Благодаря своим героям я могу заглянуть вглубь больной российской души

Gazeta Wyborcza: «То, что я скажу, может показаться тебе банальным, но в сфере чувств мы абсолютно невежественны». Вы знаете, откуда эта цитата? Андрей Звягинцев: (смеется) «Мы изучаем разные вещи, но о душе нам не говорят ни слова». Да, конечно, это «Сцены из супружеской жизни», диалог Юхана и Марианны. Хорошо, что вы вспомнили этот фильм Бергмана, он служил для меня одним из источников вдохновения, когда я снимал «Нелюбовь». И здесь, и там речь идет о супружеской паре, которая разводится через 10-12 лет совместной жизни, но на этом сходства заканчиваются. У Бергмана чувства были, но перегорели, их убили будни, осталась только привычка. Герои меняются. Расставшись, они учатся общаться друг с другом и с удивлением обнаруживают, что не могут жить врозь. Жить вместе они тоже не способны, и с этим ничего невозможно поделать. — Вы взираете на брак с большим пессимизмом, чем Бергман. — Между героями моего фильма, Женей и Борисом, любви никогда не было. Женщина, воспитывавшаяся скупой на чувства матерью, забеременела в довольно молодом возрасте и не смогла дать любви своему ребенку. Это отсутствие душевного тепла передается в России из поколения в поколение. У Бориса на первом месте стоит не семья, а работа и ложно понимаемый престиж. В их доме никогда не было тепла и нежности. Двое самовлюбленных эгоистов, пытаясь наладить жизнь с новыми партнерами, ранят не только друг друга, но и своего 12-летнего сына Алешу. Родители перебрасывают друг другу нежеланного, нелюбимого, впечатлительного ребенка, как горячую картофелину: он не вписывается в их новые планы на жизнь. К сожалению, даже исчезновение Алеши не заставляет их опомниться, задуматься, сделать какие-то выводы. — Это прекрасно иллюстрирует сцена, в которой Женя бежит по беговой дорожке в шикарном доме своего любовника и смотрит прямо в камеру. Она старается, тяжело дышит, но в действительности не двигается с места. — В ее глазах пустота. Она гонится за лучшей жизнью, но не движется вперед. Это образ России нуворишей, которая бездумно стремится стать современной и богатой, но задыхается от этой гонки. Женя пытается стереть прошлое, отказаться от роли матери Алеши, от своего брака, но это невозможно, она занимается самообманом. Женя и Борис — незрелые безответственные родители. Я их не осуждаю, а, наоборот, стараюсь понять, даже пожалеть. Благодаря таким героям я могу заглянуть в глубь больной российской души. В своих новых союзах Женя и Борис повторяют те же самые ошибки, потому что им чужда эмпатия, чуткость. Самое страшное — это не жизнь при тоталитарном режиме, нищета или даже безответная любовь, а неспособность испытывать чувства. Женя и Борис разрушают самих себя и своих близких сильнее, чем навязанная сверху идеология. Отсутствие любви ведет ко лжи, лицемерию, равнодушию к злу, моральному разложению. — Символом отдаления людей друг от друга, на мой взгляд, стали в фильме современные технологии. Это любопытно, потому что в ваших предыдущих фильмах гаджеты отсутствовали. — Для российского среднего класса — это знак благосостояния, лучшей жизни. Я с тревогой слежу за тем, что молодые россияне становятся все более ненасытными, их манит потребительская модель жизни (оказывающейся в итоге пустой и бессмысленной), корпорации, супермаркеты, материальные блага. Наши герои не расстаются со смартфонами, делают селфи, сидят в «Фейсбуке». Но я старался не столько выступить с критикой атомизированного общества, сколько изобразить универсальные символы неспособности людей общаться друг с другом. В современной реальности технологии стали инструментом сублимации всех потребностей: духовных, эротических, социальных. Один из эффектов этого процесса — атрофия эмпатии, распад межчеловеческих связей в реальном мире. — «Нелюбовь» — это все же не чисто публицистическая картина, такой диагноз современному человеку можно было бы поставить не только в России. — Я, как в «Левиафане» или «Елене», хотел создать здесь универсальный аллегорический рассказ о политике, которая проникает в жизнь человека. Хотя в отличие от гораздо более политического по звучанию «Левиафана», «Нелюбовь» — это психологическая драма, там тоже появляется политика, например, в виде звучащих фоном телепередач — пропагандистских сообщений о российско-украинском конфликте. В Каннах, где состоялась премьера «Нелюбви», кто-то сказал, что с точки зрения формы мой фильм напоминает румынскую «новую волну» во главе с Кристианом Мунджиу (Cristian Mungiu) — автором «4 месяцев, 3 недель и 2 дней» и «Выпускного». Да, в каком-то смысле это свободное продолжение того направления, предлагающего зрителю универсальную правду о человеке. Это послание понятно во всем мире. Конечно, я живу в России и черпаю свое вдохновение в российской действительности, но я делаю кино, которое пересекает границы. В этом нет противоречия. Я стараюсь рассказывать истории, не привязанные к конкретному времени и пространству, отсылающие к библейским образам, показывающие экзистенциальную драму человека из любого уголка мира. Отказ от конкретики позволяет превратить фильм в притчу. Кризис семьи — это метафора кризиса всей России. Ложь матери или отца символизирует ложь государства, в обоих случаях мы видим цинизм, распад ценностей. Дерево со сломанными ветвями, появляющееся в фильме, — это выразительный символ разложения, распада межчеловеческих связей. — Российское Министерство культуры частично финансировало фильм «Левиафан», но, говорят, глава ведомства не был доволен результатом. Из-за этого вы решили снимать «Нелюбовь» без государственного финансирования? — Мединский сказал, что это хорошо снятый фильм, но ему не понравилось количество обсценной лексики в диалогах. Она была мне нужна, чтобы показать эмоции, злость героев. Министр добавил, что ему не близок тот образ России, который изображен в картине. «Левиафан» — мой самый мрачный фильм, он разрушает иллюзии, показывая, что в новой действительности, в новом государстве человек не может чувствовать себя в безопасности. «Нелюбовь» мы снимали без поддержки министерства, это совместный проект при участии французских и немецких партнеров. Если «Левиафан» был приговором государству, то «Нелюбовь» — это приговор человеку в его современном состоянии, этот образ не имеет национальной привязки. Мы не отличаемся от поляков или немцев, все мы люди. Молодые российские кинематографисты, которые хотят говорить о России открыто, а одновременно апеллировать к универсальным ценностям, все чаще ищут независимые источники финансирования. 9 из 14 фильмов, вошедших в этом году в конкурсную программу «Кинотавра» (самого крупного кинофестиваля в России), снимались без участия государственного финансирования. Кадр из фильма «Левиафан» режиссера А.Звягинцева — Уже не в первый раз успех вашего фильма за границей повлиял на то, как его встретили в России, и заставил замолчать всех недоброжелателей. В первую очередь я имею в виду ваш блестящий дебют — «Возвращение», потом был успех «Елены» и номинация «Левиафана» на премию «Оскар». Сейчас «Нелюбовь» получила приз жюри Каннского кинофестиваля. — Россияне, действительно, начинают интересоваться фильмами, если те получили награды на заграничных фестивалях. Они хотят узнать, почему картина имела успех, приходят в кинотеатр из любопытства. Так было с «Возвращением», «Еленой». Впрочем, успех «Возвращения» удивил меня самого: я сделал сложную, совершенно некоммерческую картину. Более того, то, что я вообще ее снял и попробовал себя в роли режиссера, было абсолютной случайностью. — Как это? — Я учился не на режиссера, а на актера, играл в провинциальных театрах. Когда в 1990 году я приехал в Москву, у меня были большие амбиции и планы. Но мечты столкнулись с реальностью: у меня не было денег, работы, я ходил голодным и не мог позволить себе купить даже билет на автобус. Я соглашался на все: работал сторожем, играл в самых глупых рекламных роликах, потом в эпизодах сериалов, но в один прекрасный день мне улыбнулась удача. Знакомый предложил мне снять несколько серий телевизионного фильма для одного канала. Пожалуй, вышло у меня неплохо, потому что я получил за них немало наград. Я понял, что у меня есть способности к режиссуре, хотя режиссерского образования я не получил. В тот момент судьба свела меня с продюсером Дмитрием Лесневским, который просто (я до сих пор не могу понять, почему) поверил в меня, хотя я не был человеком из этой отрасли или тусовки. Он предложил мне сценарий «Возвращения» и выделил бюджет — небольшой, но такой, что я смог снять этот фильм. Самое главное, он предоставил мне полную творческую свободу. Это невероятная удача, шанс, о котором мечтает каждый. Я знал, что не могу подвести такого человека, как Дмитрий. — Он также помог вам отправить картину на Венецианский фестиваль. — Да, но я не мог и подумать, что такая скромная дебютная лента окажется в конкурсной программе, а потом получит «Золотого льва». Здесь я должен поблагодарить Марио Моничелли (Mario Monicelli), который был председателем жюри. Он решил, что победить должен я, а не итальянец, как настаивал Берлускони. Наказание за отказ подчиняться было серьезным. Режиссеру пригрозили, что ему не дадут денег на следующий фильм. Он ответил, что это его не волнует: он уже снял 36 картин, и может отказаться от 37. Так я превратился из никому не известного режиссера в звезду, практически героя России. «Возвращение» и «Изгнание» я снимал без денег, зато у меня была свобода. — Вам не захотелось всерьез попробовать свои силы за океаном, когда пришли новые успехи, и появилось предложение поработать в Америке над одной из частей фильма «Нью-Йорк, я люблю тебя»? — Нет. Я бы не мог снимать фильмы за пределами страны, в которой я родился, вырос, живу. Она продолжает служить для меня источником вдохновения. Кроме того, американский продюсер будет постоянно вмешиваться в мою работу. Там, где большие бюджеты, все устроено именно так. И еще один момент. Когда мы снимали в Нью-Йорке мой эпизод, в одной из сцен мне понадобилось, чтобы за окном шел дождь. У нас в России, это было бы проще простого. Благодаря нашей креативности мы бы нашли какой-то метод, хитрый прием, а в Америке нужно было получить десяток разрешений, разобраться со всеми бюрократическими процедурами. Это заняло невероятно много времени. У нас любой техник моментально «сделает» дождь, а в Америке этого не умеют. И как там работать (смеется)? — Вы фаталист? — Я могу процитировать одного человека, который сказал: «Я пессимист, который с оптимизмом смотрит в будущее» (смеется). — Вас можно, пожалуй, назвать самым известным российским режиссером за рубежом. Российские журналисты называют вас «экспортным режиссером». — Я не читаю рецензий, хотя отгородиться от всего этого невозможно. На одном телевизионном ток-шоу меня назвали антироссийским режиссером, обвинив в том, что я критикую собственную страну. Это бессмыслица. Я сказал, что чувствую себя гражданином страны, именующейся Кинематография. Я не признаю национальных границ в киноискусстве, а поэтому не интересуюсь тем, что происходит в российском, французском или американском кино. Меня интересуют режиссеры, которые снимают хорошие фильмы, а кто к какой национальной школе принадлежит, значения не имеет. Хорошее кино универсально, зрители поймут его и в России, и в Америке. Мои фильмы хорошо принимают везде, значит, их понимают и на Западе, и в мире в целом. Когда я снимаю новую ленту, я не думаю, как к ней отнесутся американцы. Я живу в России и имею право рассказывать о том, что я чувствую, с какими вещами я сталкиваюсь, что я вижу. — В «Елене», «Левиафане», «Нелюбви» вы показывает мир, лишенный высших ценностей. Что произошло с человеческими чувствами? — Дело здесь не только в экономической или политической системе. Процесс перехода к капитализму обернулся тем, что русский человек измельчал. Раньше россияне были открытыми, сердечными и гостеприимными. Сейчас никто не приглашает к себе гостей, все, к сожалению, замкнулись в себе, боясь встретиться с проявлениями враждебности. Люди отдаляются друг от друга. Мы не европейцы, а азиаты, и это по нам видно. У нас нет демократии не только потому, что такое положение дел выгодно власти. Вина отчасти лежит на гражданах: они враждебно и недоверчиво относятся к чужакам, не верят в индивидуализм человека, его право на свободу. С индивидуумом никто не считается, он остается винтиком огромной машины, у него нет прав. Не знаю, может быть, в нас до сих пор еще так сильны воспоминания о коммунизме, и поэтому мы не можем жить без авторитарной власти и не хотим брать на себя ответственность за собственную жизнь. Ведь так легче. Фильм Сергея Лозницы «Счастье мое» — вот настоящая Россия. Мы такими были и такими, судя по всему, останемся. От этого, к сожалению, никуда не деться.