Революция как эксклюзивная травма

Фантастика — подростковая литература о роботах и звездолетах, эскапистская формульная проза, максимально далекая от проблем и конфликтов реального мира. Чрезвычайно устойчивый миф — несмотря на все усилия, потраченные на борьбу с ним, он до сих пор гнездится в умах многих читателей и «деятелей культуры», словно неистребимый мозговой паразит. Однако, справедливо указывает нам вождь мирового пролетариата, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» — и если на протяжении 70 с лишним лет мощнейшая в мире агитационно-пропагандистская машина не давала забыть гражданам огромной страны о событиях, произошедших в Петрограде в пасмурном октябре 1917-го, было бы странно, если б писатели-фантасты обошли эту тему стороной. Бюст В. И. Ленина на открытии выставки «1917. Код революции». Максим Блинов / РИА Новости Для отставного стрелка красноармейского железнодорожного отряда Андрея Платонова, Михаила Булгакова, сражавшегося на стороне белых, Алексея Толстого, бежавшего от ужасов войны в Париж, и других крупных советских фантастов 1920-х годов Октябрьская революция, Гражданская война и разруха в головах и сортирах по понятным причинам оставалась важной частью травматического жизненного опыта, как и для героев «Чевенгура», «Собачьего сердца» или «Аэлиты». Однако торжество разнообразия продолжалось недолго. Начиная с 1930-х, после низведения фантастики до уровня детской литературы, издательские чиновники перестали подпускать к щекотливой теме авторов легкомысленного жанра. Да те, надо признать, и сами не особенно рвались: слишком уж сильно несло казенной мертвечиной от выхолощенного, подвергнутого многократной цензуре мифа о Революции. Призраки окуджавовских «комиссаров в пыльных шлемах» вернулись на страницы нашей научной фантастики только в годы оттепели, да и то незримо, на заднем плане, в подтексте и в диалогах коммунаров грядущего. В тех редких случаях, когда писатели обращались к теме революции напрямую, герои обычно оставались пассивными наблюдателями героических событий, пуще всего опасаясь изменить предопределенный ход истории. Так происходит, например, в «Голубом человеке» (1966) Лазаря Лагина, одном из первых советских романов о «попаданцах», людях из нашего времени, чудесным образом перенесшихся в прошлое. Пожалуй, единственным заметным исключением из правила стала хулиганская повесть Кира Булычева «Осечка-67». Классический пример постмодернистской иронии: отталкиваясь от вполне реальной идеи отметить пятидесятилетие Октября костюмированной инсценировкой штурма Зимнего, автор описывает грандиозный провал безумной затеи, в результате чего большевики получают решительный отпор, а власть переходит в руки реконструкторов из Временного правительства. Впрочем, действие повести разворачивается в октябре 1967-го, а не 1917-го — и молодому Булычеву хватило ума убрать опасный текст подальше от досужих глаз аж до 1993 года, так что говорить о влиянии «Осечки» на жанр в целом едва ли уместно. К серьезной ревизии и переосмыслению образа революции отечественные фантасты подошли только тогда, когда Советский Союз с его гибкой, но нерушимой идеологической доктриной доживал последние годы. В повести Андрея Столярова «Третий Вавилон» (1988) и рассказе Виктора Пелевина «Хрустальный мир» (1991) революционный Петроград становится точкой столкновения миров, фокусом вторжения потустороннего, проклятым городом, где сквозь прорехи реальности зияет чуждое, почти лавкрафтовское инобытие. Дамбу прорвало через пару лет, сразу после распада СССР. Авторы альтернативно-исторической прозы наперегонки ринулись уже не просто переосмысливать итоги революции и Гражданской войны, но переигрывать ход событий, исправлять ошибки и исследовать тупиковые пути. На некоторое время 1917–1922 годы стали самой популярной точкой бифуркации, неустойчивого равновесия, когда страна опасно балансировала на лезвии бритвы, и мельчайший толчок мог изменить судьбы мира. В первых рядах оказались все тот же Кир Булычев с первым томом монументальной «Реки Хронос» (1992), Василий Звягинцев, автор цикла «Одиссей покидает Итаку» (1992–2016), отчасти Вячеслав Рыбаков с «Гравилетом “Цесаревичем”» (1993) и Андрей Валентинов с первой трилогией романа-эпопеи «Око Силы» (1996). При этом далеко не все фантасты самозабвенно наслаждались хрустом французской булки. Альтернатива октябрьскому восстанию могла оказаться еще страшнее, как в романе воронежца Василия Щепетнёва «Седьмая часть тьмы» (1998), где Российская империя создает оружие массового поражения уже в 1930-х — и, не задумываясь, пускает его в ход. Казалось бы, всеми этими текстами писатели девяностых проложили прямой маршрут для авторов «попаданческой» фантастики нулевых и 2010-х. Однако подавляющее большинство беллетристов, работавших в этом формате в последние десятилетия, — Дмитрий Володихин в «Добровольце» (2007), Герман Романов в цикле «Спасти Колчака!» (2011–2014), Анатолий Логинов в романе «Первый император. Спасти будущее!» (2020) и т.д. , и т.п. — предпочитало (и предпочитает) переигрывать отдельные эпизоды Гражданской войны и обустраивать свою альтернативную Россию, а не ломать голову над загадкой Октября. Любопытный нюанс: при всем влиянии на историю XX века и революция, и Гражданская война в России с позиции внешнего наблюдателя остаются событиями чисто внутренними, сугубо локальным. Как ни обидно сознавать, раз за разом к исторической травме возвращаются только фантасты бывшего СССР — в то время как их американские, европейские, китайские, японские коллеги выделяют совсем другие точки бифуркации, иные переломные моменты. За исключением эрудита Майкла Муркока с его «тетралогией о полковнике Пьяте» (Colonel Pyat, 1981–2006), эта богатая фактура мало кого берет за живое за пределами одной шестой части суши. В лучшем случае фантасты используют октябрьское восстание как одну из ролевых моделей при конструировании революционной ситуации — как Роберт Хайнлайн в повести «Если это будет продолжаться…» (If This Goes On—, 1940) или Чайна Мьевиль в романе «Железный Совет» (Iron Council, 2004). Однако обижаться на безразличие зарубежных товарищей, мне кажется, не стоит. Если взглянуть под другим углом, можно увидеть в Октябрьской революции уникальный эксклюзив, который безраздельно принадлежит нам, жителям бывшего Советского Союза — и даже не нуждается в защите от бесстыдной культурной апроприации законом об авторском праве.