Юрий Грымов: В современном театре не должно пахнуть пивом

Художественный руководитель театра "Модерн", режиссер Юрий Грымов представил свой новый фильм "Три сестры", который выйдет на экраны 19 октября, а 28 и 29 октября в "Модерне" состоится премьера его лирической комедии "Матрешки на округлости земли". В интервью порталу Москва 24 Юрий Грымов рассказал о премьерах, которые все будут обсуждать, вспомнил, за что полюбил Токио, и объяснил, почему он против запретов на мат и курение в кадре. – Вы как-то сказали, что хотите, чтобы театр "Модерн" стал не просто популярной площадкой, а предметом для споров и обсуждений. Какие поводы будут в новом театральном сезоне? – Это уже перестало быть поводом для обсуждений, но я напомню, что у меня в театре сохраняется дресс-код: вас не пустят в "Модерн" в кроссовках или спортивном костюме. И я на этом настаиваю: мой монастырь – мои правила. Мы даже на прокат пиджаки выдаем. Ну не понимаю я этой новой моды на спортивную одежду и тем более обувь! Люди покупают себе кроссовки за 700 долларов, но суть их не меняется: это по-прежнему кроссовки, хоть их бриллиантами расшей. Мне, например, в детстве бабушка всегда говорила переобуваться в театре, это нормально, в этом нет ничего экстремального. Я недавно был в Токио. Вы знаете, что там вас не пустят ни в одно приличное место, если заметят у вас татуировку? Они говорят: "Вы что, якудзе? Почему у вас на теле рисунки?" Кто-то возразит: мол, в этом нет толерантности. А лично я против такой толерантности. Я за то, чтобы охранять свою культуру. Я не люблю театр-клуб, где пахнет пивом, убежден, что "современность" театра совершенно в другом. Но театр – это прежде всего репертуар. Так что первый повод для разговоров – это спектакль "О дивный новый мир" по мировому бестселлеру Олдоса Хаксли. По сути, это рассуждение о том, что так жить, как мы живем, больше нельзя. Модель общества должна развиваться по-другому, нельзя отменять бога, нельзя менять нравственные устои. Дело в том, что антиутопия Хаксли очень сильно монтируется с сегодняшним миром, в частности с Россией: полное нравственное падение, все принадлежат всем, особенно в социальных сетях, интимных отношений как таковых не осталось – они стали публичными. – Есть несколько удачных экранизаций этого романа, в частности фильм Лесли Либмана и Ларри Уильямса. Но, если не ошибаюсь, на сцене "О дивный новый мир" раньше не ставили, по крайней мере в России. – Это действительно первая постановка по этому роману в России. Я считаю, что Хаксли – великий визионер, ведь сегодня мы уже не просто читатели его пророческого произведения, но и его участники. Второй повод для разговоров – спектакль "Матрешки на округлости земли". Это лирическая комедия о трех женщинах, которые попадают на тот свет, чтобы вернуть своих любимых мужчин. Очень трогательная история, и я думаю, что она по популярности может затмить мой предыдущий спектакль "Цветы для Элджернона", который с колоссальным успехом идет в РАМТе уже пятый год. И наконец, спектакль "Юлий Цезарь. Игры престолов" по Шекспиру. В этой постановке, конечно, речь пойдет о власти. Что такое власть сегодня? Я, например, считаю, что Европа в этом отношении абсолютно уставшая, европейское общество трусливо. Я знаю, о чем говорю: у меня половина жизни проходит во Франции, там живет моя дочь. Ведь посудите сами, французы выбирают президента – абсолютно такого же, какой и был. Они не делают никаких усилий, чтобы что-то изменить. – А Америка? – С сегодняшней Америкой все тоже сложно. Знаете, в чем конфликт Трампа? Он не вписывается в систему координат президентской власти, он просто из другого теста, если угодно − из другого профсоюза. Он не плохой, не хороший, просто другой. Американское общество довольно-таки консервативно, оно его не принимает. Все это важно понимать. Поэтому в спектакле идет разговор о власти: что это такое и, главное, кто главный герой? В моей постановке это народ − не власть, а именно народ. – Вы рассматриваете только американский и европейский опыт? Что насчет России? – Речь идет о власти вообще, мировой. Я не даю конкретики: вот это − Европа, а это – Россия. Есть разные взаимоотношения народа с властью. Власть несет ответственность перед народом. Правда, сегодня в эти взаимоотношения стали впутывать практически все темы и даже искусство, порой до конца не разобравшись в ситуации. Вот, например, ситуация с Кириллом Серебренниковым. Как по мне, так это абсолютная клиника. Каждый эту историю рассматривает со своей стороны: политики натягивают на нее политическое одеяло, кто-то приплетает гомофобную историю, другие – раскол театральной общественности. – Хорошо, а какая у вас позиция? – Я считаю, что любое гражданское общество всегда требует от государства контроля. Это я понимаю. Не понимаю излишней жесткости, которая имела место быть: арест, обыски, девять часов его везли в Москву. Зачем? Он бы и сам пришел. Другой вопрос – история с документами, которых, как говорили, нет. Просто понимаете, 68 млн рублей – это гигантские деньги, это бюджет московского театра на год. Я с 20 лет занимаюсь производством, я знаю, что любое производство – это деньги, оно обрастает документами и бумагами. Мы в театре "Модерн" по два месяца заполняем документы. Я по тендеру покупаю туалетную бумагу в театр! Это очень тяжело, но такие у нас законы. Все от этого стонут, жалуются, но все равно делают. Есть правила игры, и мы должны играть по этим правилам. Если мы с вами договариваемся играть в мячик, но вы играете в баскетбол, а я – в футбол, рано или поздно я буду вам бить по рукам ногами. Что-то не так? Ведь мы же договаривались играть в мяч, но получается не пойми что. Чтобы такого не происходило, и существуют правила. – К возможным государственным заказам и рекомендациям сверху в театре вы как относитесь? Может ли, например, Министерство культуры диктовать, что ставить театрам, которым оказывается финансовая поддержка? – У меня неплохие отношения с Александром Кибовским (руководитель департамента культуры Москвы. – Прим. портала Москва 24). И за всю мою карьеру – в кино, на телевидении, в театре – не было ни одного слова, ни одного намека на запрет или прямого указания "этого не делайте". Следующий год я объявил в театре Годом Льва Толстого, планирую поставить "Войну и мир". Что мне могут сказать? "Это нам не нужно, это ставить не стоит?" Мне думается, что у нас в стране есть закон – это Конституция. Мне другой закон не нужен. Но некоторые ограничения меня серьезно тревожат, когда запретили мат к примеру. – Или курение в кадре. – Это клиника! У меня сейчас выходит фильм "Три сестры" по Чехову. Он уже практически запрещен для многих показов: у меня у Чехова все пьют водку и курят. Понимаете? Фильму поставили ограничение "16+". То есть это что, кино по Чехову, практически на грани порнухи? Просто клиника. – Фильм "Матильда", получается, та же клиника, но отделение уже другое. – Скандал с "Матильдой" может сыграть злую шутку. Я человек верующий, православный, все прекрасно понимаю. Но из-за нападок Поклонской теперь даже ленивый пойдет смотреть этот фильм. Это хорошая реклама. Но, если отбросить нравственность и прочее, вдруг фильм окажется слабым? Это сильно ударит по режиссеру. С другой стороны, у меня возникают вопросы к госпоже Поклонской: а что делать с фильмом Элема Климова "Агония"? Ведь там царь – слабый, очень слабый человек. А что делать с расстрелом 1905 года? Про это все нам фильмы не снимать? А кому, как не нам, про это снимать? – Вы неоднократно повторяли, что у нас нет понятия национального кино. – И еще раз повторю: его давно уже нет. Это беда нашей индустрии. Есть японское кино, есть американское, а русское кино – нет такого понятия. У нас снимается по 50 фильмов, до проката доходит примерно 20, мы можем обсудить за год две-три картины, поспорить о чем-то. Но этого мало, необходимо производить минимум 250 картин в год – плохих, хороших, для детей, для умных, для глупых. Но дело в том, что сегодняшний зритель уже не хочет смотреть русское кино. Наша ниша – это то, что было в СССР, – авторское кино. Георгий Данелия, Эльдар Рязанов, Роман Балаян да даже Никита Михалков – все это авторы. Я снимаю свое кино. Я поклонник Андрея Тарковского. Когда я снимал рекламу и клипы, работал с его оператором Георгием Рербергом. Тарковский очень правильную фразу говорил: "Если на моем фильме в зале сидят восемь человек − значит, я снял кино для восьми человек". Я не причисляю себя к Тарковскому, на самом деле я довольно иронично к себе отношусь, но его принципы мне близки. У Андрея Арсеньевича не было комплексов. Кто-то снимает для миллионов и рассчитывает на это, а кто-то может позволить себе снять для восьми человек. Лично у меня комплексов нет: я снял фильм по "Трем сестрам" Чехова, и для этого кино найдется свой зритель. – В фильме вы полностью сохранили текст пьесы, перенесли действие в современную российскую провинцию, но изменили довольно важный момент – возраст героев. Что это дает? – У Чехова героиням 20−25 лет, а у меня в фильме им по 60−70. Я считаю, что вместе с этим изменением по-другому звучат темы любви, одиночества. У девушки в 25 лет еще все впереди, а вот когда в 60 женщина влюбляется, собирается уходить от мужа и вдруг оказывается у разбитого корыта… Это уже большая драма. Кстати, это черно-белый фильм. Не удивлюсь, если его когда-нибудь захотят разукрасить, чтобы он стал массовой картиной. Но массовое кино мне не интересно. Если придется выбирать, то я, конечно, выберу театр. Почему умер советский кинематограф, а театр нет? Потому что сподвижники театра, энтузиасты, зрители и, что немаловажно, правильная государственная политика сохранили само понятие “российский театр”. И этого у нас не отнять.