Людмила Гурченко: «В роддоме меня осудили: «Допрыгалась!»

«Когда начались статьи про мое аморальное поведение, про левые концерты — именно из Харькова, от земляков, я получала письма с таким содержанием: «Вы опозорили наш город», «Мы больше не пойдем смотреть ваши фильмы», «Выскочка!». Одна знакомая сказала моей маме: «Вы, я слышала, дали 25 тысяч, чтобы Люсю приняли в кино? Если таких, как Люся, будут снимать, так шо ж хорошего можно в кино увидеть? Одни кости!» Такая вот «радостная» встреча земляков…» — рассказала Людмила Гурченко в одном из своих последних интервью. С Людмилой Марковной мы познакомились на кинофестивале, — рассказывает режиссер и телеведущий Владимир Глазунов. — Она подошла ко мне сама: «А я вас знаю, всегда смотрю вашу программу «Рожденные в СССР», очень люблю». Я просто потерял дар речи — такая актриса подошла сама познакомиться! А она с юмором продолжала: «Вы мне нравитесь! Правда, очень молодой. Но этот недостаток быстро проходит… Правда, папочка?» Это — к мужу, Сергею Сенину, который стоял рядом и улыбался. Постепенно мы подружились, иногда я приходил на спектакли Гурченко… Если заглядывал в гримерку перед спектаклем, Людмила Марковна говорила: «Ой, ты здесь? Ну, теперь я буду волноваться!» После этих спектаклей беседовали, строили планы, она была гостем на моей программе «Рожденные в СССР», которая идет на телеканале «Ностальгия»… В будущем мы собирались организовать большой концерт Гурченко с песнями войны. И вдруг — тяжелая травма, больница, операция… Я очень надеялся, что Людмила Марковна восстановит силы. И она, казалось, поднялась, опять пошли телефонные звонки, опять планы… Она ушла из жизни, работая. Сергей рассказывал, что в этот момент они смотрели новую программу с ее участием. Все случилось в одну минуту, на третьей песне… Долго не верилось, что несгибаемой Гурченко больше нет… На память о Людмиле Марковне осталось это неопубликованное интервью. В нем она предстает перед нами как живая. Так и слышится в каждом слове ее речь! Пусть читатели «7Д» снова встретятся «с Люсей», любимой, незабываемой, истинно народной актрисой… — Здравствуйте, Людмила Марковна! — Та здрауствуйте! Я же как приехала с Харькова, таки я с вами, здрауствуйте! — На самом деле у вас, наверное, давно уже никакого говора не осталось. — Нет, ну я могу и по-другому. Здравствуйте, очень приятно. Добрый вечер. Спасибо, что вы пригласили… А насчет говора... Это была моя затянувшаяся «болезнь», я самая последняя со своего курса избавилась от него, потому шо то, шо сделано у Харькови, сделано хорошо! Долбила день и ночь все эти пословицы: «О любви не меня ли вы мило молили и в туманы лимана манили меня»… Какие лиманы, кто кого куда манил?! Совершенно тупое занятие, надо сказать. Зато сейчас я в роли ничем себя не выдам. Но акцент этот — он всегда там, в душе. Харьков, детство — это никогда не оставляло меня. Это было счастливое время. Моя жизнь с родителями, в харьковской школе, в музыкальной школе. А потом другой этап, другая жизнь. После «Карнавальной ночи» — борьба, война, выживание, терпение… Какое уж тут счастье! Хотя нет. Наверное, больше всего я была счастлива, когда поступила во ВГИК. Представьте, всего пятнадцать молодых людей взяли, а ведь поступало больше тысячи. Все мы были восторженные, уверенные в себе, уже артисты — ну раз взяли-то! Про свои недостатки — это мы потом узнали. Помню, как Тамара Федоровна Макарова устроила нам урок культуры. Как вести себя за столом — деликатно есть, пить, правильно пользоваться приборами. Я тогда первый раз в жизни увидела большой стол и кучу всех этих вилок, тарелок, ножей, салфеток. По пять ножей разных мастей!.. У нас дома был один нож. И три вилки, по числу членов семьи. Хотя моя бабушка, мама мамы, Татьяна Ивановна, которая знавала хорошие времена, вспоминала иногда, как они с дедушкой обедали за большим столом и блюда подавала прислуга. Я слушала это, как дети слушают сказки. Может, было, а может, нет… А тут у Тамары Федоровны сказка сделалась явью. Макарова вообще безумно много вложила в нас. Обращала внимание на такие вещи, которых мы не замечали. Мне как-то сказала: «У вас привычка морщить лоб гармошкой. Следите за этим!» Я сразу — в карман за зеркальцем, проверять: есть «гармошка» или нет? Несмотря на очень скромную стипендию, я выглядела всегда шика-ар-но, как говорил мой папа. Покупала какой-то ситец за три рубля, к нему присобачивала бабушкино кружево, и потом все ахали и охали — где купила? Брала безразмерные платья в комиссионках — вот и ткань, из них кроила. Когда меня спрашивали: «Ну откуда?» — я отвечала загадочно: «А это мне знакомые товарищи привезли из-за границы». Очень смешно, но мне верили! — Вы очень рано начали сниматься… — Да, я снималась в эпизодах крошечных. Моя самая первая фраза в кино была: «А я не затем пришла на завод, чтобы молчать!» Вот именно с таким чувством я и входила в профессию! Да, хотела выделиться. У меня это от папы, так же как и способность к выживанию. Папа прошел огромный путь, буквально от батрака. Пережил революцию, шахты, фронт… И пришел к тому, что стал артистом, пусть только в Доме культуры, он ведь и на баяне-то средненько играл. Но главное, что от него людЯм шла радость! Энергетика! Зрители ждали Марка Гаврилыча. И во мне это всё: «ха», «эй там» — от него. Как папа сам про меня говорил: «Дочурка прогремить актрисою в обязательном порадке! И я через нее в историю попаду!» Так что это тоже у меня от папы: надо, чтобы заметили! Мне казалось, это хорошо. А оказалось… Не всегда. На третьем курсе меня взяли в «Карнавальную ночь». Это уже другое счастье. Которое потом совсем другим обернулось… Знаете, у меня ведь было мало шансов попасть в это кино, проба получилась очень неудачной. Наспех снял оператор, мою кандидатуру даже не обсуждали на худсовете. Но спасибо Пырьеву! Вот кто-то говорит: «Он запретил меня снимать в кино!» А я могу сказать: «Он приказал снимать Гурченко в кино!» Я просто шла по коридору «Мосфильма», а он шел навстречу. Вдруг остановился и говорит: «Я вас где-то видел… На пробах «Карнавальной ночи», кажется…» Я ему сказала, что меня не утвердили. А Пырьев взял меня за руку: «Пошли!» К тому времени режиссер уже забраковал утвержденную актрису — не знаю уж почему. Искали новую. Пырьев подвел меня к оператору: «Сними ее! Только хорошо сними!» С оператором у нас сразу не сложилось, он позволял себе реплики типа: «Да у нее ж под глазами черно, как в желудке после черного кофе! Как ее снимать?» Я чуть не в слезы. Вот так начинала. Но постепенно все привыкли, в меня поверили… Ну а дальше был успех! А почему — никто не понимал, просто в правильное время фильм вышел. И у меня случился вертикальный взлет… Вертикальный, сразу! Вчера студенточка, сегодня актриса, которую знает вся страна. И потом оттуда, с вершины, — бах, и вдребезги! — Что все-таки произошло? — Вот представьте, съемки кончились, и я в своем пальтишке езжу на троллейбусе в институт. Живу как обычный человек. И при этом получаю пачки писем, мешки! И каждый день у меня — по три-четыре выступления где-нибудь, и все бесплатно. А с деньгами трудно, поскольку меня, как снимающегося студента, лишили стипендии, такие были правила. На съемках же я получала зарплату. Конечно, зарплата 200 рублей против стипендии 26 рублей — здорово! Я сделала денежный перевод в Харьков, купила петровскую жирандоль в антикварном магазине. Уже тогда меня тянуло на красивые старинные вещи. Переехала из общежития в съемную комнату — и все! Деньги кончились, не осталось даже на такси, чтобы ездить поздно вечером с этих бесконечных выступлений. Безотказная девочка, я бегала всюду, куда позовут. Про деньги даже не спрашивала. Но однажды ко мне подошел администратор и протянул конверт. Я думала — там очередное письмо. А когда дома распечатала, оказалось, деньги. А хозяйка квартиры говорит: «Наконец-то догадались! Тебе же нужно на что-то жить…» И таких конвертов было потом, может, десятка два. Эти деньги помогали выжить. Но в итоге меня вызвал редактор одной газеты и объяснил, что это какие-то левые концерты и неправильные администраторы, которые действуют незаконным путем. А я — артист-бесставочник, потому что еще учусь, мне по закону вообще не положена оплата. Я сказала: «Хорошо! Все поняла. Больше никогда». Но на следующий день в этой газете появился фельетон «Чечетка налево», об артисточке, которая берет голубые конверты, рубит, значит, бабло направо и налево. И все! После вертикального взлета началось крутое пике — вниз. Однажды я вышла на сцену (потому что по инерции меня еще приглашали, хотя все меньше и меньше), исполнила песню из фильма. В зале гробовая тишина. Потом кто-то засвистел… Я сказала: «Извините!» — и ушла под стук собственных каблуков. Я всю жизнь это буду помнить! Поддержали, конечно, родители. Спасли. Выкормили, выходили. Хотя не так-то легко мне им было объяснить случившееся. Что жизнь в Москве совсем другая. Что это не Харьков, не наша Клочковская улица. И здесь по папиным указам и наказам не проживешь. Что время постоянно меняется, постоянно­… — Почему вы сейчас не ездите в родной Харьков? Там какой-то конфликт у вас был? — Это случилось много позже. У меня был юбилей. И харьковчане говорят: «Будет сюрприз, подарок». Оказалось, что там кто-то сделал памятник. При жизни. Мне показали рисунок такой летящей дамы. Я говорю: «Знаете, если бы вы ей голову опустили, было бы лучше». Это единственное, что я посоветовала! Я не выбирала себе памятник и не просила его поставить! Но стали про это писать, пошли всякие сплетни. И тут я поняла, во что вляпалась. Мне стали говорить, что для памятника, видите ли, надо быть дважды Героем Соцтруда. Это было так стыдно… И я решила: да будь оно все неладно! Я прожила свою жизнь. Зачем мне все это надо? Вот такой был конфликт... Но я даже не из-за него туда не езжу. Я очень тяжелое время пережила в этом городе, когда приехала туда после «Карнавальной ночи». Когда начались статьи эти всякие про мое аморальное поведение, про левые концерты — именно из Харькова, от земляков, я получала письма с таким содержанием: «Вы опозорили наш город», «Мы больше не пойдем смотреть ваши фильмы», «Выскочка!». Какие-то жуткие слова, жуткие… Потом я приехала, и никто, кроме нескольких соседей из моего двора, не был этому рад. Например, одна знакомая сказала моей маме: «Вы, я слышала, дали 25 тысяч, чтобы Люсю приняли в кино? Если таких, как Люся, будут снимать, так шо ж хорошего можно в кино увидеть? Одни кости!» Такая вот «радостная» встреча земляков. А главное, мои родители вдруг стали на виду, на свету. Вот всем вдруг они стали интересны! Люди приходили, стучали в дверь — просто посмотреть. А мы жили в полуподвале. Койка с сеткой, на ней матрас. Ну, очень просто жили. Люди удивлялись. Они думали, я день и ночь хожу в шикарном платье, с муфточкой на руках. Они вообще не понимали, что жизнь у меня такая же, как и у них. У меня, например, до 30 лет не было московской прописки. Как вот это объяснить? После ВГИКа меня распределили на «Мосфильм». Но туда не брали без прописки. А прописку не давали, если ты не работаешь. Чтобы устроиться, меня знакомые прописали домработницей на девять месяцев. Мне в Москве выживать пришлось. А когда после «Карнавальной ночи» я приехала в Харьков, у меня было только одно желание — больше не выделяться, стать как все. Но не получалось как все. Потому что даже когда я легла в родильный дом, в палате меня все узнали и прямо при мне начали обсуждать — кто за меня, кто против, и общий вердикт был: «Допрыгалась!» Дошло до того, что я стала стесняться называть свою фамилию. И с тех пор взяла на вооружение фразу: «Прощай, любимый город». Он любимый, родной, но люди… С людьми сложно! — Сейчас, с высоты лет, как вы оцениваете, почему после «Кар­навальной ночи» в кино у вас был такой долгий перерыв? — Все время были пробы, пробы, пробы. Прихожу на «Ленфильм» или «Мосфильм», очень волнуюсь, сердце бьется. И сижу уже в костюме, в гриме, в очереди из других актрис несколько часов. Актрисы были очень молодые, многие еще не снимались. Пока до меня очередь дойдет, время, отведенное на пробы, кончается. Выходит режиссер, узнает меня, конечно: «А, это вы? Ну мы-то с вами профессионалы, вы ведь понимаете… Обязательно все сделаем, но завтра. Мы вам позвоним». И никто не звонит. Вот такие пробы бывали. И так меня «запробовали», что на мне уже не было живого места. Потом, много лет спустя, я узнала, что кто-то там все время говорил режиссерам: «Она «спринтер». Не потянет большую роль. Эпизоды ей давайте». И так и получилось: там гавкнула, здесь прыгнула. Лишь бы заработать, потому что ребенка кормить надо, себя кормить надо, платить за жилье, и выглядеть, и как-то одеваться… Но выбраться из этих эпизодов было невероятно тяжело. И как было пережить этот переход от прошлого блеска к нищете и безработице? Кстати, в СССР даже слова такого не употребляли. Только одни киноактеры могли быть безработными. И то не дай бог сказать: «Я без работы». Что вы! Ты в театре числишься, хотя два-три года ходишь в этот театр, а там для тебя ничего нет. При этом внутри меня как будто выросло дерево и распирало изнутри: «Милые, дорогие, я все умею, все могу!» Но никому не нужна! Никому! Время… Не мое было время! Это же великое дело — попасть в свое время. А возраст уходил, я была молода… Еще знаешь, часто говорят: «Актрису взяли на роль, потому что она там с кем-то чего-то себе позволила». Подобные предложения от режиссеров обычно не произносятся — их можно прочесть в глазах. Слов не нужно. Надо просто в ответ сделать глазки, посмеяться. А я ведь как? Сразу таким серьезным тоном: «В чем дело, товарищ?!» И режиссеры думали: «Да на черта она такая сдалась! Еще что-то разговаривает». И своего режиссера, который бы меня со всем этим принял, полюбил, не нашлось… — А Никита Михалков? — Никита — это чудо. Он прекрасен. Но я поняла, что это чудо не для меня. Не доросла! Он — зверь. Актер-зверь! Съест и пуговицы выплюнет. Грандиозный актер, понимаете? И попав сниматься к Михалкову, надо было другую шкуру надеть, встроиться. С ним очень тяжело работать. Блистательно, прекрасно, но тяжело… — Людмила Марковна, а с кем вы дружили из актеров? Ну вот с Вы­соцким, например? — Вот ты знаешь, я же знала его молодым, неизвестным, начинающим. Помню, мы с ним в начале 60-х шли от «Современника» после спектакля в гостиницу «Пекин», в ресторанчик, где все актеры собирались. Высоцкий тогда сидел без работы, а я была актрисой театра, но играла девушек. Это не про возраст. Просто в афишке было написано: «Девушка — Л. Гурченко», и таких «девушек» я переиграла очень много. А сначала, конечно, был восторг от «Современника», куда я попала на спектакль. Нина Дорошина, с которой я познакомилась на каких-то очередных пробах, дала мне билет. Прихожу — зал на восемьсот мест забит. На сцене совершенно потрясающие люди, непохожие на других, оригинальные, яркие, талантливые. И мне захотелось во что бы то ни стало к ним! И я пришла: мол, ребята, вы такие классные, возьмите меня к себе, я для вас все сделаю! Эпизод? Хорошо! Девушка? Хорошо! Не есть, не пить, ходить босиком по снегу — да что угодно! Лишь бы с вами, ребята! Но эта моя грудь нараспашку воспринималась с каким-то холодным недоверием, недоумением… И я все чаще чувствовала: не мое, не родное… И я им всем чужая. В это же самое время меня наконец-то перестали узнавать на улице. Совсем! Забыли. И если вдруг кто-то кричал: «О, Гурченко!» — значит, точно приезжий, у них память хорошая, москвичи уже похоронили меня. И вот идем мы с Высоцким вдвоем, никто на нас не смотрит. И Володя вдруг говорит: «Вот видишь, Люся, тебя УЖЕ не узнают, а меня — ЕЩЕ не узнают». Я посмотрела на него с обидой и вдруг поняла: как же он верит в свою судьбу! Много всего было… И теперь, когда читаю воспоминания «друзей», которых у Володи вдруг стало что-то уж очень много, я понимаю, что я знаю о нем больше, чем они. Но у меня не поворачивается язык сказать: «Я была другом Высоцкого». Хотя многим ведь, когда он только начинал петь, не нравились его песни. Удивительно, но это так. Люди говорили: «Что он поет? Мы ничего не понимаем. Что это за блатняк, что это за хрип…» Это было непривычно, необычно. Но мне сразу, с первого раза безумно понравилось! Помню, он пел: «Но тот, кто раньше с нею был, меня, конечно, не забыл». Я сказала Володе: «Ты знаешь, это так жизненно! Такой образ…» Он это запомнил. И с тех пор, если я появлялась в компании, где пел Высоцкий (а пел он, конечно, везде, какое застолье без него?), Володя сразу все прерывал, намеченную программу бросал и наяривал: «Но тот, кто рррраньше с нею быыыл!» Это было очень трогательно. Очень нежный, добрый человек. А еще один человек, который был мне по-настоящему близок, — это Вася Шукшин. С ним мы ездили в Италию от Союза кинематографистов, он был с Лидой Шукшиной. Как раз в это время вышла «Калина красная», в Италии этот фильм тоже показывали. И Васю там, конечно, в связи с этим узнавали. А он приехал в Рим в куртке своей кожаной поверх рубахи, в брюках, заправленных в сапоги. Сильно бросался в глаза, конечно… И вот решили мы посмотреть Сикстинскую капеллу. Шукшин зашел, все сразу схватил взглядом и говорит: «Лида, пойдем домой!» Она ему плачущим голосом: «Вася, куда домой, ведь мы ж в гостинице живем!» То есть прямо такая сцена из фильма «Печки-лавочки». Для них гостиница — не дом… А сопровождающие заволновались: что, не понравилась товарищу Шукшину Сикстинская капелла? Да понравилась! Но надо знать его скупость на эмоции. Ходит, молчит… Он был настоящий! Помню, мы ехали в автобусе от Рима, по солнечной трассе. Водила смотрел на нас снисходительно: мол, ну русские, дурачки. Пел «Санта-Лючия» и рассказывал нам об оперном репертуаре. Будто мы оперу не знаем и знать не можем. У нас же только медведи, водка, балалайка… Меня такое зло взяло! Я отобрала микрофон у экскурсовода и спела «Майскими короткими ночами». И тут Вася Шукшин как заплачет, в голос! И говорит: «Господи, как же домой хочется!» Вот тут-то я и поняла, что мы с ним одной группы крови. Что даже в Италии, которая, безусловно, достойна восхищения, мы хотим домой… — В это время вы уже снова были нарасхват. Ездили за границу! — Да, но возраст-то ушел! Я уже, конечно, была не та девочка. А тут еще на съемках «Мамы» я сломала ногу, понадобилось несколько операций. После первой в ноге у меня было 19 шурупов, которые держали осколки кости. На киностудию приезжала с палкой, в кадре стояла на одной ноге. Терпела эту боль адскую! И все равно для меня это были счастливые дни, когда я наконец нужна! Потом мне говорили кинокритики: «А почему вы так много снимаетесь? Куда столько работы набираете?» А я объясняла, что как люди после блокады в Ленинграде не могли наесться и хлеб никогда не выбрасывали, постоянно делали какие-то запасы — так и я. Думала: я сейчас откажусь, а вдруг опять начнется простой? И сколько раз выходила на съемку и больная, и когда что-то у меня случалось… Но у меня есть закон: зритель ничего не должен знать ни про твое хреновое настроение, ни про болезни, ни про сломанные ноги, ни про то, что ты устала, что тебя муж бросил… Не дай бог! Моя миссия — это делать вот так: «Ха!» Дарить хорошее настроение, радость… — Но, вопреки вашим опасениям, вновь заработанный успех уже никуда не ушел… — Да что ты! Опять стало тяжело в перестроечное время, уже в конце ­80-х,­ а тем более в начале 90-х. Опять, что бы ты ни делала — не нужно, не современно, время ушло. И у меня снова наступила апатия, равнодушие ко всему. К тому ж новая пресса, новые законы, тебя полощут в газетах. Я вообще не знаю ни одного человека, которого бы не обхаяли. Ну правда! Какая-то мода пошла. И в то же время возраст уже, и я поняла, что какие-то мечты уже никогда не сбудутся. Вот сейчас пошли мюзиклы как грибы. И я думаю с тоской: вот оно — мое! Туда бы эти мюзиклы, в какой-нибудь 1978 год! Ведь это то, о чем я всю жизнь мечтала. Когда меня, маленькую, спрашивали: «Девочка, кем ты хочешь быть?» — шокировала всех ответом: «Петь в лестолане…» А почему в ресторане? Потому что где-то в киношке увидела трофейный заграничный мюзикл, где актриса пела и танцевала на маленькой эстраде в ресторане. — А кем бы вы могли быть, если бы не актрисой? — Я всегда завидовала людям, у которых профессии нужные, важные: врач или инженер. А я могу быть и врачом, и инженером, и домработницей, и директором, и кем угодно — в ролях. Когда я снималась в «Вокзале для двоих», у настоящих официантов выучилась этому ремеслу. Как набирать тарелки на поднос, как высчитывать: восемь чаев, шесть кофе. С тех пор, кстати, меня полюбили официанты всего мира. Потому что этот фильм много где показали. И где бы я ни была за границей, меня всегда очень хорошо обслуживали и отказывались брать чаевые: «Нет-нет, мы же с вами коллеги!» Такие вещи очень приятны. Мне вообще нужно, чтобы кто-то каждый день мне говорил: «Мы вас любим! Вы нам нужны!» И от этого у меня поднимается подбородок, распрямляются плечи. — А не раздражает, что люди на улице, видя вас, могут сказать и «Ах ты, сучка ты крашена…»? — Ну почему же крашена? Это мой натуральный цвет… (Смеется.) В этот фильм я тоже случайно попала. Я тогда звание получила, и мне Меньшов и группа замечательную телеграмму прислали: поздравляем, мол. Я подумала: о, какая телеграмма, денег не пожалели, вспомнили обо мне. А дай, думаю, рвану туда к ним, в Сибирь. Приехала и встретила холодный прием со стороны Меньшова: «А чего вы приехали? Вы уже наигрались в жизни. Чего вы у нас-то будете играть?» Как потом выяснилось, у него несколько вариантов было на эту роль. Например, Наталья Кустинская, но ее не утвердил худсовет. А меня утвердили, и Меньшов подчинился. Но потом начали работать, и я поняла, что такого режиссера больше не встречала. Он выбивал из меня именно то, что хотел. Мы постоянно веселились, хохотали так, что иногда не могли доснять сцену. Все придумывали на ходу! Вот это, например: «Вынул все внутреннос­ти — и в таз!» Как это водилось в советском кино, сцена летнего отдыха Раисы Захаровны и Васи снималась в ноябре, вода 14 градусов! Мучился Михайлов, я и еще человек пятьдесят массовки, которым надо было купаться и загорать на пляже. И когда под конец мы уже все совсем замерзли, Меньшов вдруг разделся и прыгнул в воду. И стал плавать. Просто чтоб разделить нашу участь. Вот это режиссер! И в результате эти съемки стали любимыми… Хочется сказать всем людям: если вам плохо — знайте, и это пройдет! Кризис? Так мы после него присядем, посидим и в нормальную жизнь войдем. Все будет хорошо!