«Я не из тех продюсеров, которые берут деньги и покупают себе машину»: Леонид Ярмольник о фильме «Одесса» и работе с Валерием Тодоровским

Этот фильм — погружение в запутанную жизнь большой еврейской семьи в августе 1970 года, изолированной от внешнего мира эпидемией холеры. Драма, однако, не там, где зритель ее все время ждет, — ни в смертельной болезни, ни в угрозе, исходящей то от милиции, то от КГБ, ни в соблазнении педофилией, а в колебаниях душ между порядком и страстью, скукой и бунтом, желанием и разумом, гражданством и кровью, здравым смыслом и глупостью, истерикой и смирением. Однажды холерные карантины предоставили Пушкину досуг, и «Болдинская осень» стала наиболее плодовитым периодом в его творчестве. Так и для героев Тодоровского холера — вынужденная остановка в жизни, возможность проникнуть в ее смысл, прислушаться к себе, отделить главное от суетного. Для самого Валерия Тодоровского этот фильм стал возвращением в детство. Режиссер родился и провел первые десять лет в Одессе. Каждое лето мама привозила в Одессу и Леонида Ярмольника, выросшего во Львове. Леонид сыграл в картине одну из главных ролей, вероятно, самую значительную за его полувековую карьеру в кино, и выступил продюсером картины. По данным Forbes, бюджет фильма составил 320 млн рублей. Из них 70 млн предоставило Министерство культуры, остальные деньги поступили от Романа Абрамовича, Михаила Прохорова и Елены Батуриной. Forbes встретился с Леонидом Ярмольником, чтобы поздравить с премьерой и обсудить его работу актера и продюсера. Это не первая ваша картина с Валерием Тодоровским? Четвертая. Я Валерия Петровича знаю много лет, еще с его «Страны глухих» знакомы (1998 год — прим. Forbes), но неразлучны мы стали после «Любовника». Вот как-то с того момента, как Олег (Янковский, близкий друг Леонида Ярмольника – прим. Forbes) снялся в «Любовнике», мы уже стали общаться то, что называется семьями. И когда Тодоровский заканчивал «Любовника», возникла идея снять вместе фильм «Мой сводный брат Франкенштейн». Я уже тогда стал заниматься поиском денег. Потом были «Стиляги», «Тиски». Я собирался взяться также за «Оттепель», мы отвезли сценарий двух первых серий Константину Эрнсту, и он его забрал. Но я не ревную абсолютно, потому что моя задача состояла в том, чтобы Валерий снимал кино. Почему именно Тодоровский? Я работаю с Тодоровским не из-за того, что хочу добиться финансового успеха. Я, как бы это пафосно ни звучало, хочу, чтобы он снимал то кино, которое он хочет снимать, независимо от моих актерских амбиций. Валера — сын своего отца, он лучше всего чувствует и понимает людей. Он абсолютный инженер человеческих душ. Ведь сегодня нам не рассказывают про людей. Нам показывают фотографии поступков, а для меня самое интересное — это путь к принятию решений, мне интересен процесс. И Валера делает это мастерски, может быть, лучше всех сегодня. Если перечислить российских режиссеров, которые следуют тем же законам, наберется максимум человек десять: Хлебников, Звягинцев, Урсуляк, Лунгин, Чухрай – это люди, от которых я жду новых работ и хочу их видеть. У меня бывали работы без Валеры, но больше я экспериментировать в жизни не буду. Если я готов продюсировать, то только у него. Моя задача очень проста — найти столько денег, чтобы Валера мог снять то кино, которое он хочет. Не экономя на крошках, на вилках, на объедках. Когда режиссер начинает плакаться, что ему здесь нужно не три съемочных дня, а пять, я тот продюсер, который скажет: нужно пять — значит пять. Не слишком ли вы скромничаете? Роль продюсера часто гораздо шире – это и кастинг, и сценарий. Я не настоящий сварщик. Бывают продюсеры, которые говорят режиссеру, что делать. Это скорее больше из Америки. У нас так работают Роднянский, Сережа Сельянов, Игорь Толстунов, Федя Бондарчук. Нет, я другой продюсер. Я продюсер, который выпускает режиссера на волю. Наверное, я не гожусь в качестве продюсера для какого-то другого режиссера, кроме Тодоровского. И не буду рисковать, хотя бы для того, чтобы не поссориться затем с этим режиссером. То есть вы работали вслепую? Открою вам тайну. Я в «Стилягах» очень хотел играть другую роль. Валера мне не дал. Валера со мной практически не советовался никогда, кого он утверждает, но на «Одессе», когда ему действительно было нужно, чтобы еще кто-то посмотрел, он уже часто меня посвящал в свои сомнения. Неужели вы и сценария не видели? Я только выпрашивал почитать, давали по кусочкам. И вы говорили: «Да, хорошо»? Нет, мне не для этого давали. Просто я страшно интересовался. Моих оценок не ждали. До Белозора (Максим Белозор, автор сценария — прим. Forbes) было два или три автора. Потом с Белозором они сидели ночами. Валера наговаривал, Белозор записывал. Белозор замечательный, они сошлись, написание сценария длилось несколько лет. Начали во время «Оттепели», лет пять назад. Когда-то пунктиром, когда-то плотненько. У Валеры еще студентом ВГИКА тысячу лет назад было две мечты — снять фильм «Буги на костях» и «Холера». Вот из них и получились «Стиляги» и «Одесса», так что я страшно горд — я не зря проживаю свою жизнь — я смог осуществить две его мечты. А вы не ревнуете, что у Тодоровского есть проекты с другими продюсерами? Я ревную по части его усталости. Валерий Петрович много работает. Он же снял после «Одессы» еще фильм «Гипноз». Его студия делает другие проекты. Константин Эрнст очень хотел, чтобы Валера снял продолжение «Оттепели». Но Валера не хочет в одну и ту же реку два раза. Он чуть не умер на «Оттепели», он так устал. Валера вообще по своей нервной организации очень чувствительный, очень рефлексирующий человек. Если он в работе, то может забывать есть, спать. Я, как близкий друг, пытаюсь возвращать его на грешную землю, стараюсь убедить посылать многое на три веселые буквы и больше заботиться о себе. Я бы хотел, чтобы он снял «Одессу» и валялся на пляже, бездельничал, занимался оздоравливающими глупостями, но с ним это очень трудно, почти невозможно. Я считаю, что такой режиссер, как Валерий Петрович Тодоровский, должен снять кино и потом купаться в деньгах, но у него не такие гонорары, как у моего любимого Тарантино. Впрочем, дело не только в деньгах. Он другим и не может быть, это его суть, его стержень. Правда, когда он работает с другими продюсерами, проблем с финансированием возникает больше. Поэтому я горжусь тем, что обеспечиваю ему поляну. То есть деньги вы всегда найдете? У меня многолетняя очень важная репутация. Я бесконечно благодарен тем людям, которые вступают со мной в этот творческий сговор, помогают финансировать. Они знают, что я не из тех продюсеров, которые берут деньги и покупают себе машину. Для меня первый способ сэкономить какие-то средства — самому отказаться от гонорара. Я в «Одессе» снимался бесплатно. То есть по закону нужно что-то символическое написать – рубль, например. Но продюсерский-то гонорар есть? Какой-то есть. Вернее, если честно, то, наверное, будет. Все-таки что-то мы заработаем и какие-то премии у нас по определению должны быть. А сколько вы рассчитываете заработать? Не знаю. Через три викенда сможем ответить. В основном картина прокатывается месяц, потом идет еще какое-то время. Есть интернет, платное телевидение. С точки зрения телевизионных прав фильм принадлежит российскому телеканалу, поскольку он нам очень помогал. Антон Златопольский (генеральный директор телеканала «Россия-1» – прим. Forbes) взял на себя весь груз телевизионной рекламы, радио рекламы. Это своеобразный бартер. Ваши инвесторы ждут, что деньги вернуться? Я не думаю, что они этого ждут. Даже если что-то вернется – ну соберем мы $200 тысяч — естественно я в процентном соотношении разделю и верну, и буду счастлив, но надеяться на то, что картина вернет деньги вряд ли стоит. Сомнения большие. Сегодня зритель другой. Искушенного, грамотного, образованного зрителя сегодня не так уж много. То, что у Тодоровского замечательные фильмы — несомненно, но не всегда можно поставить знак равенства между значимостью и успехом в прокате. У меня как у продюсера есть уже с десяток фильмов и не самых плохих, они все отмечены премиями кинофестивалей, но это не имеет отношения к прокатной судьбе, к возврату денег. Сейчас смотрят фильмы про победы. А «Одесса» — другое. С такими блестящими вводными, наверное, было не просто договориться с Романом Абрамовичем, Михаилом Прохоровым и Еленой Батуриной? Я бесконечно благодарен Роману Аркадьевичу и Михаил Дмитриевичу, с Мишей мы почти 30 лет дружим. И оба активно поддерживают кинематограф. Как вам удалось привлечь к этому делу Елену Батурину? Она мне очень симпатична. Я напомнил, что в свое время, когда мы снимали «Стиляг», она мне сильно помогла. У меня были странные отношения с Юрием Михайловичем (Лужковым, муж Елены Батуриной, тогда мэр Москвы — прим. Forbes) после скандала вокруг примуса на Патриарших. Помните, Рукавишников хотел поставить примус на Патриарших, вся Москва была против, но сорвать эту затею не удавалось. И в одно прекрасное утро Ксюха (Оксана Ярмольник, жена Леонида — прим. Forbes) меня вытолкнула из кровати и говорит: «Иди, делай что-нибудь, это же невозможно». А она болеет за Москву, коренная москвичка. И я в течение трех часов написал письмо Путину, в течение еще 40 минут обзвонил тех, кто как бы должен был его подписать, Пиотровского, Михалкова, Башмета — человек 15-20. Сел в машину и поехал в этот Рыбный переулок, в приемную, сдал письмо. И как в плохой кинокомедии там же в этом холле сел на лавочку. Подполковник или майор меня спрашивает: «Леонид Исаакович, а что вы здесь?» Ну а я говорю: «Как что?! Ответа жду». Он, надо отдать должное, улыбнулся. Я ему говорю: «Постарайтесь, это очень важно». Сел в машину, еду. Доехал от Рыбного переулка до Калининского проспекта, мне звонит мужик, соединяет с кем-то, он представляется: «Это Дмитрий Анатольевич Медведев». А он тогда в администрации работал. И говорит: «Леонид Исаакович, вы поймите нас правильно. Дело в том, что мы федеральная власть, а этот вопрос находится в компетенции муниципальной власти». А я без паузы: «Простите, вас как зовут?» — «Дмитрий Анатольевич». – «Дмитрий Анатольевич, через десять-пятнадцать лет будет не важно, какая власть. Будет важно, что сделали что-то невероятно ужасное. Поэтому единственное, о чем я вас прошу, довести мое письмо до сведения Владимира Владимировича, потому что он меня потом будет ругать, что я вовремя ему не сообщил». Это была пятница. А в субботу с восьми часов утра по всем каналам Лужков говорит, что, если москвичи не хотят, значит примуса не будет. Дошло, надо полагать, письмо до адресата. Ну а Юрий Михайлович потом, вероятно, выяснил, откуда ему прилетело. Ну так вот. Снимаем мы «Стиляг», и я никак не могу добиться от Москвы, чтобы нам дали пару ночей работать на Тверской с двух часов ночи до пяти. Ничто не помогает. Нет и нет. Я уж было подумал, может, эта история с примусом аукнулась. Тогда я позвонил Елене Батуриной, и она все решила за 15 минут. Практически благодаря ей мы сняли эту штуку, а «Стиляги» стали первым отечественным мюзиклом. Без помощи Лены это было бы невозможно. И вот как-то так, степ бай степ, я с ней и сейчас поговорил. Это же Тодоровский, это все равно останется навсегда, во всяком случае пока существует кино, и как-то она поддалась и была очень рада помочь, даже приезжала на площадку к нам на Мосфильм, часа на три, сидела у монитора. Она вообще увлекающийся человек. Фильм поддержало министерство культуры, хотя он, очевидно, не вписывается в традиционный репертуар державного кино о победах в спорте и космосе. Наш фильм прошел питчинг в министерстве. И получил самую высокую оценку, поэтому нам выделили максимально возможную сумму в 70 млн рублей. Владимир Ростиславович (Мединский — прим. Forbes) говорит мне, только вы сделайте такое кино, чтобы прокат был. Я отвечаю: «Владимир Ростиславович, если хотите, чтобы был прокат, поручите меня снять в роли какого-нибудь тренера в спортивной картине, и я тогда вам это гарантирую. Это кино немножко другое, но мы, конечно, будем стараться». Мединскому понравился фильм? Он видел его на «Кинотавре». По-моему, он не в восторге от картины. Но, уверен, его будут поздравлять, что он и на хорошее кино дает деньги. К тому же деньги дали по результатам питчинга, то есть в соответствии с демократической процедурой. В «Одессе», собственно, нет Одессы. Как это случилось? Валера хотел снимать в Одессе, он хотел дышать этим воздухом, он ее обожает, как и я. Но я в Украину невъездной. К тому же ты не знаешь, на какой день приезда Раппопорт (Ксения Раппопорт, исполнительница одной из главных ролей — прим. Forbes) они найдут, к чему придраться. Артисты все известные. Любая провокация привела бы к трехмесячному обсуждению в средствах массовой информации, могли и по башке стукнуть. И еще 30 человек группы, одного не пустят — полетит вся смена, а это большие деньги, и в конечном итоге я, как продюсер, был против. Мы были готовы, когда уже смонтировали кино, отправить в Одессу Рому (Роман Васьянов, оператор — прим. Forbes), чтобы снять человека в моем костюме. Можно было и Потемкинскую лестницу, и Пушкинскую, и Оперный театр снять, но, когда фильм сложился, мы поняли, что этого не надо, мы же не про камни снимали кино, а про людей, которые там жили. Я вообще считаю это замечательной киношной возможностью — снять Одессу без Одессы. Мы еще хотели снимать заграницей. Есть город, который очень похож на Одессу, одна параллель, одно и то же время, когда города создавались. Это Бухарест. Но выходило в два раза дороже – переезды, убирать надписи в кадре. Так возникла идея Сочи, Ростова, Таганрога. И самое главное, если бы мы захотели найти в Одессе такой двор, мы бы его никогда в жизни уже не нашли. И вы построили его на Мосфильме. Володя Гудилин (художник-постановщик — прим. Forbes) построил эти декорации, быть может, самые гениальные декорации за последние 20-30 лет. Мы привезли две фуры из Одессы с почтовыми ящиками, колонками, стульями, оконными рамами, посадили два дерева настоящих. Колонка в центре двора настоящая. Очень смешно, мы же снимали фильм на пленку. Рома (Васьянов — прим. Forbes) — один из лучших операторов. Пленка в исторической картине – это очень важно. Она дает зерно, отсюда возникает аромат времени. И я как продюсер на это пошел, хотя это дороже приблизительно на 10-12 млн. На Мосфильме есть проявочная, она последнее время работает из-за трех режиссеров — Урсуляка, Звягинцева и Тодоровского. Неужели ваш друг президент Зеленский не мог помочь со съемками? Когда мы снимали, он еще не был президентом. Наверное, вся эта история с запретами на въезд закончится, потому что Владимир Зеленский, действительно, мой близкий друг. Я же сидел в КВН, когда «95 квартал» выступал. И я всегда был в восторге от их работы, всегда им ставил высшие оценки. Потом мы много лет работали с Владимиром в Киеве, вели праздники 8 марта и 23 февраля, он меня звал, потом была картина «Любовь в большом городе-2», где он играет моего сына, вернее я играю его отца – лучше так сегодня говорить. Я все время шучу, когда, наконец, Володимир Олександрович приедет в Москву, я знаю, в какой еще дом он приедет. Это будет моя дача. О чем это кино коротко? Во всем мире в тренде фильмы про семью. В Америке, в Европе. Мы не поэтому снимали фильм, но мы как бы попали. Значит, в разных точках земного шара люди, которые хотят понять, как мы живем, обращаются к семье. Все равно семья – это, как у нас говорили, ячейка общества. Не хочу вас обидеть, но лично я считаю самыми сильными вашими ролями – работу у Германа-Старшего в «Трудно быть Богом» и в «Одессе» у Тодоровского. Какая была сложнее? Когда кино готово, ты его смотришь, то сразу понимаешь, это сделано не так, это не так. Роль в «Одессе» — первая работа в моей жизни — несмотря на то, что у меня их очень много (за сотню), когда я смотрю на экран и у меня вообще нет ощущения, что я должен был сделать что-нибудь по-другому. Я могу только мечтать, чтобы в моей жизни была новая работа, которую я бы полюбил больше. На сегодняшний день я абсолютно влюблен в эту свою роль, я счастлив, что Валерий Петрович утвердил меня. К тому же «Одесса» и «Трудно быть Богом» — абсолютно разные фильмы по актерской причастности. Если здесь я играл все, что я чувствую и понимаю до самых нюансиков, то у Германа я часто делал то, что велел режиссер или то, в чем он меня убеждал, и мы нередко ругались с Германом, потому что у него был свой Румата (имя героя, сыгранного Л. И. Ярмольником – прим. Forbes). Я не раз говорил, что Герман снимал Румату, подразумевая себя. Это Герман с его привычками, с его амбициями, с его, если хотите, совсем непохожими на мои ощущения. Вот эта кровь из носа, потеря сознания, слабости – это Герман. Я не говорю о том, что я бы играл американского супергероя, но как-то по-другому. А в результате я сделал то, что требовал Герман, потому что режиссер видит картинку целиком, я ему покорялся, старался угодить, угадать то, что он хочет увидеть. А здесь у меня была невероятная свобода. Играя сцену, я хотел, чтобы Валера сказал: «Это точно!» Иногда он это говорил. У меня ощущение, что ни Валера, ни я не понимали, до какой степени все точно получится. Это счастье. Разве Тодоровский позволяет играть, как хочешь? У Валерия Петровича не забалуешь. Он относится к категории режиссеров, который выслушает, даст возможность попробовать по-своему, а потом все равно скажет, как надо. Я уже, наверное, из-за длинных съемок у Германа понял, что играть надо тихо, внятно и сдержанно. Меня действительно этому Герман научил. Лучше ты будешь голеньким и видно, что ты думаешь в кадре, чем делать то, что уже придумал, как я это называю, корчишь рожи. Вы великий комик, но играете совершенно не комедийную роль, в чем-то трагическую, хотя там есть моменты, в которых вы провоцируете смех в зале. Как это получается? Я же люблю, когда зритель смеется не от того, что ты пошутил. А от нестыковки, от парадоксальности. В кино в самых лучших классических комедиях это идет от Чаплина. У персонажа одни намерения, а в жизни получается все наоборот. Герой вдруг не вписывается в вираж и прилетает лицом в стенку, не в торт. И в этой роли действительно есть несколько моментов, в которых невероятно легко шутить, не шутя. Я там практически ничего и не играю. Этот Григорий Иосифович реально существовавший человек, друг Петра Ефимовича Тодоровского, он их сосед, они дружили семьями. И Валерка даже мне нашел его фотографию. Уже в процессе работы над сценарием я понял, что и по характеру, и по поведению этот человек невероятно похож на моего покойного отца, просто фантастика. У меня отец был замечательным, удивительным, но очень обидчивым, очень обижающим. Впрочем, через три минуты он искал способ попросить прощения или как-то успокоить, или делал вид, что ничего не было. Я всю жизнь, начиная со старших классов или со студенческих лет, с папой спорил про советскую власть, про что так, что не так, про коммунизм, и, если он говорил белое, то я говорил черное. Я ему объяснял, что сейчас все по-другому, а папа мне говорил, ты ничего не понимаешь, все так же, как и было. Просто трусы шиворот навыворот переоделись. Самое предательски стыдное – когда я был моложе, мне не хотелось быть похожим на папу, не внешне, не в смысле отношения к каким-то понятиям или событиям. Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, что я абсолютная копия папы. Против природы не попрешь. И, конечно, мне ужасно жалко, что папа ушел. Нет, не рано – ему было 80 лет – он умер за две минуты, оторвался тромб, в Нью-Йорке. А вообще батя отслужил 31 год в советских вооруженных силах, я его никогда не видел, он был командиром мотострелкового батальона — вообще кранты. Выходит, что мне эту роль было играть очень легко. Вы играете местами короля Лира. Я действительно много лет мечтаю сыграть эту роль, но, наверное, уже поздновато. Я считаю, что королю Лиру должно быть не больше 50. Его нельзя играть стариком. И у Шекспира так. Мы об это говорили и с покойным Германом, и с Кармалитой (Светлана Игоревна Кармалита, супруга и соавтор Алексея Германа – прим. Forbes), и с Федором Бондарчуком. У него дочерям чуть больше 20, значит ему около 50. Детей рожают в 20-25 лет. Он в самом соку. Его интереснее играть сильным мужиком, тем трагичнее и страшнее то, что с ним происходит, когда все рушится. Когда мы сделали кино, я понял, я счастлив, я сыграл не шекспировского, а одесского короля Лира. Он ведь тоже разрывается между тремя дочерями. Только в Шекспире мы многое берем как данность и изображаем, а здесь мне ничего не надо было брать как данность, изображать, я все это сам чувствую и понимаю. Придумывать не надо, обманывать не надо. Не надо играть сказку или какой-то исторический материал, о котором естественно никто из нас доподлинно ничего не знает. Как вам удалось такую дряхлость изобразить? Вы в фильме ветхий старик с оттопыренным пузом. Для меня это не сложно. Всегда у людей, которым за 60, день на день не приходится, то колено болит, то спина болит, естественно это меняет скорость, с которой ты поднимаешься со стула, садишься или ходишь, каждый день что-то болит. И на самом деле это очень просто, не то, чтобы я это неделю репетировал, я взял походку человека, у которого что-то болит. Что такое, когда болит спина, я с моими грыжами понимаю, и мне знакомо, что такое, когда ни с того ни с сего ты две недели не можешь подниматься по лестнице. Что касается живота, то это просто, когда у тебя пресс подвижный. Надуваешь его. У нас даже команда была: «Цыганов втянул живот, Ярмольник выпустил. Начали!» Грима у меня не было никакого, просто бритый я, а если бреешься, то естественно заметно, что от возраста щеки немножко того, отвисают. И Рома (Васьянов — прим. Forbes), конечно, гениальный оператор. Я ему это даже не говорил, я как-то намекал, что главное у оператора — это свет. И он свет ставил так, чтобы все усилить. Обычно делают, чтобы все убрать, особенно когда актрис снимают, правильный ракурс ищут. А я говорил – наоборот, старайся делать так, чтобы все висело. Вообще, фильм получился крайне физиологическим. Это для меня всегда важно. И я приобрел очень хорошую практику у Германа в «Трудно быть Богом». Он один раз сказал невероятно точную вещь. Мы действительно снимали все это в говне, в натуральной грязи, и мерзли. На Ленфильме был павильон, где у Руматы главная сцена с реббе и с Аратой и там два месяца висели колбасы. Когда я шел, при том, что я не аллергик, терпимый человек, вонь была невыносимая. И он как-то один раз мне сказал: «Если кино настоящее, то экран должен быть с запахом». Это дает ощущение не 3D и не 4D, у человека должно срабатывать восприятие ассоциативное, чтобы у него возникали запахи. Мальчик мочится, сковородка скворчит, фаршмак вылезает из мясорубки. У Набокова в прозе такой эффект. Конечно. Мой любимый писатель. Особенно «Камера обскура». Кстати, о еде. В фильме все время едят. Одесса – очень вкусный город. Есть вещи, которые можно съесть только там. Не знаю, воздух что ли примешивается к этой еде. Эти бычки, эти рачки, их как семечки продавали в кулечках, и семечки продавали. А Привоз – это фантастика, я там бывал много раз, там всегда было такое изобилие. Летом нас мама возила с сестрой, в Черноморке мы всегда жили. Прямо на берегу в каких-то халабудах. Мы снимали чуть ли не раскладушки за рубль-рубль пятьдесят ночь. Но был свой примус, можно было готовить. Я никогда не забуду этот свежий белый хлеб с маслом. И если это был август, то уже были груши бере — вот такие — откусываешь, и сок течет как из бутылки. А ароматный фаршмак, оладушки, сметана? Это все трогательные ассоциативные вещи. Бульон куриный, нарицательное еврейское блюдо. Картошка жареная. Чего вы больше всего боялись на съемках? Валера очень следил за языком, за интонациями, он как огня боялся — и меня просил за этим следить, потому что я это слышу и чувствую - кэвээновского одесского акцента, такой карикатуры на Одессу. У нас был специальный человек на зарплате, хороший специалист, который за этим следил. Ирине Розановой (играет супругу Григория Иосифовича – прим. Forbes) было сложнее, она у нас русская, а я почти со всем справлялся сам. Самое неординарное поздравление с премьерой? После премьеры у меня было звонков триста, и я с удовольствием всех выслушивал, но круче всех сказал мой старый друг, лет 35 дружим. Он и с покойным Олегом Янковским дружил. Никакого отношения не имеет к нашей профессии, он начальник дорожно-строительного управления в Одинцово, очаровательный труженик, малословный, верный, сказал – сделал. Он был на премьере, на следующий день мне позвонил, и говорит: «Спасибо, очень понравилось и жене, и детям. Лень, ты это дело не бросай, у тебя получается».