«Кроткая» Сергея Лозницы оказалась среди сильнейших фильмов последних дней каннского конкурса

Когда пишется этот текст, победители Каннского кинофестиваля еще не определены и о решениях жюри, куда вошли режиссеры Педро Альмодовар, Марен Аде, Паоло Соррентино, Пак Чханук, актеры Фань Бинбин, Джессика Честейн, Уилл Смит, актриса и режиссер Аньес Жауи, композитор Габриэль Яред, мы расскажем позже. Что касается наиболее сильных фильмов последних конкурсных дней, то в «Кроткой» Сергея Лозницы и в «Хорошем времени» (Good Time) братьев Сафди показан мир проигравших и претерпевших – в уникальной форме, найденной авторами в каждом случае. Бен и Джошуа Сафди не впервые в Каннах. В 2007 г. в программе «Двухнедельник режиссеров» показали их полнометражный дебют «Удовольствие быть ограбленным» (A Pleasure of Being Robbed) и в 2009-м – снятый на 16-миллиметровую пленку фильм-джаз «Папа-косиножка» (Daddy Longlegs). Коренных ньюйоркцев Сафди обычно сравнивают с ранним Джоном Кассаветисом, но у них есть более близкий прототип – ранний Отар Иоселиани. Рональд Бронстайн, сыгравший в «Папе-косиножке», – вылитый Гия Агладзе из фильма «Жил певчий дрозд». Жив, живет в Нью-Йорке, перешел в цветное кино, женился, развелся, киномеханик и врывается в самый распоследний миг не в оркестровую яму к литаврам, а в проекционную – поправить рамку. Хотя между съемками «Папы» и «Хорошего времени» прошло восемь лет, обе картины Сафди воспринимаются как композиции с одного альбома. Бронстайн стал соавтором сценария «Хорошего времени», а Игги Поп написал песню «Чистые и проклятые» – квинтэссенцию нового фильма. Герой Роберта Паттинсона грабит банк вместе со слабоумным братом, его играет Бен Сафди. Когда все полыхнет синим пламенем, ему придется выкрасть и брата, но было бы преступлением рассказать, по каким черным трассам и аттракционам протащит зрителя плутовская трагикомедия, на горизонте которой маячит тюремный порог. Хотя он неумолимо приближается, свободы в избытке и в героях, и в сюжете, и в форме картины. Синхронно персонажам, проигрывающим раунд за раундом, сам фильм несет крупные потери, но так и задумана эта угасающая и воскресающая мелодия разлуки. Прекрасное и яростное безумие, пропитавшее крупные и свехкрупные планы ограбления и погонь, постепенно испарится вместе с удачей и куражом, уступит место меланхолии и дистанции, с которой даже острее чувствуется уязвимость и хрупкость разлученных братьев. Вместе с «Кроткой» Сергея Лозницы на Каннский фестиваль сошла беспробудная карнавальная ночь. От повести Достоевского тут только подзаголовок: фантастический рассказ. Здесь уснешь на полустанке и «уедешь, не заметив, как остался» – сообщает один из персонажей. Героиня актрисы «Коляда-театра» Василины Маковцевой едет в тюрьму к мужу, а в карнавальной логике фильма свобода – это тюрьма, а тюрьма – наш общий дом, так что и ехать незачем. Тем не менее едет. Вокруг ничего реального, одни балаганные хари, ряженые, сыгранные труппой того же замечательного театра: инвалидная команда в общем вагоне, старики, живущие на деньги за мертвых детей, чучела гороховые, свиные рыла, пьяницы, шуты-страдальцы, дураки, только что без бубенцов. Седенькая Роза Хайруллина исполняет попутчикам афористичную жалейку про убитого на войне: «Вот еду получать то ли сына, то ли деньги». Опереться не на что, все перевернуто, ниспровергнуто, поругано в почтенной, казалось бы, фольклорной традиции карнавальной неразберихи. Сменщица на бензоколонке говорит с героиней прибаутками. Пассажиры автобуса травят байки про Зинку, фонтанируют народной мудростью и площадной руганью. Попутчики в поезде с любого места могут подхватить «Я помню тот Ванинский порт». Сама тюрьма, будто вывернутый мехом наружу карнавальный тулуп, ловко оборачивается востребованным социальным сервисом с рекламным слоганом: раньше сел, целее будешь. Чем не смеховая культура, не народная общность? Но, работая с карнавальной формой, Лозница добирается до самой страшной сути: сам карнавал выродился, поруган и сломан. За обрядами развенчания ничего не следует, только растерзание плоти, чище, чем расправы брата Жана у Рабле. От такого карнавала невозможно очнуться, он замкнут сам на себя и теперь – единственная реальность. Причины этого вырождения прозрачны, они – в советской истории. Вместо народной общности и смеховой культуры – коммунальная советская подмена, анекдоты. Все вроде на месте – тюремные баллады и сказ про колечко невесты на отрезанном пальце, телесный низ и стишки капитана Лебядкина, тройка и терем. Но, совсем как у Линча, весь этот квазинародный мир квази-России готов обернуться советским кумачовым вигвамом в ожидании реванша, но на самом деле давно все и вся победившим. Самое страшное, что тут может случиться, случается не на уровне фабулы или сюжета. Главная опасность грозит не персонажам, а автору: угасание карнавальной двусмысленности чревато потерей художественной формы. Тем интереснее, как Сергей Лозница делает все, чтобы этого избежать и не скатиться в публицистику, как работает с невиданной у него прежде мерой условности, с этим сложным языком и с самой идеей ряженого общества, вывихнутого и вывалянного в перьях мира, приспособившегося перекидываться через голову то псинкой, то свинкой. Канны