«Отвратительный город»: почему Владивосток не понравился Вертинскому
Великая Отечественная война всколыхнула волну патриотических чувств людей, по той или иной причине оказавшихся за пределами Родины. Одним из таких людей являлся и пользовавшийся некогда в России огромной популярностью эстрадный певец Александр Вертинский.
Будучи белоэмигрантом, в 1943 г. он отправил на имя наркома — министра иностранных дел СССР В. М. Молотова письмо следующего содержания: «20 лет я живу без Родины. Эмиграция — большое и тяжелое наказание. Но всякому наказанию есть предел. Даже бессрочную каторгу иногда сокращают за скромное поведение и раскаяние. Под конец эта каторга становится невыносимой. Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь — самое ужасное. Советские патриоты жертвуют свой упорный, сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения. Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно, и, если нужно, свою жизнь — моей Родине. У меня жена и мать жены. Я не могу их бросить здесь и поэтому прошу за всех троих. Пустите нас домой».
И действительно, вернувшись, Вертинский принялся работать не покладая рук. Но сначала он отпраздновал свое второе рождение.
«Будучи круглым сиротой, он никогда не праздновал свой день рождения, — вспоминала его супруга. — В семье, где он жил, никто не отмечал этот день… Поэтому, приехав на Родину, я решила возместить Александру Николаевичу за все потерянные дни рождения. Жили мы тогда еще в гостинице «Метрополь». Мы договорились с дирекцией гостиницы снять на вечер малый банкетный зал. Заказали прекрасный ужин и вина и пригласили гостей. Пригласили всех, с кем успели познакомиться и подружиться. Пришли актеры театров и кино, писатели, поэты, художники и добрые знакомые и поклонники Вертинского. Среди гостей был у нас Дмитрий Шостакович с женой. Он подарил Вертинскому партитуру Седьмой симфонии с дарственной надписью…»
Чтобы обеспечить семье относительно приличное существование, Вертинский работал неутомимо, до изнеможения, в 55 лет давая по 24 концерта в месяц. Только в дуэте с пианистом М. Брохесом за 14 лет он исполнил более 2 тыс. концертов, проехав по СССР, выступая не только в театрах и концертных залах, но и на заводах, шахтах, в госпиталях и детских домах.
Мечтой поэта было приобретение для семьи дачи, где можно было бы иметь корову, «ну, хотя бы козу». Для покупки такой дачи нужны были деньги, и холодной осенью 1950 г. Вертинский отправляется в тур по стране, который он впоследствии назвал «Ледяным походом».
В начале октября 1950 г. в приморской газете «Красное знамя» появилось извещение, что «…с 11 по 15 октября в Доме офицеров флота состоятся концерты Александра Вертинского. Партия рояля — Михаил Брохес. Продажа билетов с 2 ч. дня. Принимаются коллективные заявки».
Так начались дальневосточные гастроли артиста, продолжавшиеся три месяца. Во Владивосток артист приехал в день концерта, поселился в гостинице «Челюскин» и уже вечером вышел на сцену ДОФ в своем неизменном черном смокинге и белой бабочке.
Вертинскому уже был 61 год, но время словно отступало, когда он появлялся на сцене. Исполнял как ранние песни, сделавшие его любимцем публики в юные годы, так и произведения, написанные в более позднее время. Зал был полон, артиста долго вызывали на бис, дарили букеты цветов. Исполнял он ранние свои «Сероглазочка», «Лиловый негр», «Бал Господен», сделавшие его любимцем публики в юные годы, и вещи, написанные позднее: «В синем и далеком океане», «Старомодный романс», «Доченьки».
На протяжении всех трех месяцев Вертинский непрестанно продолжал писать письма молодой любимой жене, которые дают нам представления о Владивостоке 70-летней давности, — осени 1950 г.: «Когда население поезда узнало, что я еду, началось массовое паломничество пьяных пассажиров. Меня обнимали, тискали, обслюнивали и чествовали насильно до потери сознания… Под самый конец меня поймали в ресторане молодые летчики и моряки — очень славные ребята, которые с таким обожанием слушали меня, окружив кольцом, и так благодарили меня за то, что я вернулся на родину, и за песни, с которыми они, по их выражению, «с детства не расстаются»… что это меня как-то утешило».
«Город огромный, грязный, мощенный булыжниками. Драки на каждом шагу. Город портовый, и страсти тут морские, буйные. Кораблей никаких нет, кроме наших. На базаре продают живых крабов. Но кто их будет варить и с чем их есть? Майонез остался у Елисеева. А устрицы вообще обиделись и ушли отсюда со старым режимом… У меня в номере собачий холод. Был сильный шторм, порвал электрические провода, и моя гостиница без света, без воды, без отопления. Тут много мышей, и они жрут все. Прячу свою колбасу и хлеб за окном. Они достать не могут. Так они вчера увели мое мыло. Целый кусок! Я закрыл дырки кирпичами, но не помогает…»
«Моя дорогая жена Лиличка! Если бы ты знала, как я скучаю! Никогда так мне не было противно в поездке, как в этой. Целые дни сижу в затхлом номере, потому что я сильно простудился в день приезда, а на улице холод и дуют с моря ветры. Вечером, еще больной, пою концерт и еле вытягиваю его. Лечусь стрептоцидом. У меня грипп, конечно. Впрочем, сегодня уже чувствую себя лучше… В магазинах пусто, пьяных полно, а жрать нечего; в гастрономах даже колбас нет — одни консервы, и то второго сорта (вермишель, мясная тушенка, омуль и пр.), даже вина нет и водки. Есть почему-то коньяк — и все. В ресторане с утра сидят любители и к вечеру съедают все, что «отпустила база». Так что, когда я, возвратясь с концерта, пытаюсь поесть, уже ничего нет или такая гадость, что в рот нельзя взять. Впрочем, это неважно, потому что у меня все равно пропал аппетит, и я ничего не хочу».
Заявки на концерты в Приморскую филармонию поступали из многих городов и поселков края: «Здесь масса точек, в которых можно петь, — пишет он в самом начале гастролей, — и на меня в филармонии сотни заявок отовсюду. Прием везде хороший, но понимают меня, конечно, хуже, чем в центрах».
Вертинский выступал в клубах военных гарнизонов на Русском острове, в Смоляниново, в спецвагоне разъезжал по ж/д станциям. Всего Вертинский дал 24 концерта при переполненных залах, в том числе в Пушкинском театре. Однако в газетах не было даже строчки рецензии. Подобное замалчивание было везде, где выступал артист. Все же, несмотря на раскаяние, он оставался представителем того отжившего царского мира белой эмиграции, некогда исполнявшим печальную песнь царских юнкеров:
«Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой…»
«Уже спел 10 концертов. Город отвратительный. Дуют ветры. Ничего нет, хоть шаром покати. В гастрономах ни колбасы, ни сыру, ни даже масла. Белый хлеб надо искать по городу…»
Из Владивостока певец отправился в Хабаровск, где спел на сцене хабаровского театра музкомедии и дал концерт для военного гарнизона на Красной речке. Залы для выступлений не отапливались, люди сидели в пальто и в валенках, сняв лишь верхние головные уборы. На каждом его концерте присутствовал сотрудник госбезопасности. Но 60-летний Александр Николаевич Вертинский неизменно был в своем смокинге с белой бабочкой и платочком в к армане, концертных штиблетах.
Цензура, игнорирование его выступлений в прессе тяжело действовали на певца:
«…Россия, Родина,
страна родная!
Ужели мне навеки
суждено
В твоих снегах
брести, изнемогая,
Бросая в снег
ненужное зерно?»
«Дорогая Пекочка! — писал Вертинский из Хабаровска. — У меня паршивое настроение. Голос устал. Я переутомлен и сегодня еле довел концерт. Надо сделать перерыв. Я боюсь Сахалина. А вдруг я окончательно потеряю там голос? Но послезавтра утром я лечу и вечером уже должен петь…
Я все мучаюсь со своим «творчеством». Чехов говорит: «Писать надо не то, что есть, и не то, что «надо», а то, о чем мечтаешь»! То, что есть, — неинтересно. То, что «должно», — я не умею. А то, о чем я «мечтаю», — писать нельзя!»
Из ста с лишним песен из репертуара Вертинского к исполнению в СССР было допущено не более тридцати, на каждом концерте присутствовал цензор, который зорко следил, чтобы артист не выходил за поставленные рамки.
После Хабаровска был Сахалин, затем опять Хабаровск, Магадан, Чита, Иркутск. «Таковы пути мои, начертанные Богом, — писал он жене из Хабаровска. — Очевидно, я должен исходить все пути и дороги моей родины, чтобы, выражаясь языком поэта, «глаголом жечь сердца людей».
Жесткий ритм гастрольной жизни вызвал преждевременную смерть Вертинского в 68 лет — 21 мая 1957 г. на гастролях в Ленинграде. «Трудная эпоха. А я в ней плохо разбираюсь», — писал он в своем последнем письме.
За год до смерти, в 1956 г., в письме заместителю министра культуры СССР Вертинский писал: «Где-то там, наверху, все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова. Газетчики и журналисты говорят: «Нет сигнала». Вероятно, его и не будет. А между тем я есть! Меня любит народ (простите мне эту смелость). Я уже по четвертому и пятому разу объехал нашу страну, я заканчиваю третью тысячу концертов!.. Мне уже 68-й год! Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду на «коду». Не пора ли уже признать? Не пора ли уже посчитаться с любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок? Вот ряд вопросов.
Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я? Почему нет моих пластинок, нет моих нот, нет моих стихов? Почему за 13 лет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет?
Мне горько все это. Я, собственно, ни о чем не прошу. Я просто рассказываю…»
Но имя великого певца не забыто во Владивостоке. Периодически в его юбилеи в Пушкинском театре или краевом музее проводятся музыкальные вечера, где популярные артисты исполняют вечные «Ваши пальцы пахнут ладаном», «Испано-Сюиза», «Танго «Магнолия», «Желтый ангел», «Без женщин», «Джимми-пират», уносящие слушателя в мир романтики и поэзии из этого мира цензуры, повседневности, работы и тяжелого заработка.
Юрий УФИМЦЕВ, специально для «К»