планку? Начал с них требовать. «Знаешь, дорогая, ты ничего не выучила, иди позанимайся, у тебя штрих не получается». Взрослые девушки 23-25 лет из Австрии, Америки начинали плакать. Что для меня было шоком полнейшим. И — да, только и слышал: «А я в ютубе слышала у такого-то другие штрихи». Я отвечаю: «Ну так иди и играй с записью, а не со мной! Никакой демократии нет: я тут главный — и играй, как я скажу. Когда ты будешь мастер-класс вести — ты будешь главной». В общем, удовольствия от всего происходящего — ровно ноль. Вот это Европа. — И с педагогами та же история? — Ну вот мы преподавали в консерватории в Маастрихте. Студенты тебе играют, допустим, трио Брамса — музыку узнать нельзя. Всё наоборот! И тут такой этический момент (которого не возникает в Китае): если начнешь им все по полочкам раскладывать и говорить «товарищи, вы не правы», их педагог окажется в дурацком положении, начнет крыситься — как он-то эти очевидные ляпы мог пропустить? Вот и приходиться заходить издалека, чтоб не в лоб — «А слышали ли вы когда-нибудь, как поют немецкие певцы? Давайте попробуем спеть...». Последние мастер-курсы я провел в Миланской консерватории, и был очень расстроен уровнем. Ситуация странная. Единственные, кто реально мог вытянуть планку — люди, приехавшие из республик бывшего Советского Союза или из Польши, например. Но сами итальянцы — такой детский сад... то есть видно, что система образования не нацелена на производство профессиональных музыкантов. «Новая музыка не тянет исполнителя за собой» — Тогда самое время поговорить о разнице в подходе — кто готовит музыкантов, а кто полнокровных, но любителей... — С этим мы столкнулись в музыкальном училище в Берне, в Швейцарии. Вот там они нацелены как раз на то, чтобы дети полюбили музыку: 99% из них не станут музыкантами-профи, но они научатся вместе музицировать, петь в хоре, — пусть плохо, но главное, чтобы им самим это нравилось. А не так, как у нас после семилетки — «Мама, вот тебе диплом, радуйся, но я больше к этому инструменту не подойду». Нет, там никто не издевается, не насаждает комплексы... диалектика налицо: в Европе падает уровень профессионалов, но растет число полноценных личностей с привитыми музыкальными приоритетами. И как результат — практически при каждом университете есть свои студенческие ансамбли или оркестры. Вот во Франкфурте мы недавно играли для «Люфтганзы». Ты можешь представить — у них свой клуб любителей музыки! Они сбрасываются собственными деньгами и проводят концерты своего же симфонического оркестра, в котором пилоты, стюардессы, технический персонал: 100 человек набралось с музыкальным образованием! — То есть в Европе остался мощный потенциал искренних любителей музыки? — Известная певица-сопрано (с которой мы сотрудничаем) Урсула Лангмайер пригласила нас как-то на свой концерт в соборе. Приличный оркестр, дирижер — все на высоте, на энтузиазме. А потом она мне шепнула — «это любительский оркестр», они в жизни занимаются кто чем, а здесь просто играют для души. Здорово же? Но... на профессиональном поле, повторюсь, Европа сильно отстает от нас, от Китая: студент второго курса консерватории даже на наше училище не тянет... я беру сейчас пианистов и струнников (духовики как раз там замечательные). И это компенсируется большим количеством китайцев, корейцев, русских, советских в широком смысле... Вот такая картина. — Ее можно назвать нормальной? — Я бы так не сказал. Все-таки музыкальное искусство пошло из Европы, и когда-то мы у них всему учились. А теперь они как-то подрастеряли. И неравен час, им самим придется учиться у китайцев. Тенденция к тому — пока слабая — есть. Ну ненормально это, когда на мастер-классах ты объясняешь какие-то хрестоматийные вещи, а педагог (ладно там студент) на тебя смотрит широкими глазами. — Музыку развивают разные «моторчики» — от технического прогресса в звукозаписи до новых концертных практик... Ощущается ли по миру, что такой «мотор» как новая музыка, который прежде был мощным генератором идей, сегодня как-то стал глохнуть? — Еще мой шеф Владимир Александрович Натансон говорил, что «классическая музыка превращается в музей». А это было в середине 1970-х, сразу после смерти Шостаковича. Потому что при всем уважении к последующим композиторам, их сочинения, увы, были оторваны и от исполнителя, и от слушателя. И это главный момент: новая музыка вместо того, чтобы давать исполнителю новые навыки, лишь эксплуатирует его умения (технику, эмоциональную природу, ассоциативный ряд), полученные сугубо на классическом репертуаре. И ничего взамен не предлагает. Новый композитор не дал миру новой эмоциональной сферы; словами Германа Гессе, вся нынешняя эпоха — это игра в бисер, игра с понятиями из прошлого. Это игра, но не жизнь. Если до Шостаковича включительно каждый композитор говорил людям что-то новое о мире, о вере, то современная музыка — это в принципе иной подход к искусству. Это не плохо, не хорошо, это просто другая ткань. И она не тянет исполнителя за собой, не открывает ему новую Вселенную. — То есть современные авторы перестали размышлять о человеке, о добре и зле? — Размышлять-то они, может, и размышляют, но ни исполнитель, ни слушатель, ни другие композиторы не задействованы в этом процессе непосредственно. Каждое новое направление в современной музыке понятно только тому, кто его создал. Считается, что если ты написал что-то, что понятно всем, это банальность, это не круто, тебя осуждают коллеги. Такая философия приводит к изоляции. Поэтому всё скатывается к крайнему индивидуализму и к крайней абстракции. Исполняя эти опусы, ты чувствуешь себя шестеренкой, которой нужно в определенный момент провернуться, и более у тебя никаких функций нет. А не хочется быть шестеренкой. За деньги — еще соглашаешься, по зову души — вряд ли. — При том, что вы-то как раз долго играли в ансамбле современной музыки... — Было дело в 1990-х. За 6-7 лет переиграли всех корифеев, столпов, их учеников и учеников их учеников. Критерий какой? А вот если я сейчас составляю программу концерта, то что-то из всего сыгранного в те годы захочу туда включить? Ответ: практически ничего. Попросят — сыграю, добровольно — нет. За редким исключением. Впрочем, и это «исключение» особо не включишь, потому что организатор концерта скажет — «Ой, вот только без современного! Публика может не понять». Нет, если тебя пригласят на фестиваль современной музыки, то там ты будешь играть только ее, но, например, в Венской филармонии или в другом статусном зале тебе шепнут — «лучше не надо». Это жизнь. Опять же, в Китае с этим несколько иначе: там еще есть фольклорная составляющая, новые композиторы пока не переработали этнический пласт, материал оригинален, широко неизвестен, то есть в данном случае новая музыка не уходит в абстракцию, но опирается на природное начало. В Европе же фолк-культура в лице Бартока или нашего Свиридова уже стала историей. — И то, что новая музыка перестала быть локомотивом, очень воздействует на мотивацию студентов... — Конечно. Когда был Верди, все хотели петь и играть Верди, учить эту музыку. Когда был Пуччини, все хотели петь и играть Пуччини. Мощнейший мотиватор. А сейчас — кто, собственно? И — как следствие — музыкальное образование оказалось сильно заточено под рынок, бизнес, карьеру; студенты смотрят по сторонам, выбирая влиятельных педагогов, чтобы те их продвинули — на конкурсах или в работе. Конечно, это деформирует музыкальную жизнь. Потому что главный мотиватор всегда и везде — все равно любовь. Любовь к музыке, а не к звездной, раскрученной персоне. Шоу-бизнес, диктат коммерции убивают сообщество любителей музыки. — Не слишком ли апокалиптично? — Еще в 1990-е годы в Австрии, в Германии, в Швейцарии мы видели множество маленьких ассоциаций любителей музыки. Что я имею ввиду? Вот есть селение в 20 000 жителей. В этом селении собирается ячейка в 50-100 человек, люди платят взносы, арендуют зал, покупают туда на свои деньги рояль (или привозят свой), и сами приглашают тех исполнителей, кто им интересен. И музыканты эти были не дороги в плане гонорара. Это не было — подчеркиваю — никаким бизнесом, это самая что ни на есть любовь к музыке, исходящая снизу. Безо всяких филармоний. И таких ячеек было видимо-невидимо. Музыкант-немец (допустим, преподающий в консерватории) мог в своей собственной стране иметь по 50-60 концертов в год вот только по таким ячейкам. И там ты не обманешь людей эффектом звездного имени: если плохо сыграл, тебя больше не пригласят. Других мотиваций не было. Эти ячейки были фундаментом музыкальной жизни Европы. А сейчас всё исказилось, была навязана погоня за «крутыми», эти «крутые» стоят гораздо дороже, что морально и финансово подрывает естественный уклад, сформировавшийся бог знает когда — еще Брамс с Йозефом Иоахимом ходили по соседним городишкам и играли концерты... «Без новых слов романа не напишешь» — Часто говорят о кризисе искусства в глобальном масштабе... — Пока не появится новых смыслов, перепрыгнуть в «новое искусство» не удастся. Сначала слово, новое представление о мире, о жизни и смерти, о человеке, а только потом все это найдет свое воплощение в искусстве. Я говорю о христианском искусстве, но это не значит — чтобы меня правильно поняли — что само христианство закончилось; может и в рамках христианства возникнуть новое переосмысление. Но вот культура, существовавшая последние две тысячи лет, явно подошла к финалу. Это медицинский факт. Она прошла все стадии своего становления. И теперь мы наблюдаем лишь патологоанатомический театр — расщепление прежней культуры на элементы. Но из нее ничего не выудишь. — Но группы экспериментаторов будут всегда. — Они — да, но я имею ввиду масштаб — то, что будет интересно всем, что будет способно повести за собой людей. Но никакого нового всплеска ждать пока не приходится. Сначала нужно найти новые слова, из которых потом сложатся романы. Ведь нет ни одного романа (если брать классический XIX век), который не уложился бы в несколько строк из Библии. — И откуда пробьются ростки новых смыслов — неизвестно? — Абсолютно неизвестно. Обычно новые глобальные культуры возникают из новых представлений о соотношении жизни и смерти. Грубо говоря, когда для человека возникает новая надежда на бессмертие, когда он видит новый путь к преодолению смерти, тогда и возникают новые учения, духовные знания. Это дает мощный импульс к формированию новых этносов, государств, сообществ. Эти новые надежды ведут людей за собой, создают великие плоды, в том числе, произведения искусства. — Но исполнительское искусство даже сейчас имеет свои преимущества... — Преимущество в том, что оно может стать музейным. Да оно уже музейное. И в рамках этого музея мы можем изучать музыку бесконечно, открывая какие-то глубины, которые наши предшественники не увидели. — И так можно жить довольно долго? — Очень долго. Это уже было в эпоху Ренессанса — тогда тоже вдруг началось переосмысление античных артефактов и ценностей, причем, в соединении их с христианскими ценностями, что дало серьезный импульс всему. Так что повороты могут быть самые разные. Художника всегда тянет к истокам, к познанию истины, — мы это видели на примере обращения к аутентике в музыке (удачное оно или не удачное — не суть). В этом смысле, музыкальное искусство в привилегированном положении — тут копать можно долго. Но факторов, которые негативно влияют на музыкальную среду — возвращаясь к главной теме — очень много. И самый страшный враг — это коммерция, которая способна убить музыку окончательно. — Ее музыка не переварит? — Такое тонкое искусство — нет. Просто нет иммунитета. Ты же видишь — какой тип музыканта сегодня формируется. Но пока еще музыка жива. Главное — находить единомышленников, среду общения и искренне заниматься своим делом. Тихо и скромно. Потому что когда люди бегут за деньгами — это уже не музыка. Помню спросил у своего друга-итальянца, который только что выступил на одном фестивале, — а как это все коммерчески оправдано? Он ответил — да ты что, я на дорогу сюда потратил больше, чем мне заплатили. Вот на таких подвижниках всё и держится.