Режиссер Сергей Соловьев: Я не очень люблю кино, что-то в этом есть ужасно фальшивое

14 сентября Сергей Соловьев, профессор ВГИКа, автор замечательных фильмов «Сто дней после детства», «Асса», «Нежный возраст», примет участие в Международных писательских встречах в Ясной Поляне. Там покажут его фильм «Ке-ды», после чего режиссер пообщается со зрителями. В прошлом месяце Соловьеву исполнилось 75 лет. У мастера куча проектов и творческих планов. День, проведенный на съемочной площадке, неизменно входит в формулу его персонального счастья. Для многих молодых артистов и музыкантов работа с народным артистом России, кинорежиссером Сергеем Соловьевым — важное событие в их творческой судьбе.

— Сергей Александрович, а если бы вы сами сегодня могли выбрать себе учителя, то кто бы им стал?

— Михаил Ильич Ромм. Это был фантастический человек, всю мою судьбу слепил именно он. Он ко мне очень хорошо относился. Почему? До сих пор не знаю. Я ведь поступил во ВГИК, когда мне было семнадцать-восемнадцать лет. Никогда не забуду, как Ромм мне сказал: «Тебе позвонит домой Урусевский (оператор фильма «Летят журавли» — прим. «ВМ»)». Я ему посоветовал, чтобы он с тобой написал сценарий». Представляете мое состояние! Урусевский! Он ведь уже был известен на всю страну, он был одной из знаковых фигур в отечественном кино! А Ромм спокойно так продолжает: «Ты Сережу не бойся, он очень хороший парень, правда, иногда на себя напускает, но ты лепи то, что считаешь нужным». Этот разговор с Роммом меня необычайно поразил, он оказался сродни ощущению, что я попал в жилую комнату, где живут нормальные живые люди.

— А какой самый запоминающийся урок от Ромма вы получили?

— Мы ему как-то показывали отрывки всем курсом. Ромм терпеливо просмотрел все шестнадцать эпизодов, сидя на столе, качая ногой и мусоля сигарету в пальцах... Мы затаив дыхание ожидали: вот сейчас он изречет, скажет что-то важное, что озарит эту комнату. И наконец он действительно изрек: «Ну, что сказать? Когда это интересно, то это интересно. А уж когда неинтересно, то, извините — неинтересно. До следующей среды». И ушел. Вот эта короткая лекция была одной из самых мудрых, когда-либо услышанных мною в жизни. Если неинтересно — то все! Ромм всем своим существованием отрицал бюрократическую эпоху. Он мог на клочке бумажки написать (причем ему все равно было, кому писать — Хрущеву ли или его замам — он не испытывал комплексов) приблизительно следующее: «Уважаемый Никита Сергеевич, вам передадут сценарий товарища Пупкина. Мы можем, конечно, это и не ставить, но если поставим, то сделаем хорошее дело не только для Пупкина, но и для нашей многострадальной Родины. С уважением, профессор МихРомм». Так он подписывался. Вот это и есть педагогика, которая от формальной глупости. Когда надо снять, потому что просто это надо снять!

— А чем закончилось история с Урусевским?

— Ромм, когда меня сдавал Урусевскому на галеры, не предупредил, что Урусевский — «зверчеловек». Потрясающий, но абсолютный «звер», который всегда гнул свое. «Сережа, — сказал мне Урусевский, — мы с тобой напишем чудесный сценарий». — «А в чем чудесность-то будет?» А мы про Есенина должны были писать. «Наш фильм, — мечтательно сказал Урусевский, — будет как песня!» А я боялся этих сценариев «как песня» больше всего.

Мне не хотелось никого воспевать. И через три месяца я просто сбежал от Урусевского. Причем это ведь был один из кумиров моей жизни! Он меня выловил на набережной Москвы-реки: «Тебя такой человек рекомендовал! Мы с тобой могли бы написать фильм, как песню, а ни хрена не сделали!» Я тут же предложил ему свое нехорошее поведение компенсировать, познакомив с человеком, с которым он будет счастлив в творческом отношении. И позвонил Геннадию Шпаликову. Гена тоже испугался: «Какая песня?!» Но они поговорили и потом еще года полтора валдохались с этой «песней». Вообще, Сергей Павлович Урусевский был великим профессионалом. Это прекраснейший образ художника, который я видел в своей жизни. Урусевский мог лежать в траве часами, даже днями. «Сергей Павлович, мы снимать-то будем?» — спрашивала группа. И он отвечал задумчиво: «Снимать-то мы будем, но позже будем снимать». Он ждал, чтобы свет встал правильно. Он ждал наступления того состояния в природе, которое затронет его собственную душу. Это очень тонкое искусство. Это не сумасшествие, в этом колоссальная ответственность перед тем, что ты делаешь в своей профессии. Вообще, все, чем я занимаюсь, это страшно интересно, и не скучно, и не нудно. Кино — дико интересное занятие при условии, что в процессе участвуют совесть, жизнь, разум и ощущение того, что «второго билетика не будет».

— Это вы сейчас, видимо, Василия Макаровича Шукшина вспомнили?

— Да, я вспомнил его очень смешной рассказ «Билетик на второй сеанс». Человек вроде бы купил билетик, а пошел не на тот сеанс. Самое главное, что билетика на другой сеанс уже не будет ни у кого. Я и студентам все время об этом говорю: надо ценить нашу жизнь, свой первый и единственный сеанс. Нам ведь только кажется, что мы живем начерно и вот сейчас мы наваляем что-то, а потом с этим разберемся. Но так не будет. Все что делаем — все это единственное и навеки. И это отношение к жизни — как к единственной и неповторимой — и есть самое дорогое в культуре и искусстве.

— Вы, мастер, в этом году выпускаете актерско-режиссерскую мастерскую. Артистов сегодня много, а счастливый билетик вытаскивают единицы. Беспокоитесь за их дальнейшую судьбу?

— Педагогика — ответственное дело. Я при наборе актерских мастерских провожу кастинг. Мне важно за лицами увидеть персонажей. Потому что артистов очень много выпускается ежегодно, но они заформатированы. А мне всегда был интересен неформат — актерская индивидуальность. Я вообще-то считаю неправильным, что у нас такое количество актеров выпускают ежегодно. В этом, на мой взгляд, нет ни серьезной театральной, ни культурной необходимости. Ведь за каждого актера, которого педагог берет на курс, последний должен нести личную ответственность.

— Вы сняли короткометражный фильм со странным названием «А кто не любит Генделя, тот получит пенделя». Как родилась эта история музыканта-эмигранта?

— История смешная. У меня дочка пишет музыку к кино, много работает в Голливуде. Я приехал к ней посмотреть на внуков. Бездельничал недели полторы, но ведь отдыхать в свое удовольствие я не умею. Поэтому мы с приятелем стали мотаться по окраинам Лос-Анджелеса. А окраины эти — поразительно красивая фактура. Достаточно посмотреть фильмы Джона Кассаветиса. Я как режиссер цокал языком дня два, а потом сказал приятелю: «Слушай, а давай снимем картинку короткометражную». — «Зачем?» — «Если бы я знал, зачем я снимаю картинки, я был бы самым счастливым человеком на свете. Мне нравится фактура. Ну, давай!» Приятель согласился. Мы пошли в секонд-хэнд, набрали всякой дряни, постирали, выгладили, примерили. Стало что-то такое образовываться. Короче, наступил день, когда начали снимать. Когда пришли в эту фактурную декорацию, было семь часов утра. У меня был оператор, с которым я работал, у этого оператора были приятели, с которыми он работал и которые к тому времени работали в Голливуде. И часам к восьми утра мы поняли, что у нас собралась съемочная группа, что мы снимаем. Ни сценария не было, ничего — шаром покати.

«Мотор! Левые пошли направо, правые — налево...» А потом я стал смотреть отснятый материал, и там обнаружились вдруг какие-то симпатичные вещи. В общем, вечером закончили съемки этой картинки. Я ее как-то смонтировал, и она действительно стала вдруг походить на картину. Потом приехали в Москву, сделали озвучание. Я в любом случае рад, что мы это сняли. Но если вы спросите меня: «Зачем?», я вам по-прежнему отвечу: «Не знаю». И это состояние я лично более всего ценю в своей работе — как самое главное.

— Может, это и есть формула творчества? Ремесленничество — это тиражирование успеха, а творчество — это и есть — пойти туда, не знаю куда, принести то, не знаю что?

— Я за жизнь снял семнадцать полнометражных картин. Непонятно, как я такое смог осилить. И про каждую из них я не могу сказать, зачем я это делал. Но делал в любом случае точно не для фестивалей, не для отчетов, не для зрительского успеха. Я их делал для собственного удовольствия, можно даже сказать — для собственного счастья. Для меня художественное счастье вот так и выглядит.

— А что из современного российского кино вы рекомендуете к просмотру своим ученикам?

— Я рекомендую очень осторожно разобраться с современным кинематографом. Есть такое понятие в искусствоведении — «фальшак». То есть когда как бы все очень похоже на настоящее, но ненастоящее. Сейчас производится огромное количество «фальшака». И много хороших ребят попадают под эту фальшивую игру. Никто там особенно не гибнет, но зверской радости от этого процесса тоже ведь никто не испытывает.

— А от каких картин вы испытываете радость?

— Я много смотрю старых картин. Прежде всего, потому что именно в них с годами нахожу огромное количество новаторских, смелых, потрясающих вещей. Мы вообще исключительно разорительный народ. Мы считаем, что «этих картин наснимаем еще ого-го сколько».

Не наснимаем! Останется только то, во что вкладываются душа, ум, сердце. Я, кстати, очень люблю смотреть кино: сижу, открыв рот, голова набок. Но по-настоящему сильное чувство (а это очень сильное чувство — чувство искусства, чувство кинематографического образа), редко встречается. Оно возникает, например, когда я смотрю «Неотправленное письмо» Калатозова. Никто не понимает, зачем этот фильм снят. А это — величайшая картина мирового кино. Она производит впечатление колоссального укола, я словно просыпаюсь. Чтобы увидеть хорошее кино, мне не надо делать усилий, все это мы можем видеть и носить с собой, это уже есть в нашей жизни, есть на отечественном экране. Я вот был знаком и с Татьяной Самойловой, и с Иннокентием Смоктуновским, работавшими на «Неотправленном письме». Я знаю, какой чистоты художественной, какой красоты были эти люди, что представляли для культурной ценности страны.

Это и есть наша культура, это и есть Россия, а вовсе не крики про патриотизм и про то, как мы всех победим, перешибая беретами разных цветов. От этого крика ничего не останется, а останется на самом деле культура. Вот вспомните, как у нас говорили о коммунизме? Это была такая махина, такая глыба, которую, казалось, ничем не сломишь. А оказалось на деле: дунь — и нет ничего. И когда я смотрю картины про Брежнева, то мне ужасно жаль Леонида Ильича при том, что я никогда не был его поклонником. Но я думаю, вот ведь старика довели до какой ручки, а за ним была многомиллионная страна. Но на самом деле это наша жизнь, а мы к ней должны обязательно относиться всерьез, потому что другого «билетика» не будет.

— Год театра вступил во второе полугодие. Как вы относитесь к современному театру и что советуете посмотреть своим студентам?

— По секрету: на самом деле я не очень люблю кино. В отличие от театра.

— Вот это да!

— А мне всегда муторно на съемочной площадке, когда вижу людей, на которых надо кричать, чтобы «левые прошли направо, правые — налево». Что-то в этом есть ужасно фальшивое. А вот театр очень люблю, как и фотографию.

Это две вещи, которые доставляют мне колоссальную личную радость. С моим однокашником Львом Додиным, с которым сидели за одной партой, мы побратались, потому что он меня все время обращал в свою театральную веру. И частично обратил. Наш русский репертуарный театр переживал разные времена.

Вот, были нулевые годы, когда никто в театр не ходил, залы пустовали. И я тоже в то время, поддавшись общей панике, перестал ходить в театры. А именно в это время в Москве и появился изумительный отряд современной режиссуры. Ну, например, появился замечательный Анатолий Васильев — режиссер от Бога.

Вот и у Льва Додина тоже идут замечательные спектакли. У меня сегодня есть ощущение, что русский репертуарный театр мало того что жив и здоров, но еще и обладает колоссальным потенциалом. Мне кажется, что нас всех еще ожидают театральные потрясения. Хотя такая вещь, как «формат», убивает и театр. В искусстве важно делать вещи для индивидуального пользования.

— В крупном музыкальном произведении всегда есть вступление, где заявлена тема, которая потом разворачивается глубоко и полно. Все ваши фильмы — это пазлы одного большого полотна про нашу жизнь. Можно ли сказать, что они вышли из вашей первой картины?

— Есть такое. В 1966 году вместе с Петром Мостовым и Павлом Коганом я сделал дебютную документальную ленту «Взгляните на лицо». Она про то, как посетители смотрят в Эрмитаже на великую картину Леонардо да Винчи «Мадонна Литта». Этот фильм я тоже сделал случайно, «нарвался» на сюжет. В Эрмитаже несколько полотен Леонардо висит на стендах, не прижатые к стене, а расположенные перпендикулярно к окнам. Я как-то заглянул за стенд, у меня рот открылся: как эти люди смотрели на полотно! Я обалдел от того, насколько грандиозно сочетается гений Леонардо с гением жизни каждого отдельного человека. Каждого! Мой любимый режиссер Мейерхольд свои сочинения помечал музыкальными терминами — опус номер один, два, три. Фильм «Взгляните на лицо» я для себя в этой системе окрестил «опус номер раз». То, что в нем было концентрированно заложено, об этом я снимаю всю жизнь.

— В числе ваших приятелей числится Ричард Гир, с которым вы могли бы снять фильм про Пушкина, если бы голливудские продюсеры не потребовали бы Пушкина сделать негром. Среди ваших приятелей-звезд есть Фанни Ардан… Вам интересно с ними?

— Для меня самым главным всегда было, что именно стоит за вывеской «звезда», какая там таится личность. Вот был такой величайший режиссер Франсуа Трюффо. Он снимал всего нескольких актрис, но он этих своих актрис обожал. Потому что все они были личностями. Фанни Ардан — умнейший человек, поразительная артистичная натура. У меня был связан с ней смешной случай. Речь идет о фильме про Тургенева и Полину Виардо, который я хотел делать. И на фестивале в Ханты-Мансийске рассказал приехавшей Фанни Ардан эту русскофранцузскую историю отношений Тургенева и Виардо. Она загорелась проектом. Причем я рассказал Фанни и про то, что потратил уйму времени, разыскивая квартиру Виардо, в которой мечтал снимать. Что у меня даже был план, и там крестиком была обозначена эта квартира, но найти ее не смог. Фанни смотрела на меня все это время как на тяжелобольного придурка: «Ты — псих! В квартире Виардо живу я».

— И правда, смешно.

— Это действительно люди интересные. Когда интересные, то интересные, а уж если неинтересные, то во всем неинтересные. Вот Татьяна Самойлова была великой звездой, а жизнь ее была величайшей трагедией актрисы. Я вспоминаю свои встречи с Татьяной Евгеньевной, каждая из них на меня производила впечатление шока.

Она иногда такую ерунду говорила, что можно было просто с ума сойти. Но дело было не в том, что она говорила, а в том, что при этом произносилось. А это — разные вещи. И вот это произношение жизни было у нее гениально. Я смотрю на ее старые фотографии и думаю, как природа могла слепить такое существо, как Самойлова? Что вы думаете, мы ценим это? Нет, не ценим. Не понимаем, не ощущаем. Самойлова и Самойлова. А это — чудо из чудес. И второго «билетика» не будет.

СПРАВКА

Сергей Александрович Соловьев (род. 25 августа 1944, Кемь, Карело-Финская ССР) — советский и российский кинорежиссер, сценарист, продюсер, педагог. Окончил режиссерский факультет ВГИКа. Лауреат премии Ленинского Комсомола (1975) и Государственной премии СССР (1977). Народный артист РФ (1993). Режиссер фильмов «Асса», «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви», «Нежный возраст», «Дом под звездным небом», «Анна Каренина», «О любви», «Ке-ды» и других.

Читайте также: Писатель Фредерик Бегбедер: Русские девушки — самые прекрасные во всем мире