Он «по-звериному» любил жизнь…
28 декабря 1925-го года поэта нашли истерзанным в пятом номере ленинградской гостинице «Англетер». На лице застыла смертная мука, на теле были раны, синяки. Однако официальная версия гласила: самоубийство. Но, как водится, были и неофициальные…
Хоронили поэта в Москве под Новый 1926 год, 31 декабря. Друг поэта Анатолий Мариенгоф ужасался: «Как странно течение жизни: сейчас они хоронят Есенина, кладут его хладное бледное тело в черную землю, а уже через пару часов станут пудрить носы и кричать «С Новым годом! С новым счастьем!»
Траурное мероприятие состоялось около памятника Пушкину – он тогда стоял на Тверском бульваре.
Александра Сергеевича Есенин почитал, хотел быть похожим на него. Критик Александр Воронский вспоминал: «Морозной зимней ночью на Тверской я увидел Есенина, вылезающим из саней. На нем был цилиндр и пушкинская крылатка. Есенин старательно закутывался в ней. Он был трезв. Я спросил: «Что это все означает, зачем такой маскарад?».
Он улыбнулся: «Хочу походить на Пушкина, лучшего поэта в мире. И расплатившись с извозчиком, добавил: «Очень мне скучно».
…31 декабря 1925 года гроб с телом Есенина трижды пронесли вокруг памятника Пушкину. Играл военный оркестр. Артист Качалов читал стихи, его слова заглушали рыдания. В толпе провожающих были сплошь знаменитости, жены, подруги Есенина. Бывшая супруга поэта Зинаида Райх кричала:
«Ушло наше солнце!» и обнимала своих с Есениным детей, которых воспитывал режиссер Мейерхольд. К слову тот бешено ревновал жену к Есенину. Мариенгоф писал: «Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без зонтика в дождь и град»
…Говорят, что если бы обстоятельства сложились иначе, Есенин бы остался жив. Скажем, не поехал бы в Ленинград, не остался бы 28 декабря 1925 года один со своими горькими думами и болезнью, не скрылся бы в смертельном мраке…
К несчастью, все было предрешено. Если бы поэт не погиб в тот роковой день, то несчастье могло случиться в другой день, в ином месте. Но непременно бы случилось. К трагедии все неумолимо, тягостно катилось.
…Его смертный год – пик славы. В 1925 году Есенин - первый поэт России. Во всяком случае, многие так считали, в том числе, он сам. Готовилось его трехтомное собрание сочинений, чем Есенин несказанно гордился: «Вот в России почти все поэты умирали, не увидев полного издания своих сочинений. А я вот увижу свое собрание».
В сентябре 1925 года поэт в последний раз выступил со своими стихами. Это было в Москве в Доме печати – ныне Дом журналиста. Когда он начал читать стихотворение «Цветы», его внезапно охватило волнение: горло стянуло, стали душить слезы – несколько минут он не мог произнести ни слова.
Потом Есенин все-таки пересилил себя и прочитал стихотворение до конца. С него градом лил пот. Возможно, он почувствовал что-то особенное или, точнее, предчувствовал. Уж больно грустны были строки: «Цветы мне говорят прощай, / Головками кивая низко. / Ты больше не увидишь близко / Родное поле, отчий край…»
В свой смертный год Есенин поставил точку в поэме «Черный человек». Михаил Зощенко встретил его в пивной. Поэт хватил стакан рябиновки и хотел снова позвать официанта: «Чтобы отвлечь, я прошу его почитать стихи. Он соглашается, почему-то с радостью. Он читает поэму «Черный человек».
Есенина окружила почти вся пивная. Его подхватили десятки рук и понесли к столику, все хотят обнять его, поцеловать».
…Туман сгущался. Поэт вплотную подошел к краю обрыва. Случалось, садился перед зеркалом и разговаривал со своим отражением.
«Передо мной вставал другой облик Есенина, - вспоминал поэт Николай Асеев. - Не тот общеизвестный, с русыми кудрями, а живое лицо, умытое холодом отчаяния и просветлевшее от боли и страха перед своим отражением
Поэт, понимая, что тяжко болен – подробности излишни – в конце ноября 1925 года по совету сестры Екатерины лег в московскую психиатрическую клинику, которой заведовал известный доктор Петр Ганнушкин. Есенин уже бывал там, и психиатр поставил ему диагноз: «Paranoja alkoholica».
Есенин ушел из клиники 21 декабря, несмотря на то, что курс лечения был рассчитан на два месяца.
Стал собираться в Ленинград, хотя делать ему там было нечего. Да и опасно было отпускать человека одного в таком состоянии. По словам писателя Юрия Либединского, Ганнушкин, выпуская Есенина из клиники, предупредил родных, что тот может наложить на себя руки. Однако, слова доктора пролетели мимо десятков равнодушных ушей.
…За четыре дня до гибели Есенин навестил свою бывшую жену – актрису Зинаиду Рейх и детей – Константина и Татьяну. Рейх уже была замужем за Всеволодом Мейерхольдом, усыновившим отпрысков поэта.
Константин Есенин, ставший известным спортивным журналистом, вспоминал, что отец и мать о чем-то резко говорили. Впрочем, говорила в основном Райх, которая в чем-то обвиняла Есенина. Он, стоявший в пальто с шапкой в руках, отбивался.
Есенин-младший вспоминал:
«Несколько лет спустя, прочитав строки:
Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене.
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне, -я наивно спросил маму: «А что, это о том случае написано?» Мать улыбнулась. Вероятнее всего, характер разговора, его тональность были уже как-то традиционны при столкновении двух таких резких натур, какими были мои отец и мать».
Константин Есенин вспоминал, что отец «уезжал в Ленинград всерьез», и кончать с жизнью явно не собирался – брал с собой огромный, тяжелый сундук, набитый всяким скарбом: «Отчетливо помню его лицо, его жесты, его поведение в тот вечер. В них не было надрыва, грусти. В них была какая-то деловитость…».
В декабре 1941 года Есенин-младший ушел добровольцем на фронт. Перед этим заглянул к первой жене Есенина Анне Изрядновой - они были дружны. В то время она очень страдала, искала своего Юрия. Увы, сын Изрядновой и Есенина был расстрелян в августе 1937 года по бредовому обвинению в покушении на Сталина.
У Изрядновой хранилась забытая Есениным коробка папирос «Сафо» - в ней оставалась только одна гильза. «Папироса высохла, и табак начинал высыпаться, - вспоминал Константин. - По торжественности случая я выкурил в этот день, 5 декабря 1941 года, последнюю папиросу отца».
…Сергея Есенина постоянно что-то терзало, он впадал в меланхолию, повторял, что скоро умрет. Но при этом отчаянно цеплялся за нее. Поэт Алексей Кусиков (тот самый, над которым посмеялся Маяковский:
«На свете много вкусов и вкусиков. Одним нравится Маяковский, другим – Кусиков») вспоминал, что Есенин «по-звериному» любил жизнь: «Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая – Смерти»
Отношения Есенина с Советской властью были невнятными и непонятными. Он писал: «Моя моя – Родина. Я - большевик». Однако коммунистический режим поругивал, а то и костерил, причем, прилюдно – во хмелю. Даже призывал: «Бей жидов и коммунистов!» Впрочем, этой фразой Есенин не ограничивался – его «политический лексикон» был значительно богаче.
Поэт водил дружбу с кровавым чекистом Яковом Блюмкиным, тем самым, что в июле 1918 года застрелил посла Германии Вильгельма фон Мирбаха. Блюмкин стал адъютантом Троцкого и свел Есенина с наркомом по военным и морским делам. Тот был не чужд творчеству и прекрасно разбирался в литературе. Да и сам Троцкий слыл блестящим публицистом, автором острых, полемических статей. Стихи Есенина ему нравились. Но свои чувства Троцкий выразил не в разговоре с поэтом, а в посмертной статье «Памяти Сергея Есенина», написанной в январе 1926 года. В то время знаменитый революционер, один вождей Октября, был уже в глубокой опале, на него наступал Сталин. О статье – немного позже…
Прозаик Андрей Соболь вспоминал:
«Относительно Есенина в 24 году был отдан приказ по милиции – доставлять в участок для вытрезвления и отпускать, не давая делу дальнейшего хода. Конечно, приказ был отдан, не из любви к Есенину, а из соображений престижа: не хотели официально признавать «расхождения» между рабоче-крестьянской властью и поэтом, имевшим репутацию крестьянского»
Есенина знали все милиционеры центра Москвы. Один из стражей порядка Дорошенко записал в протоколе: «Есенин позволил себе нанести словесное оскорбление по адресу Советской рабоче-крестьянской милиции, называя всех находившихся «сволочью». Другой милиционер - Каптелин сообщал: «Гражданин Есенин, будучи в отделении говорил по адресу находившихся «жулики», «паразиты», а также позволял и другие нескромные вещи».
Полпред СССР во Франции Христиан Раковский бывшему главе ВЧК, председателю Высшего совета народного хозяйства Феликсу Дзержинскому 25 октября 1925 года и просил «спасти жизнь известного поэта Есенина – несомненно, самого талантливого в нашем Союзе». Предлагал:
«Пригласите его к себе, проборите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать…». Дзержинский обратился к управляющему делами ГПУ Вениамину Герсону: «М. б., Вы могли бы заняться?» Герсон ответил формально: «Звонил неоднократно - найти Есенина не мог»
Неужели это было так трудно? Нет, просто Есенин надоел своими выходками. И его недоброжелатели, возможно, хотели, чтобы с ним что-то случилось…
«Мы потеряли Есенина - такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего, - писал Троцкий. - И так трагически потеряли. Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом - может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста - не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, на которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом. Он нередко кичился дерзким жестом, грубым словом. Но надо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунаносной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, - прикрывался, но не прикрылся…»
В статье Троцкого есть странная фраза: «Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его…» Может, автор знал то, что другим было не дано? Впрочем, темные слухи заклубились, едва прилетела горестная весть – мол, автора убили чекисты. Да и сейчас в самоубийство Есенина не все верят…
Эпитафия Троцкого ударяла по сердцу, как рыдающие звуки траурного оркестра, в ней ощущалась искренняя боль утраты. Горький выразился о статье коротко: «Лучшее о Есенине написано Троцким». Хотя вслед поэту лился поток слов, среди которых было немало звучных, литых.
Вскоре после смерти вслед ушедшему поэту стали слышаться злые шепотки. Голоса хулителей крепли, набирали силу. Спустя год после публикации Троцкого, в январе 1927 года со статьей «Злые заметки» выступил член Политбюро ЦК ВКП (б) Николай Бухарин. Он поместил текст в главной газете страны, которую редактировал – в «Правде». По сути, это был запоздалый ответ Троцкому, но без упоминания его фамилии.
Это была подлая месть уже мертвому поэту. За то, что не встал под красные знамена, сомневался, не молился на статуи вождей. И в хмельном угаре говорил все, что думал о советской власти. Большевики не признавали колеблющихся, им нужны были лишь идейно крепкие, безусловно соглашающиеся с линией партии. Пусть даже через силу, преодолевая душевную боль.
Таким был Владимир Маяковский. Он осудил погибшего коллегу в жестких стихах: «Ваше имя в платочки рассоплено, / ваше слово / слюнявит Собинов / и выводит / под березкой дохлой - / «Ни слова, / о дру-уг мой, / ни вздо-о-о-о-ха…».
Гигант Маяковский казался твердокаменным, он долго держался, но однажды не выдержал и лег виском на револьверное дуло…
Сейчас говорят, что после смерти Есенина в Советском Союзе его произведения не издавали. Это не так – стихи печатали, но – мало и без особой огласки. Однако почитатели Есенина его не забывали: могила поэта на Ваганьковском кладбище всегда была завалена цветами…