Конец сезона

В последних числах сентября, оказывается, море совершенно ласковое и безмятежное.

В шумном городе, лето отступило в этом году давно — пожалуй, месяц назад. Надежд на бабье лето не было, синоптики пугали заморозками и даже первым снегом. И Аркаша мысленно похвалил себя за то, что решил вдруг сорваться с места и приехать сюда, на абхазский пляж возле Гудауты. Мечтал, конечно, поехать с Ирочкой. Но та недовольно надула губы: всегда ты такой неожиданный… у меня другие планы.

Всегда у нее другие планы.

Ирочка была уверена: без нее Аркаша никуда не поедет. А он вдруг взял да и улетел ближайшим рейсом до Сочи, где, конечно же, темные ночи. Оттуда взял такси и после невообразимой тягомотины на границе и часа сумасшедшей езды по извилистым дорогам, где в сгустившейся чернильной темноте нависающие над серпантином огромные платаны казались сказочными великанами, оказался здесь, на гудаутском пляже. За ночь камни — ровная галька — остыли. Аркаша подстелил легкую курточку и сел прямо у самой кромки моря. Вон оно, тихое, мирное, ласкалось в каком-то метре от Аркашиных ног. Вдали светились огоньки жилых домов, а здесь, на пляже, была абсолютная чернота. Только звезды где-то над головой, удивительно крупные, отливающие золотом. Южная ночь всему добавляет тепла, подумал Аркаша. Воздуху, звукам, даже звездам, которые на севере кажутся серебряными, а здесь, гляди-ка, золотые.

И еще подумал — жаль, что Ирочка-Лисенок не поехала с ним. Как хорошо было бы сейчас сидеть рядом на камнях и слушать море. Держать ее за тонкое запястье, чувствовать запах сладковато-терпких духов. Хотя, будь она рядом, слушать море не пришлось бы: солировала бы, конечно, Ирочка. Просто потому, что она была такая — блистающая. Всегда как на сцене.

Есть люди как обычные буквы, строчные, сливающиеся вместе в слова. А есть заглавные. Кричащие, обращающие на себя внимание. Попробуй написать что-нибудь капс-локом — и тут же самое простое и понятное слово приобретет совсем другой окрас. Будто кто-то орет в громкоговоритель: «МИР! ТРУД! МАЙ!» А есть люди совсем тихие. Люди — пробелы, люди — пустое место. Но не будь их, даже строчные буковки слились бы в одну сплошную неразборчивую кашу. А уж люди — заглавные буквы просто передушили бы друг друга, захлебнувшись в крике. Поэтому нужны разные: строчные, заглавные. И пробелы тоже нужны. Иначе любой текст потеряет всякий смысл.

Аркаша был газетным критиком, очень узкопрофильным: критиком музыкальным. Поэтому мыслил двумя категориями: буквенной и нотной. К пятидесяти двум годам он добился, как говорил с кривой ухмылкой, широкого признания в узких кругах. Ему заказывали рецензии в трех журналах и пяти газетах, а музыканты считали свой концерт успешным, если про него написал Аркадий Корольков. При этом сам Аркаша давно уже понял, что совместить удовольствие от работы и заработок — утопия, что никаких высот и карьерного роста впереди уже не будет, что он может всего лишь поддерживать относительное благополучие, выглядеть в глазах окружающих относительно успешным… Но в глубине души знал, что все основное уже состоялось, прошло.

Аркаша Корольков в своих собственных глазах был строчной буквой. Не пробелом, но строчной… И рядом с ним лепилась другая строчная буковка, жена Оля.

Ооооля, даже имя такое… округлое, ровное, спокойное. Круглые голубые глаза, шея и плечи, как оплывшая свеча, тронутый розовой помадой ротик сложен тоже бубликом. Полные ножки обуты в туфли на танкетке: так удобнее. Вязаная шапочка. Вязаный кардиган, скрывающий полноту. Оля, как все примерные жены, вечера коротала за вязанием: говорила, ее успокаивает подсчет петель. Хотя — разве она когда-нибудь беспокоилась, Оля, Оленька? Не найти человека спокойнее, чем она. За это ее и любил Аркаша, все тридцать лет совместной жизни любил и ценил: она умела создать уют. Мягкий свет торшера, кресло, а в нем перед телевизором — Оленька, мелькают спицы, рождается очередной шарф, или свитер, или варежка. А в доме пахнет пирогами и борщом.

Стабильно, скучно, предсказуемо. Так было двадцать лет назад, так будет через двадцать лет. «Если доживу, конечно, — вдруг укусила в самое сердце ядовитая змейка. — У нас мужики до семидесяти редко доживают». Стало ужасно жаль себя. Все одно и то же, никаких высот и прорывов — везде стабильное и устойчивое счастье. Счастье ли? Или просто страх сделать шаг влево или вправо? О такой ли жизни мечтал подающий когда-то надежды мамочкин любимый единственный сынок Аркаша Корольков, когда разрывался между Музыкой и Словом. Не знал, куда поступить — в Академию Гнесиных или на журфак… Но был уверен, что в любом случае ему не избежать известности. Была уверена в этом и его мама, Валентина Игоревна, и старшая сестра Наташа…

Он жил, окруженный женской любовью и восхищением. К стройному хору мамы и Наташи присоединилась жена Оля, а потом и дочка Нелли. Строчные буковки, они искренне считали, что Аркаша — заглавный. А уж они-то все хороводом выстроились за ним. И только сам Аркаша давно уже понял, что он такой же обычный, строчной… А потом змейка ужалила прямо в сердце: «Если проживу еще двадцать лет…» И страх смерти, такой осязаемый, такой леденящий и злой. Аркаша засыпал с этим страхом и с ним же просыпался в пять часов утра. Вставал от теплой похрапывающей Оленьки, шел босыми ногами на кухню и курил прямо в форточку. Город спал, и Аркаше начинало казаться, что все умерли и поэтому молчат, даже птицы. И совсем уже скоро придет черед Аркаши. От этой мысли хотелось плакать, стать маленьким, убежать, спрятаться лицом в подушку, накрыться с головой одеялом. Прижаться к Оленькиному теплому боку, вдохнуть родной запах и забыться. Аркаша пробовал так сделать, но Оленька лишь раздраженно бормотала во сне: «Ты чего? Корвалольчику выпей». И Аркаша обижался на ее непробиваемое спокойствие. И засыпал тревожным сном лишь ближе к шести часам, когда город оживал и за окном просыпались птицы, начинали звенеть трамваи и дворники гортанно перекликались друг с другом.

Мир не умер, значит, и Аркаша еще поживет. Это наваждение со страхом смерти началось полгода назад, весной. Именно тогда он встретил пианистку Ирочку на одном из концертов, о котором писал. На концерт идти не хотелось, Аркаша, измученный бессонницей, не ждал от него ничего интересного. Но именно там познакомился с восходящей звездочкой — молодой талантливой женщиной с огненно-рыжими волосами. В первый же вечер он назвал ее Лисенком за этот апельсиновый цвет и зеленоватые колдовские глаза и написал прекрасную рецензию, которую растиражировали все интернет-ресурсы. Через три дня Аркаша остался ночевать в съемной Ирочкиной квартире, нелепо соврав Оленьке что-то про то, что остался ночевать у мамы. Будь Оленька похитрее, она позвонила бы свекрови, с которой, к слову, у нее были прекрасные отношения: и мама, и Оля служили одному божеству, Аркаше. А среди жрецов конкуренции не бывает… Но Оленька была непугана и доверчива, и хлипкое алиби проверять не стала.

А у Аркаши с той памятной ночи пропала его хворь, этот липкий смертельный страх с бессонницей.

Ирочке-Лисенку было двадцать восемь лет, и она была, несомненно, буквой заглавной. Высокая и стройная, с длинным рыжим водопадом волос, она не боялась выглядеть выше своих спутников и ходила исключительно на высоких каблуках. На тонких запястьях звенели серебряные браслеты, музыкальные пальцы украшали блестящие кольца. Вся она была — тонкая, звонкая, блестящая.

Она не собиралась подстраиваться под Аркашу и не выстраивала свои мысли, чувства и поступки, исходя из его пожеланий. Ей было хорошо с ним. Не более того. А Аркаше неожиданно вдруг понравилось подчиняться девичьим капризам. Срываться по первому звонку, целоваться под дождем в летнем городе, нервничать, когда Ирочка пропадала из эфира. Ревниво следить за ее гастрольным графиком. Чувствовать себя живым здесь и сейчас.

Эту поездку в Абхазию он придумал спонтанно, вдруг увидев, как изменился вчера еще золотой клен под окнами. Шафраново-желтые листья, так похожие на детские растопыренные ладошки, нещадно обрывал ветер. С каждым днем клен лысел, пробивались черные горестные ветки. Вновь ощутив прилив какой-то животной тоски, Аркаша долго смотрел утром на свое отражение в зеркале. Когда-то у него, Аркаши, были густые кудрявые темные волосы. А что теперь? Как тот клен, полысел. Неужели нет никакого средства убежать от осенней тоски?

Ответ нашелся быстро. В два клика забронировал недорогой номер прямо на берегу моря. Порадовался невысокой цене, которой нашел простое и понятное объяснение: конец сезона. Жене Оле объяснил невнятно что-то про концерт молодых талантов на берегу Черного моря и серию заказанных рецензий. Лисенку предложил поехать вместе — но она раздраженно отказалась составить компанию.

И вот он сидит здесь, возле моря. Над ним черное небо, которое переходит где-то посередине горизонта в такое же черное море. Далеко справа цветные огоньки прибрежного городка, над головой золотые звезды. А в сердце щемящее беспокойство...

Заскрипели камешки. Кто-то подбирался к Аркаше. Он старался не оборачиваться резко, чтобы не показать свой страх. Чуть повернул голову и увидел собачку. Здесь, в курортных поселках, собак было множество. Они не были похожи на московских дворняг, у каждой просматривалась порода и история. Эта собака, доверчиво приблизившаяся к Аркаше, была похожа на бигля — такие же приземистые лапы, ладное тельце, умильная мордашка с висящими плотными ушами. Только не было фирменных пятен, шерсть однотонно-бежевая.

— Собака, ты потерялась? — спросил Аркаша.

Собака неуверенно махнула хвостом и подошла еще ближе. Еще. Аркаша протянул руку и вдруг с каким-то щемящим чувством ощутил одновременно и то, какая эта шерсть густая, и коротенькая, и гладкая, и теплая, и чуть влажная — может, от соленых брызг. Откуда-то из глубин полузабытого филологического образования всплыл пес, бегущий краем моря. Потерялось одно слово, определяющее. Какой пес? Соленый? Мокрый? Было какое-то определение пса…

Собака, пришедшая из ниоткуда, из бескрайней тьмы, совсем не боялась Аркашу. Маленькая и веселая, она облизала ему руки, а потом лицо. Тоненько поскулила, будто просвистела что-то на ухо. А потом свернулась на коленях Аркаши, стараясь угнездиться так, чтобы ни лапка, ни даже колечко хвоста не коснулись холодных камней. Он старался сидеть неподвижно, чтобы не беспокоить собаку, и рассказывал ей все то, что не мог рассказать Оле или даже Ирочке-Лисенку.

Полтора часа у ночного моря сблизили Аркашу с этой собакой. Он шел в свой домик-бунгало на берегу, и собака послушно шла рядом с ним. Уставший от дороги и смены обстановки, Аркаша свалился на большую двуспальную кровать и не раздеваясь уснул. А собака легла у его кровати, как и положено настоящей сторожевой собаке. Дверь в бунгало Аркаша предусмотрительно оставил приоткрытой — мало ли какие собачьи дела позовут его пса на улицу. Проснулся Аркаша поздно. Была приоткрыта большая стеклянная дверь, и безмятежный ветер трепал золотистую легкую штору, и где-то недалеко шумело море, и кричали чайки. Собаки на месте не было.

«Придет вечером!» — уверенно подумал Аркаша и пошел пить кофе.

Аркаша купался до изнеможения в море, и бродил по безлюдному курортному поселку, и искал ракушки на берегу. И снова пил кофе и красное домашнее вино в кафе, и смотрел, как за горизонт опускается красное солнце.

Он даже нашел, где телефон ловит связь, и оттуда позвонил — сначала Ирочке-Лисенку, потом Оле. Там все было штатно и спокойно, разве что Ирочка говорила недовольным голосом.

Вечером собака не пришла, и Аркаша вдруг загрустил и заволновался. Он вышел на пляж и вновь сидел там же, где вчера. И вновь заскрипела галька, и из темноты появился пес — но другой. Он был дружелюбным и радостным, съел заготовленную Аркашей колбасу и громко лаял. Но это была другая собака, не та, которую ждал Аркаша.

Аркаша ходил по пляжу и поселку и на следующий день, и через день. Он спрашивал у встречных людей: не видели ли они собаку песочного цвета, похожую на бигля — с такими же вот ушами, только без пятен… Он жалел, что не успел дать ей имени. Ведь у каждой собаки, имеющей хозяина, должно быть имя… Это место можно было бы назвать «Город брошенных собак». Они были здесь повсюду — почти спаниели, почти таксы, почти пойнтеры и даже лабрадоры. Почти — потому что не было у них родословных и не было хозяев, поэтому и меркли их породистая деликатность и изысканный экстерьер. Они спали под каштанами и платанами, выпрашивали еду в кафешках, семенили преданно рядом с Аркашей, заглядывая в глаза: «Возьми меня, человек!» И Аркаше казалось, что все эти собаки — это преданные чувства, несбывшиеся надежды и несостоявшаяся любовь. Как среди них отыскать ту, свою собаку? Он чувствовал себя старым, одиноким и покинутым.

Собака появилась сама по себе, так же неожиданно, как пропала тогда ночью. Просто пришла в бунгало (дверь была чуть приоткрыта), легла у кровати и чуть заворчала, когда сонный Аркаша чуть не наступил на нее в темноте. А он заплакал от радости, что вот она, тут.

— Пегги! — сказал Аркаша, оглаживая собаку по ушам и теплой спине. — Я назову тебя Пегги.

Потому что вспомнил как-то вдруг внезапно, что пес, бегущий краем моря, — пегий. А эта собака девочка. Пегги…

На следующий день он вновь пошел туда, где дорога резко поднимается в гору. Там стояла автобусная остановка, а в ней — лавочка. Именно здесь телефон Аркаши показывал устойчивую связь — три рисочки. Он позвонил Ирочке-Лисенку и радостно сказал, что теперь он нашел на берегу собаку Пегги и с ней приедет к Ирочке навсегда, насовсем. Но Ирочка сказала холодным тоном, что ей не нужна морская собака и, собственно, сам Аркаша тоже не нужен. И положила трубку.

Посидев десять минут и выкурив три сигареты, Аркаша вновь включил телефон и совершил еще один звонок — Оле. Он сказал Оле почти слово в слово то же, что сказал до этого Ирочке. Про собаку Пегги, которая приедет с ним в город. Оля не удивилась, она просто сказала, что на самолете он вряд ли сможет провезти собаку без ветеринарного паспорта и прививок, но, пожалуй, можно отправить Пегги на поезде с проводником. Надо только договориться и заплатить…

— Я встречу на вокзале Пегги! Ты только скажи, какой поезд! — говорила Оля, и Аркаша, закрыв глаза, будто видел ее — полненькую, голубоглазую, в глубоком кресле под мягким светом торшера.

Пегги смирно сидела у его ног, чуть поскуливая тоненько-тоненько. Это было похоже на тихий свист. С шорохом падали листья с большого платана: здесь тоже уже чувствовалась осень. Что ж, конец сезона. На следующий день он уже стоял на вокзале. Пегги сидела в сумке-переноске и мокрым носом тыкала в руку Аркаше сквозь прутья. И так все хорошо получилось: сговорчивая краснощекая проводница согласилась доставить собаку в Москву и сдать на руки Оле. И сумма оказалась незашкаливающей… Только вот когда Аркаша поставил переноску на пол в купе проводницы Марины, Пегги вдруг стала метаться и скулить, сначала тихо, словно посвистывая. А потом вдруг завыв страшно, трагично. Наверное, она решила, что Аркаша решил ее оставить. И от этого воя вдруг снова будто укусила прямо в сердце холодная змейка. Аркаша побледнел, зашатался… Сообразительная Марина заметила это. Спросила свойски: «Мужик, с тобой-то все в порядке?»

Аркаша только покачал головой. Сказать ничего не мог, а сердце давило все сильнее и сильнее.

А потом очнулся уже в вагоне. Над ним склонилось лицо проводницы Марины. Вагон покачивался. Поезд ехал вперед.

— Документы-то с собой? — спросила Марина.

Документы и деньги были с собой. Плавки, пляжные тапки и пара маек остались в бунгало на берегу моря — но какое это имело значение.

Проводницы умеют принимать быстрые и правильные решения… Где-то внизу, под полкой, дышала и поскуливала Пегги. Аркаша понял умиротворенно, что едет домой, в родной город, к Оле. Со своей собакой…

Читайте также: Тень за плечом