Юрий Стоянов: Нам было не все равно, над чем можно смеяться

Юрий Стоянов снимается в кино, ведет собственное шоу «100янов», а сейчас решил выпустить музыкальный альбом. Все потому, что, как он сам признается, боится быть чеховским «мужиком, опоздавшим на поезд».

А еще потому, что очень хорошо помнит, что такое невостребованность.

— Юрий Николаевич, вы ведь много работаете, делаете шоу на ТВ, скетчи в «Ютьубе» выкладываете. Почему решили еще и запеть?

— Я не запевший артист, я делал это всю жизнь. Гитара была со мной с десяти лет. Другое дело, что я не очень это афишировал. Правда, от других поющих артистов я отличаюсь тем, что пою только свои песни. Музыку и слова пишу сам.

— Как бард?

— Не совсем. Я уважаю бардов, но с этим движением никогда не был связан. В бардовской песне приоритет отдается тексту. Это хорошая поэзия, положенная на ритмическую основу. А для меня в первую очередь важна мелодия, а во вторую — чувственный текст.

— Ваша музыкальная карьера началась на шефских концертах на заводах, где выступления оплачивали продукцией. Помните лучший гонорар тех времен?

— Шефский концерт — это такой вариант первобытного натурального обмена. В советское время он был формой общения театра с производством. Так, выбирался какой-нибудь завод, нас назначали шефами, и мы должны были приехать и бесплатно дать концерт. Ну а в обмен на искусство каждый завод делился тем, чем был богат. Хорошо помню мясокомбинат, откуда в голодные годы каждый из нас ушел с пакетом деликатесов. Еще запомнился завод объединения Карла Маркса, где были вредные цеха. Помимо молока там людям выдавали зефир и пастилу, потому что в них присутствует агар-агар, который получают из водорослей. А они выводят радионуклиды из организма. И мы уходили домой с пакетами этого зефира...

— А вы могли сами выбрать завод, где хотите выступить?

— К сожалению, нет. Но я всегда попадал на любой концерт, потому что был единственным артистом в нашем театре, который мог играть на гитаре и петь. А поскольку это драматический театр, то все номера были либо отрывками, либо стихами. И жанрово это очень тяжело воспринималось зрителями. И вот я был разбавляющим. В баскетболе есть разыгрывающие, а я — разбавляющий песней. Поэтому пытка искусством для рабочих была сглажена музыкальным этюдом в моем исполнении.

— Покойный журналист Сергей Доренко попытки воссоздать успешные проекты метко называл «палеонтологическим музеем». Не пытаетесь ли вы этот самый «музей» на базе «Городка» создать в «100янове»?

— Ностальгия продуктивна, если она рождает что-нибудь новое. То есть если на фундаменте «Городка» появляется что-то новое — это уже не палеонтологический музей. Доренко назвал палеонтологическим музеем стремление реанимировать прошлое, считая, что все лучшее там. В этом смысле я с ним не согласен. Лучшее всегда сегодня.

— Но выпуски «Городка» пересматриваете?

— Не очень люблю этим заниматься. Чаще всего «Городок» ко мне возвращается в виде мемов, которые люди рассылают друг другу. Это как в поезде, который идет на поворот. Ты на перроне плюнул, подошел к окну, выглянул, и этот плевок прилетел тебе. Так и ко мне все эти плевки в вечность возвращаются...

— Вы придумали «Городок» в 90-х. Как ни странно, многие люди ностальгируют по этому времени. Как вы думаете почему?

— Телевизионный зритель — это зритель немолодой. Это аудитория 50 плюс, причем хороший такой плюс. А молодость этих людей пришлась как раз на то время. Но молодость — одна, и на какое бы тяжелое время она ни приходилась, она все равно прекрасна! Поэтому весь интерес к 90-м — это ностальгия не по прошлому, а по своей молодости.

— Какие вещи из 90-х вы забрали бы в наше время?

— Для меня 90-е — удивительный период, когда из ненужности двух таких людей, как я и Илья Олейников, родилась передача с возможностью полной самореализации. Мы были предоставлены сами себе, а время нам помогало. Может быть, просто потому, что оно нами не интересовалось? Из 90-х я бы взял это хулиганство, которое мы себе позволяли в кадре: бесшабашность, баловство. Эту, в хорошем смысле слова, вседозволенность, потому что все-таки внутренний стопор в нас был. Мы понимали, что можно, а что нельзя, исходя из воспитания, уровня культуры, осознания в какой стране и внутри какой беды мы живем.

Но что значит взять с собой? Я-то все равно уже другой. Я должен искать себя в сегодняшнем дне.

— «Городок» первым в стране снимал скрытой камерой...

— Да. И наша рубрика была неподставная и реальная! Я вам даже могу сказать, почему стало невозможно ее снимать. Помимо того, что изменилось время, прогремели первые теракты и люди стали бояться, появились подставные передачи со знакомыми и родственниками в ролях случайных прохожих. Но главное — на телевидении появился закон о том, что без согласия людей показывать их нельзя. И когда его ввели, мы какое-то время еще бегали за людьми и просили их написать разрешение, но эта штука похоронила наш жанр.

— Но сейчас появились пранкеры, которые плевать хотели на все разрешения. Как вы относитесь к пранку?

— Пранк (от англ. prank — проказа, выходка, шалость; шутка) — телефонное хулиганство, розыгрыш. Люди, практикующие пранк, называются пранкерами. — «ВМ») не имеет ничего общего со скрытой камерой, которую мы делали. Пранкеры во многом завязаны на политике или звездах, потому что им нужны знаковые имена. Они должны собрать как можно больше подписчиков, лайков и просмотров. И они разводят людей жестко. Нам же нужна была непосредственная реакция обычного человека, который идет навстречу.

— Чем человек «ТикТока» отличается от человека «Городка»?

— Очень многим. Например, хронометражем. «ТикТок» (приложение TikTok — популярный среди молодежи сервис, ориентированный на формат коротких видеороликов. — «ВМ»), как и все наше время, требует сжатости, лаконичности. В «Городке» была неспешность, были табу, нам было не все равно, какими средствами мы рассмешим и над чем можно смеяться. В «Городке» были люди, которых мы любили и к которым испытывали сострадание. Как Чаплин говорил: «Жизнь — это комедия, когда смотришь на нее издали, и трагедия, когда видишь ее вблизи».

«ТикТок» это не интересует. Но все-таки в «ТикТоке» в частности и интернете в целом я не вижу ничего однозначно плохого или хорошего. Это как лопата, которой можно вскопать огород, а можно убить человека. Смотря в чьих руках она окажется.

— Ваши дочери, пользовательницы интернета, давали вам советы по поводу ваших сетевых проектов?

— Да, недавно дали очень дельный совет. Я — действующий артист, поэтому у меня не хватает времени, чтобы отвечать людям в сети. Конечно, есть те, кто мне в этом помогает. И однажды дочки мне сказали: «Папа, а твой «Инстаграм» тебе девочка помогает вести?» Я отвечаю: «Да». А они мне: «Это сразу видно. Там одни сердечки и словечки вроде «чмоки», «целую». Сразу чувствуется женская рука».

Я тут же позвонил продюсерам и попросил дать мне мальчика. Они удивились: «Почему?», отвечаю: «Потому что я — мальчик!» Ну, или был им лет шестьдесят назад...

— Перед съемками вашего шоу вы сбросили 20 килограммов и на карантине — еще два! Как вам это удалось?

— Все просто: я много работал! У меня есть друзья — кузнец и столяр. Когда я впервые пришел в их мастерскую, там было так холодно, что я поинтересовался, как они греются. Ответ меня обескуражил: «Мы тут работаем!» Вот я на карантине снимал ролики, писал песни, что-то реставрировал, столярничал. В первый карантин я ложился спать уставшим. И это прекрасное чувство!

Читайте также: Екатерина Драгунова: Люблю ставить над собой эксперименты