Пушкин – это русский код возрождения
Пушкина часто называют «русским возрождением и просвещением», имея в виду, что до Пушкина у нас вообще не обращали внимания на человека, а с Пушкиным мы, наконец, открыли для себя просвещенный Запад. Правда в этом суждении, как это обычно для русского либерала, перемешана с ложью. Пушкин действительно открыл Русскую личность и открыл личность в России, но не совсем ту личность, которую «открыло» западное Возрождение и Просвещение.
Справедливо: всё, в сущности, содержание Нового времени заключено в явлении личности на горизонте истории. Не стоит, правда, забывать и о том, что саму идею абсолютной Личности открыло христианство. И вот титаны возрождения (Леонардо, Рафаэль, Микеланджело) обращают взгляд прежней эпохи, устремленный к Абсолюту, – к человеку, и открывают его автономное бытие: «не только Ты есмь, но и я есмь», – вот слово Возрождения, манифестации человеческой самости, подросткового, в сущности, комплекса, тут же обнаруживающего и свой надлом (Боттичелли). Подобно вновь проснувшемуся Адаму (вспомним знаменитую фреску Микеланджело), осознающему свое бытие (мыслю, следовательно, существую) и самостоятельность (у меня есть руки, и они делают), Возрождение встало на ноги, и, подобно Адаму Ветхому, пошло прочь от Бога, буквально через каких-то полвека оказавшись в перманентном аду революций, войн, распада и катастрофы «технического прогресса».
Русское Возрождение было несколько иным. Русским Возрождением стало Куликово поле, исихазм Сергия Радонежского («воззрением на Пресвятую Троицу побеждать ненавистную рознь мира сего») и «Троица» Андрея Рублева, в похвалу Сергию писанная.
Достаточно сравнить «Джоконду» и «Троицу», чтобы всю разницу эту ощутить и понять. Первая – в сущности, новорожденная Ева, стремящаяся войти в бытие, метафора человеческой души. Вторая – трансцендентное Бытие в последний миг вечности перед актом Творения. Две эти работа онтологически и мистически связаны друг с другом, коррелируют друг с другом, но – будто разнесены по разным полюсам бытия: одна – полюс земли, другая – полюс неба.
То же и с Ренессансом пушкинской петербургской культуры. Оно очень сильно коррелирует, но самым разительным образом отличается от европейского. Оно вообще другое. И личность – другая. Не европейская индивидуальность, но – личность симфоническая. Что же такое симфоническая личность?
Пушкин родился в либеральнейшей семье, доме, где по-русски не говорили, а на вечерах, где собиралась самые яркие литераторы своего времени, читали Парни и Вольтера. Он был сыном своей эпохи и своего поколения. Он читал те же французские книжки и якобинские стишки. Его главными темами стали главные темы Нового времени: личность и свобода. Но выводы, к которым он пришел, были диаметрально противоположны выводам западного просвещения. Вот они, своем кратко.
Прежде всего, далеко не всякий человек для Пушкина личность. Личностью еще надо стать! Личность у Пушкина всегда выше толпы, черни, стада. Личность – это, прежде всего, независимость мысли и поступка (не обязательно доброго, но обязательно смелого). Личность – это, используя гумилевский термин – пассионарий. Тот, кто готов рискнуть, пожертвовать положением, состоянием, жизнью. Риск – это, по Пушкину, знак свободного человека, в нем есть вдохновенье, следовательно – признак Бога. И тот, кто рискует, становится Ему ближе (ведь и Бог, творя мир, рискует). Таков Вальсингам, таков Гринев, таков Пугачев. Даже Онегин ставит свою жизнь на кон (в дуэли с Ленским), надеясь хоть как-то расшевелить свою мертвую душу.
Однако, все эгоисты и самолюбцы (Алеко, Онегин, Герман) терпят у Пушкина крах. Победа достается тем, кто способен любить. И это, прежде всего, женские образы (ведь сама сущность женщины – любовь). Победы достигает тот, кто готов жертвовать собой, своей самостью, как, например, Петр, который празднует свое примирение с врагом, как победу над собой («Пир Петра Великого»). А вот что Пушкину совершенно чуждо, так это демократический пафос «маленького человека». От «демократического человека» (да и самого слова «демократия») его тошнит почти физически. Демократические стада не слышат зова свободы. Уха черни не касается голос Бога, ее привлекает лишь «презренная польза». «Подите прочь», указывает ей Пушкин и обращается к личности.
Что же делает человека личностью? Ответ Пушкина однозначен: почитание предков («любовь к отеческим гробам») и стремление к высшему («иная, лучшая потребна мне свобода»). Итак, если человек стоит в свободе на камне традиции и устремлен к совершенству – он на верном пути к становлению личности. Этот вывод пушкинского подхода, как видим, во всех пунктах противоположен выводам либерально-демократическим. Либерал не верит ни в совершенство, ни в традицию, ни в свободу. Точнее, он любит себя и свои маленькие свободы, но, конечно, это совсем не та свобода, о которой говорит Пушкин. «Права» и «свободы», за которые цепляется либерал, вызывают у него лишь издевательские комментарии, вроде: «И мало горя мне, свободно ли печать. Морочит олухов, иль чуткая цензура. В журнальных замыслах стесняет балагура», и т.д.
При этом Пушкин любит человека во всех его проявлениях («у всякого есть ум, мне интересно со всеми, от будошника до царя»), он восхищается русским крестьянином («Разговор с англичанином»), уважает душу даже разбойника (Пугачев), но ему ненавистен охлос, серость «последних людей», – этот цементирующий раствор либеральной демократии. Впрочем, сей «черни» много и в среде близких Пушкину аристократов, которых он не устает осыпать градом разящих эпиграмм. Итак, личность, по Пушкину, это отнюдь не всякая индивидуальность. И даже вообще не индивидуальность (с ее превосходящим все эгоцентризмом), но, скорее, нечто прямо ей противоположное – это, прежде всего, способность любить, обращенность к другому – человеку, Богу.
Личность – явление онтологического порядка. Она выше природы, выше космоса: «Но верь мне: дева на скале. Прекрасней волн, небес и бури», говорит Пушкин. И это не только апофеоз эроса, венчающий царства стихий, это и – апологетическое утверждение личности (в высшем ее проявлении, – красоте, любви, невинности), ценность которой признается выше всего космоса, всей вселенной. Личность вообще не детерминирована элементами космоса, она – в центре космоса и она больше космоса: «Вращается весь мир вкруг человека», утверждает Пушкин.
В своем становлении личность способна подниматься над своей природой, и, отрясая с себя прах этого мира, обретать истинную свободу. На этот счет имеем удивительный манифест зрелого Пушкина («Из Пиндемонти», 1836), начинающийся словами:
Не дорого ценю я громкие праваОт коих не одна кружится голова…
Отрицая все мелкие либеральные «свободы» последних людей, к какой же свободе устремляется дух поэта? К царственной свободе личности («стойте в свободе, которую даровал вам Христос»):
...По прихоти своей скитаться здесь и там Дивясь божественным природы красотам И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья Вот счастье! вот права…
Вот – высшая свобода истинно свободной личности, не цепляющейся за свою «собственность», свою «природу», но устремляющейся навстречу высшим энергиям вдохновенья. Еще удивительней другое стихотворение. Вообще – последнее, завершающее, стихотворение Пушкина. В котором нам открывается апофеоз личности, побеждающей космос. «Памятник» – это, по сути, царственный логос, поднимающийся над своей природой и космосом и говорящий о своей последней победе:
…Нет, весь я не умру, душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит…
Более того, это логос-объединитель, логос-просветитель, собирающий вокруг себя народы и дарующий им глаголы жизни:
…И назовет меня всяк сущий в ней язык И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий Тунгус, и друг степей калмык…
Гений, подобный пушкинскому, едва ли мог просиять в англо-саксонском мире, слишком уж он далек от всякой индивидуализации: это гений соборности, гений высшей симфонии бытия, гений симфонической личности, поднимающейся к Богу. Да, пушкинская личность – это симфоническая личность, главным органом которой является сердце, а главным свойством – умение любить. Разница между симфонической личностью и либерально-демократической индивидуальностью примерно та же, как между «сынами неба» Блаженного Августина (живущими любовью к Богу до ненависти к себе, то есть, своему греху) и «детьми земли» (живущими любовью к себе до ненависти к Богу).
Власть последних прекрасно иллюстрируют последние события на Западе: бунты Антифа, BLM, ЛГБТ, с почти уже неприкрытыми проявлениями демонической природы, несущей гибель и самой себе, и всей человеческой культуре и цивилизации. Чистейший дистиллят зла, выведенный либеральной демократией путем селекционного отбора самого осадочного человеческого материала: «зло… есть влечение воли к небытию, отрицание бытия, творения Божьего, и, в особенности – неистовая ненависть к благодати, которой мятежная воля ожесточенно противится. Став духами тьмы, падшие ангелы все же остаются существами, сотворенными Богом, и в своем самоопределении, противящемся воле Божией, они одержимы отчаянным стремлением к небытию, которого никогда не достигнут. Их вечному ниспадению в небытийность никогда не будет конца». (Вл. Лосский, Мистическое богословие Восточной Церкви»)
Этому порядку вещей и противостоит симфоническая личность, которую являет нам Пушкин. Личность, восхождению которой никогда не будет конца. Ведь вечность – это не статика «золотых статуй», к тупику которых пришла западная схоластика, вечность – это полет вдохновения в солнечные глубины Богопознания и самопознания, которое бесконечно.
