«Что ж ты молчишь?»

Война прокатилась по моему поколению заляпанными кровавой грязью первоначального накопления траками. Кто-то остался вдавленным ими в родные суглинки навсегда, а кто-то миновал их, вовремя откатившись в сторону.

В детстве мы слышали одно, а видели другое: в сюжетах программы «Время» солдаты ОКСВА сажали в весеннем Кабуле деревца, мирно переговаривались, шутили, а по соседству со мной в нашем офицерском доме уже жил маленький сирота. Мальчик был наглым, грубым, часто сквернословящим на пустом месте, но я прощал ему: его отец был вертолётчиком, его сбили и ещё живому вырезали глаза.

Чуть позже можно было наблюдать вернувшихся из Афганистана молчаливых и надорванных старших братьев. Одного мне уже не забыть никогда: он выходил из дома к вечеру и ходил вдоль освещённых окон по одной и той же дорожке, взад и вперёд, каждый день. Мы сидели, говорили, а он, сделавшийся, видимо, слабоумным, шёл до бойлерной и возвращался обратно. Бледное, некрасивое лицо его успевало мелькнуть перед нами десятки и сотни раз, но его никто ни о чём не спрашивал. Да он бы и не ответил.

Что ж ты молчишь сквозь прошедшие годы?

Что ты там в них натворил,

Что на щеках оставляют разводы

Поздние слёзы твои?

Натворил... А что натворили – с ним, вы спросили? Столкновение победоносной, одолевшей фашизм России с войной для последующих поколений оказалось испытанием настолько тяжким, что после афганской драмы был отчасти предрешён и исход из социализма, и слом всей системы. Как только он совершился, стрелять стали уже везде, и мы поняли, на каких полях вершилась наша судьба.

И кроме небесной отчизны

И дедов, таранивших сталь,

Что есть у них – без укоризны

Глядящих в родимую даль?

Те, кто пошёл в военкоматы в Первую (некоторые – от ельцинского безденежья), до Второй дотягивали редко, но ничего-ничего! Отныне на войне можно было очутиться где угодно – около своего дома или слегка отойдя. Как было? Да так: грохало, трескало, раздавались истошные крики, истерический плач, и ты понимал: вот она. И ты уже мобилизован, пришла тебе повестка или нет.

– Вдень

в иглу любимую нить суровую,

пришей мне пуговиц

про запас.

…Вот только эту жизнь – и здоровую,

и слишком сильную – Бог не спас.

Алексей Шорохов хранит на лице то выражение сбывшейся беды, с которым мы вошли в проклятые девяностые годы. Оно не оставляет его и сейчас. Меня, если честно, тоже. Как оказалось впоследствии, нет никакой разницы, украшали ли твои плечи армейские или полицейские погоны, отстреливался ли ты судорожно от бегущих прямо на тебя банд, всматривался ли в горизонт, силясь различить вспышки выстрелов из ближайшей «зелёнки», расслышать гул фронтовой авиации, спускался ли наскоро в подвал, надеясь пережить артобстрел или авиаудар.

Приднестровье и Карабах, Абхазия и Таджикистан расцвели прямо у нас под ногами, а скоро война вторглась в наши дворы и заплясала по ним, гоня нас на скромные по-уставному воинские похороны. Одни, вторые, третьи. И вот уже вдовы здороваются глазами, а мы уже выросли, и нам пора…

Мы вверглись в войну всем поколением, и счастье тем, кого не вмял в глиняные комья расцарапанный камнями выступ танкового или бээмпэшного трака. Страна воевала, в том числе сама с собой, потому что иного решения проблем на Земле ещё не придумали. Сказки про круглые столы и мирные конференции, после которых всё становилось на исконные места, и раны заживали и больше никогда не болели, оставьте для потерявших кормильцев или целые семьи полностью, тем, кто осиротел. От Хасавюрта до Минска – одно и то же.

Время полулюдей, годы полураспада,

Череда беззаконий поросла лебедой.

Что же сталось с тобой, и кому это надо –

Километры беды мерить общей бедой?

Что нам «Запад», «Восток», если вышло иное,

Если русские тропы сюда привели?

Ты стоишь на краю, чуешь вечность спиною,

А вокруг только небо и немного земли.

Мы как-то слишком беспечно забыли, что Россия не бесконечна. Мы вообразили, что её можно тратить, будто б «ещё нарожают». А так ли нас много, если почти у каждого второго, а пусть бы третьего или пятого – убили, убит, замучен? Да что вы, люди. Мало сводок? Мало похоронок? Закончена ли Отечественная? Отгремела ли Первая Мировая, минули ли Бородино и Куликово, если, как и пятьсот, и тысячу лет назад, нас губят, мучат, сводят с земли до срока? И не мы это начали.

Но есть же душа народа, которая позволяет злодейству сбываться каждый день. Есть его терпение, которое больше от воли и разума, но есть же и душа, которая болит, рвётся, нарывает, кричит - хватит спать. Очнитесь, вы!

Я не знаю, как и обратиться –

Там, на этих страшных воздусех,

Где душа – не бабочка, не птица,

А одна – пред Богом, и при всех.

Вот к ней бы и обратиться: госпожа наша, яви волю свою, и защити нас, убиенных и живых, от раската по брёвнам и отлетевших в беспробудное пьянство крыш, от беспамятства, от бессовестности наших вечных неприятелей, готовых закопать нас живыми и пировать на наших костях. Где истоки ненависти? Когда окончатся мытарства?

Вот о чём небольшая, но ёмкая книга Алексея Шорохова, моего товарища, странника по русскому Донбассу, поэта, самочинного русского мыслителя. Что делать, если другой судьбы нам не дано? Войны нам не прекратить ни в себе, ни в мире. Но сворачивать ей шею мы обязаны уже тем, что вокруг нас ещё грохочет, горит и стонет. И тут уж кто чем, но обязан давить её до последнего.

Выносливый стрелок, заговорённый механик-водитель, зоркий наводчик, оборотистый ротный и аккуратный взводный скажут поэту спасибо. Не сейчас, так завтра.