Танцы над пропастью: границы Ксавье Долана
Ксавье Долан – молодой квебекский режиссер, которого яростно критикуют все, кому не лень. А те, кому все же не хватает времени для подбора аргументов, просто голословно отмахиваются, мол, хвалить творчество низкорослого режиссера-гея – моветон, увольте. При таком раскладе у французского постановщика не слишком радужные перспективы – он все больше оказывается погруженным в негативную ауру кинокритики. На полке с наградами у Долана тихо покрываются пылью каннские «Приз жюри» и «Гран-при», главный трофей секции «Особый взгляд», «Квир-ветвь», венецианский «Приз независимой прессы» и высочайшая премия французской киноакадемии «Сезар» в секции «Лучший иностранный фильм». Но парадокс в том, что при всем обилии свидетельств таланта Долан регулярно и с поразительной настойчивостью беззастенчиво пользуется давно растасканными визуальными и нарративными клише, плавно перетекающими из фильма в фильм. Что это: бич гения, которого невозможно понять или все же запоздало выявленное отсутствие таланта, ранее ошибочно принятое за «новую искренность современности»? После звания «вундеркинда» за успешный дебют в двадцать лет Ксавье Долан к своей третьей картине внезапно стал «мальчиком, которому пора повзрослеть», а затем на его творчество и вовсе повесили бирку «гей-кино», потому что использовать ярлыки – это вообще довольно удобно и практично. Так «Воображаемая любовь» для критиков стала мерцающим прототипом музыкальных видеоклипов с аллюзиями на греческих богов и голливудский блеск, «Том на ферме» - еще одной драмой о гомосексуальных отношениях, усложнённых стокгольмским синдромом, «Мамочка» - инстаграм-версией оригинальной «матери, которую он убил в 19», а «Всего лишь конец света» - и вовсе слишком душной и максималистично депрессивной трагедией для уже не юного Долана. Единственный фильм, получивший в процентном соотношении большее количество положительных рецензий, – это «И все же Лоранс», драма о 35-летнем преподавателе колледжа, внезапно решившем сменить пол. После успешной премьеры практически трехчасовой ленты на франкоговорящего канадца со всех сторон посыпались комментарии о положительном влиянии отсутствия в картине Долана-актера, как бы намекая на то, что Долан-режиссер все еще пока воспринимается в киносообществе как значимая персона. Ксавье Долан И все же фигура этого молодого гения, пожалуй, никогда не занимала однозначного места на красной ковровой дорожке. Получая очередную премию, он плакал и криво улыбался на реплики критиков об удачно сложившихся обстоятельствах, мол, это отнюдь не везение, а всего лишь заслуженная награда за самостоятельность. И правда: он с четырех лет снимался в рекламе, в семнадцать написал первый сценарий, который спустя пару лет без чужой помощи смог воплотить в жизнь, а затем, во время подготовки ко второму фильму, снял и смонтировал третий, подаривший ему еще одну премию в Каннах – все это сложно назвать удачным стечением обстоятельств, но и на «исключительный талант» список заслуг явно не тянет. Подобная неоднозначность прослеживается на протяжении всех десяти творческих лет Долана. Ему постоянно приписывают сверхчувствительность и обвиняют в максимализме, хвалят за мизансцены и обвиняют в авторском повторе, вырезают музыкальные сцены на память и морщатся, когда слышат известные хиты, успевшие стать вульгарными. Парадокс Долана – его шаткая пограничность, постоянное хождение по краю с готовностью в любой миг сорваться в пропасть, откуда уже нельзя будет вернуться. С каждым новым фильмом штормовой ветер вокруг словно усиливается, но загадочным образом Долану каждый раз удается избежать падения. И важным здесь оказывается именно сознательное признание в невозможности вынесения приговора, а не многократные попытки поместить фигуру режиссера на подходящую полку. Признаться в подобном оказывается довольно проблематично, и потому Долана принято либо любовно хвалить, либо винить сразу и во всем: и в том, что он неблагодарно эксплуатирует гей-тематику, и в очередной жалости к себе, и в повторяющейся рефлексии об одиночестве и «невозможной любви», напрочь забывая, например, что не каждое кино должно быть социальным и бороться за чьи-то права. Так ЛГБТ-тематика в его фильмах – это не более чем макгаффин, лежащий на поверхности синопсиса, и до тех пор, пока Долана будут называть режиссером-геем, вручая награды за «ЛГБТ-фильм» - это будет означать, что приписывающее себе лояльность общество просто не готово к настоящей толерантности, а нынешний отблеск ее – лишь фикция. Тем временем Долан, не теряя своей обезоруживающей и выбивающей из колеи искренности, без всяких намеков на пресловутую вежливость и этикет, раз за разом перестраивает собственный конструктор, но делает это по привычке, наощупь, не пользуясь ни инструкцией, ни подсказками со стороны. После десяти лет чтения ядовитых рецензий, квебекский режиссер своей новой работой «Жизнь и смерть Джона Ф. Донована», наконец, бросает откровенный ответ обидчикам в лицо, вкладывая его в уста повзрослевшего интервьюируемого Руперта. По-прежнему сохраняя на своих местах все клише – и визуальные, и музыкальные, - режиссер продолжает начатую в «Конце света» историю о коммуникациях взрослых и их отпрысков, используя на этот раз заведомо «звездные» фигуры – как в реальном, так и в диегетическом мире. По прошествии пяти лет, отведенных на написание сценария, и двух лет монтажа, при котором одна из линий настолько пострадала, что вообще исчезла из окончательного варианта, Ксавье Долан словно выбросил в костер детский дневник, чтобы навсегда распрощаться с одной из своих частей. И с осознанием такого интимного жеста становится неловко: не потому что не должен был этого видеть, а потому что словно внезапно теряешь право судить. Фильм безжалостно нивелирует фигуру критического зрителя и оставляет на ее месте слушателя или собеседника, призванного лишь молча кивать на исповедь. Вырезанная из фильма «Жизнь и смерть Джона Ф. Донована» Джессика Честейн Личный монолог, наполненный сознательным вынесением на поверхность былых травм, перестает быть бесконечным повтором уже сказанного, а помещение истории в рамку непривычного языка позволяет говорить больше о пограничности фильма, о смелой попытке выбраться из отечественной скорлупы, чем о неудачном эксперименте на международном уровне в погоне за славой. Последнее предположение и вовсе звучит комично, если вспомнить насколько известна фигура режиссера даже в самых широких кругах. Нет никакого смысла отрицать, что сверхчувствительный сплав Долана оказывается всегда зациклен на персонификации – на принятии себя, на необходимости позволить понять себя другому и оттого на фоне прочих около-социальных и около-политических картин выглядит эгоцентрично и легкомысленно. Когда тебе тридцать, социум уже не готов расставлять руки для объятий – он ждет серьезных картин с экономико-экологической проблемой мирового масштаба на повестке дня или хотя бы авторское варево с намеком на многозначительный сюрреализм, но уж точно не личную драму, позволяющую всего лишь одному человеку найти гармонию с самим собой. А подобный публичный поиск, быть может, куда смелее, чем любое активистское движение.
