Шарлотта Генсбур: «Ярлык иконы французского кино в Нью-Йорке был с меня снят»

О том, как изменилась жизнь актрисы после неожиданного переезда, — в интервью

Если и есть в современном шоу-­бизнесе кто-­то, кто олицетворяет собой французский шик точнее и полнее, чем Шарлотта Генсбур, то мы о таких не знаем. Дочь известнейших родителей, музыканта Сержа Генсбура и актрисы Джейн Биркин, она сумела построить и собственную карьеру. Шарлотта оказалась талантлива и как певица, и как актриса. Интерес к ней мировых СМИ, всегда стабильно высокий, буквально взлетел после ее ролей в нескольких фильмах режиссера Ларса фон Триера. Как же поменялась жизнь Генсбур после этого сотрудничества и внезапного переезда из Парижа в Нью-­Йорк? — Шарлотта, уже некоторое время ты со своей большой семьей живешь в городе «Большого Яблока». Теперь, спустя несколько лет, можешь рассказать, почему поменяла родную Францию на США? — Теперь да. После смерти моей сестры Кэти я не могла дышать там. Сознаюсь — и вам всем, и сама себе — это был побег. Не знаю, останусь ли здесь надолго, правда, я уже седьмой год так отвечаю. Но пока я еще не готова вернуться в Париж. Альтернативы не вижу. — Как встретил тебя Нью-­Йорк? — На удивление хорошо. Я почувствовала гостеприимство, будто глотнула свежего воздуха. И это для меня стало настоящим открытием. Ведь европейцы воспитываются в некотором… пренебрежении, наверное, к американцам, их культуре, их традициям и привычкам. — Знаю, что именно здесь ты написала свой последний альбом, и это первый раз, когда ты от и до написала все тексты. Название у диска, прямо скажем, говорящее — «Отдых»… — Да, я почувствовала, что готова выйти к людям и раскрыть себя, обнажить душу, продемонстрировать что-­то более личное, чем всегда. Это был принципиальный вопрос. Я такая трусиха, а тут набралась смелости. Конечно, все мои мысли возвращались к погибшей Кейт, и это странным образом помогло. В какой-­то момент я поняла, что мне все равно, хорошим или плохим получится мой альбом, и впервые не заботилась о том, как воспримут его люди. Многие спрашивали тогда, был ли «Отдых» своеобразной терапией, выражением скорби. Нет! Да, писать его иногда было болезненно, но я получила огромное удовольствие от творчества. И я не использовала диск для решения своих проблем, это не уменьшило моего горя. Нет ничего, что могло бы помочь, только расстояние и время. И именно благодаря расстоянию и времени я смогла быть достаточно искренней и говорить прямо. И наконец перестать слушать голос отца, который иногда звучит в моей голове, оценивая то, что я делаю. — Знаешь, очень символично вышло, не находишь? Во многих интервью до твоего «Отдыха» ты постоянно отсылаешь журналистов к образу своего отца, сравниваешь себя с ним… И, может, впервые за всю твою певческую карьеру ты… — Да, приняла свое несовершенство. Я никогда не была довольна собой: ни как певицей, ни как актрисой. Но кое-­что я поняла сразу, и в этом мне помог мой папа: даже если у тебя нет голоса, это не главное. Дыхание, интонации — вот что заставляет звучать тебя живо. Я наблюдала за отцом долгое время, в конце концов мой первый альбом был создан при его всестороннем участии, но, чтобы «дойти» до этого самой, потребовалось много времени. Зато теперь я готова однозначно заявить, что я предпочитаю ошибки красивой и идеальной картинке, которую сегодня тиражируют из всех социальных сетей. — Поменялась ли твоя актерская карьера после переезда в Америку? — Только хотела рассказать! Да, она тоже поменялась. Вернее, изменилось собственное восприятие себя как актрисы. Во Франции я постоянно чувствовала, что вот мои родители, и они те, кто они есть, а я должна оправдывать ожидания. — Родительские? — Нет, общества. Ни мама, ни папа никогда не давили на меня. Может быть, потому что они и сами себя не воспринимали всерьез. — Как же вышло, что при таком влиянии окружения ты рискнула и стала и актрисой, и певицей? — Быть может, я могла бы сделать больше. Я понимаю, почему США называют страной возможностей. Тут я гораздо отчаяннее и смелее, чем в Европе. Ну а там… там я постоянно одергивала себя. Оглядывалась назад и понимала: у меня нет такого таланта, как у папы, значит, не стану и пробовать. Американцы куда легче становятся к творцами, художниками. Здесь это не такая уж и проблема. — Помимо всего ты остригла свои волосы!.. — Да, ярлык иконы французского кино в Нью-­Йорке был с меня снят, я была предоставлена самой себе. Представь, я даже начала носить легинсы для уличных тренировок. Я не могла себе этого позволить в Париже. До сорока лет! Сейчас мне все равно: я могу покататься на велосипеде, потом отвести детей в школу, и все это в легинсах, растянутом свитере и кроссовках. Такое чувство, что во Франции я постоянно старалась, а здесь не хочу прилагать никаких усилий. — И тем не менее ты очень близка к миру моды, не правда ли? — Я просто дружу с Энтони Ваккарелло (креативным директором марки Saint Laurent. — Прим. авт.). По большому счету меня не очень волнует мода. Мой лучший образ — белая футболка и свободные джинсы. Да, иногда я посещаю показы, но только тогда, когда ожидаю увидеть перфоманс. Прийти на шоу ради того, чтобы сфотографироваться и посидеть пятнадцать минут в первом ряду, — это ужасно! Все, что меня на самом деле интересует, — чтобы в шкафу была чистая одежда. — Знаю, что именно ради Ваккарелло ты вернулась в Париж. — Ненадолго, только ради его шоу. Пока я не готова снова жить здесь. — Хочу спросить у тебя о — да-­да — работе с Ларсом фон Триером. — О «Нимфоманке» конкретно? — Да, о ней, но не только. Это же был не первый раз, когда ты сотрудничала с ним? — Да, до «Нимфоманки» были «Антихрист» и «Меланхолия». — Говорят, что Ларс писал сценарий «Нимфоманки» специально под тебя. Как тебе кажется, это так? — Возможно, но не до конца. Сейчас поясню. Я совершенно точно не была музой режиссера, скорее, он знал, что я стану подходящим инструментом для исполнения его замысла. Он относится ко всем актерам уважительно, но только до момента, пока те не войдут в кадр. — Имя твоей героини и имя твоей дочери — Джо. Думаешь, и это было в некотором роде не совпадением? — Знаешь, я просила Ларса изменить имя, но он ответил, что это важно. «Мне нужно мужское имя, и я хочу, чтобы в фильме звучала песня Hey Joe». —…И он предложил тебе поменять имя дочери? — Ага! (Смеется.) — Тяжело ли тебе было сидеть на закрытом показе в Каннах? — Было страшно, но не из-­за неловкости или чего-­то такого. Я помню воспоминания моей мамы, которая рассказывала, как в Каннах зрители освистывают фильмы, которые им не нравятся. Они могут быть по-­настоящему агрессивными, и я была уверена, что нас ждет нечто подобное. Очень нервничала. Но нет, все были очень уважительны. Я даже немного разочаровалась! (Смеется.) — Как выглядит твой баланс между актерской и певческой карьерой? Я знаю, что сейчас ты больше снимаешься, а вот туры не любишь. Все потому, что съемки происходят в ограниченном кругу «своих» людей, в то время как выступления на сцене — всегда работа вживую? — В точку. Я никогда не могла найти места на сцене. Я не уверена, что мне должно быть прямо-таки удобно, но как минимум я не должна страдать, верно? А я постоянно дергаюсь и совсем не получаю удовольствия. — Значит, и театральный опыт прошел мимо тебя? — Однажды я пробовала, и мне понравилось. Я совсем не училась актерству, и потому было здорово репетировать месяц или два, проводить семинары, взаимодействовать с режиссером, который даже задания и упражнения мне давал! Но это было давно, еще во Франции, тогда у меня не было детей. Думаю, мне было двадцать два года. А вскоре мне и вовсе стало скучно, и я продолжила писать песни. — А ты пишешь что-­то кроме лирики? — Ну нет. Иногда веду дневник, но и это скучно (улыбается), потому что я веду его вот уже двадцать лет. — Любишь оглянуться назад, лет эдак на десять? — Да. Например, когда я была совсем юной, я писала фальшивые записки своему возлюбленному. У нас был своеобразный ритуал: каждый раз, когда мы встречались, он должен был читать мой дневник. После я перечитала все эти письма. Довольно глупые. (Улыбается.) — Они все еще у тебя? — Слава богам, нет. У меня дома случился потоп, и все эти дневники расплылись и испортились. Но даже без них назад оглядываться забавно. В течение многих лет после смерти отца я записывала только отчаянные, удручающие мысли. А потом у меня появились дети, я начала писать о них. И на случай, если они когда-нибудь найдут эти записи, я решила писать исключительно хорошее. О себе же я рассказывать не хочу. Мне кажется, это немного эгоцентрично. — А мне думается, что людям будет интересно это увидеть. В конце концов, твой отец писал о себе. Кстати, как тебе кажется, он понимал, что творит искусство? — Он нарочито недооценивал свое творчество. Во Франции искусством принято считать классическую музыку, и то, что делал папа, он называл второстепенным. Мама же всегда говорила, насколько она плохая актриса. Но они обсуждали это открыто, пытаясь разобраться, как стать лучше, наверное. При этом, знаешь, папа был очень претенциозным. Всегда думал (и был прав), что он лучший среди всех. И в то же время никогда не считал себя гением, как его называют сейчас. Странное сочетание одержимости собственной персоной и отрицания себя. Каждый день покупал газеты, чтобы проверить, не попал ли он в них. — А как ты относилась к тому, что иногда рядом с ним мелькала и ты? — Я ненавидела то, как я выглядела, и папа никак не мог понять, почему я не в восторге от того, что мое лицо появляется в журналах. — Не странно ли было ходить в школу на следующий день после того, как ты засветилась на обложке? — Мне было все равно. Я росла очень закрытым ребенком. У меня, по сути, не было друзей, я каждый год меняла школу. — Специально или так выходило? — Специально. Мне не хотелось, чтобы кто-­то знал обо мне слишком много. Сейчас я сожалею об этом, потому что именно тогда я закрылась от всего. Но это был мой способ справляться с популярностью, родителей и своей. Просто я была очень тихой и скрытной, вот и все. — И неужели у тебя совсем не было друзей, ни одного за все время учебы? — У меня было два приятеля, но наши пути разошлись. Только им я рассказывала про все, в том числе про мой тайный роман. Я даже родителям не говорила про возлюбленного. — Почему? — О, он был намного старше меня. — И как долго длились эти отношения? — Почти пять лет. — Тебе никогда не хотелось взбунтоваться и, например, сбежать с тайным возлюбленным подальше от славы твоих родителей? — Нет, никогда. В то время я была очень привязана к своей семье. Отец умер, когда мне было девятнадцать лет, и как раз тогда он был мне очень нужен. Я собиралась жить с папой, а он ушел. Потому я стала так близка со своими сестрами. Держалась за любых родных, за которых могла. А после встретила Ивана. (Ивана Аттала. — Прим. авт.) — Твоего мужа? — Он не мой муж, мы официально не женаты, хотя вместе уже почти тридцать лет. Я познакомилась с ним, когда мне было восемнадцать, а потом я потеряла папу, и он был рядом. Я плакала каждый божий день, падала в обмороки. — Когда тебе стало легче? — Когда у меня родился первый ребенок. Тогда мир открылся мне. До этого мне казалось, что я бесконечно смотрю на смерть, а после родов поняла, что всегда смотрела в жизнь. Я создала нового человека! Создала новую семью! И знаешь, я всегда была далека от претенциозности и эгоцентризма, но скажу очень пафосную вещь: кажется, это лучшее, что когда-либо у меня получалось. — Знаешь, ты совсем не такая, какой тебя изображает пресса… — Да, это всегда удивляет людей. — Какой ты сама себя считаешь? — Авантюристкой. Я люблю удивлять и удивляться. Мне нравятся противоречивые вещи. И я не такая спокойная и мягкая персона, какой представляюсь. Мягкость меня утомляет. Так что я куда более жестокая личность, чем могу показаться. Осторожнее со мной! (Смеется.)