Исследователь масскульта Кирилл Королёв: о влиянии развлекательной беллетристики на русское самосознание

15 апреля отмечается Международный день культуры. Чаще всего под этим словом понимается культура высокая, но порой и массовая играет роль колоссального значения: в частности, русская развлекательная беллетристика стала точкой опоры для национального самосознания нынешней России. Гость «АН» – исследователь масскульта и социальный антрополог Кирилл КОРОЛЁВ, автор книг «Мир Толкина», «Поиски национальной идентичности в советской и постсоветской массовой культуре» и многих других. – Не сочтите мой вопрос риторическим. Почему народу, чья государственность насчитывает более тысячи лет, чьи достижения в разных областях известны всему миру, – почему такому народу приходится искать собственную идентичность? – Ответ на поверхности: 70 с лишним лет советской власти прервали нашу идентичность. В революционные и послереволюционные годы утверждался интернационализм – стирание национальных границ. В середине 1930-х, в преддверии назревавшей войны, русское самосознание начали постепенно восстанавливать, но, как ни крути, даже в позднесоветские годы интернационализм идеологически доминировал. С конца 1970-х коммунистическая идеология уже не была хоть сколько-нибудь привлекательной для большинства населения, и итог известен: во всех постсоветских странах её заменил национализм (национализм в безоценочном смысле, то есть самоопределение нации). Попытки поиска русских национальных корней предпринимались и раньше, с 1960-х. Можно вспомнить фильм А. Тарковского «Андрей Рублёв», писателей-деревенщиков, «русскую партию» в идеологическом крыле аппарата ЦК. Но всё это были попытки не столь уж крупных интеллектуальных кругов, а массовый интерес возник на излёте существования СССР. Он выплеснулся на книжные прилавки в форме беллетристики. Правда, не сразу, а только к середине 1990-х. – Почему? – Потому что массового российского читателя поначалу не интересовала отечественная беллетристика: живя в СССР, он изголодался по зарубежной (советская цензура кое-что дозволяла, но даже гигантские тиражи – 100–200 тысяч экземпляров – в масштабах страны были мизерными, книги расходились моментально, иногда не успевая попасть на прилавок). Со снятием запретов иностранная беллетристика хлынула к нам и преобладала на российском книжном рынке, однако в середине 1990‑х всё вдруг стало меняться. Рынок пресытился ею, причём не столько в товарном отношении, сколько в духовном. Читатель ощутил: достаточно чужого, хочется своего. Соответственно, те издатели, кто вовремя уловил эту потребность, оказались «на коне». Хорошо помню, как над издательством, выпустившим в 1995-м «Волкодава» М. Семёновой (на сегодня самый культовый русский роман в жанре славянского фэнтези, экранизирован в 2006 году. – Прим. «АН»), коллеги посмеивались – мол, никому это не нужно, какая, к чёрту, Семёнова, если есть американец Гаррисон? Но очень скоро всем стало ясно: это был блестящий издательский ход. – Говоря об этом литературном переломе середины 1990-х, в своей книге вы подчёркиваете, что в 1996-м президент Ельцин озвучил потребность страны в национальной идее. – Я, разумеется, не связываю эти вещи напрямую: писатели обратились к таким поискам вовсе не потому, что услышали призыв Ельцина. Речь идёт о едином общественном контексте того времени. Необходимость национальной идеи ощущалась и обсуждалась всюду. Возник духовный вакуум, который необходимо было заполнять, и писатели не могли остаться в стороне. – У В. Пелевина в романе «Generation «П» (1999) персонажем, нуждающимся в национальной идее, является криминальный авторитет. Хочет с её помощью производить впечатление на иностранцев в личных беседах. – Виктор Олегович как зрелый писатель сформировался как раз тогда – в 1990‑е. Он всегда держал руку на пульсе и, безусловно, уловил тогдашнюю тенденцию. В том-то и дело, что запрос на социокультурную идентичность был всеобщим. – И какой литературный жанр первым отозвался на этот запрос? – Исторический роман. Сказалась сильная советская традиция данного жанра, сформированная А. Толстым, В. Яном, В. Пикулем, Д. Балашовым. После перестройки, в период «неопределённой идентичности», такой роман актуализировал славное прошлое (не важно – условно реальное или откровенно вымышленное) и вызывал у читателя ощущение духовной преемственности, способствовал позитивной самоидентификации. Появились многотомные серии: «Тайны истории в романах», «История России в романах», «Государи Руси Великой», «Сподвижники и фавориты». Как правило, первоначальное наполнение этих серий обеспечивали тексты, созданные в советское время, а затем издательства привлекали к участию в сериях новых авторов. Героем такого романа выступал народ, коллективно национальное целое, а конкретные действующие лица оказывались не более чем аллегорическими олицетворениями народа. – Однако главную беллетристскую роль в поисках национальной идентичности сыграла фантастика, а точнее, её «сказочная» составляющая – фэнтези, так? – Именно. Причём это характерно и для других славянских стран – Украины, Беларуси, Польши. Наше фэнтези представляет собой версию реальности, в которой наш народ (неважно, называется ли он русским, славянским, «веннским», – главное, чтобы был славянский колорит) могуч и непобедим и всем недругам показывает кузькину мать с помощью меча, или магии, или меча и магии. Польский фантаст А. Сапковский отразил эту общеславянскую закономерность в эссе «Нет золота в серых горах!», где подробно рассуждает об образе богатыря, побивающего степняков и прочий восточный люд. – Раз уж вы упомянули Сапковского… На его «Ведьмаке» основаны польская видеоигра и американо-польский телесериал, имеющие всемирную известность. Почему ему такое удаётся, а нашим фантастам нет? Да простят мне, но вопрос особенно щекотлив оттого, что Сапковский – поляк, а у России с Польшей непростые отношения. – Не думаю, что дело в его литературном мастерстве. Сапковский сумел перенести на славянскую почву миф о короле Артуре, являющийся одним из стержневых для массовой культуры Запада. По сути «Ведьмак» – это приключения рыцарей Круглого стола. А наше фэнтези – это наше фэнтези. Можно сколько угодно спорить о его художественных достоинствах, но факт в том, что наши авторы играют с нашими мифами, нашими сказками (наилучший пример для меня – цикл М. Успенского о похождениях Жихаря). При богатстве отечественной культурной традиции нет смысла базироваться на артуровском мифе. Он у нас присутствует, но не более того. – Вы называете началом национально ориентированной фантастики середину 1990-х, но ещё раньше, в первой половине десятилетия, фантаст Ю. Петухов создал эпопею «Звёздная месть» о русском космодесантнике Иване. Этот писатель – родоначальник направления? – Вопрос, который вы сейчас задали, – это вопрос о роли личности в истории, но дело в том, что в эпоху массовой литературы, массового книгоиздания говорить о решающей роли конкретного автора было бы несколько нелепо. Сложись ситуация чуть-чуть иначе, вы спрашивали бы сегодня не о Петухове, а о ком-нибудь другом. – Вот что написал он в своей эпопее: «Возрождение шло стремительными темпами. Это был взрыв! Ещё недавно полуголодная и обобранная Россия к середине XXI века не имела себе равных, она завалила мир своими товарами, она содержала по всей земле малоимущих и проживающих за чертой бедности, в Россию приезжали обучаться изо всех уголков земного шара…» Такой вот бальзам на раны. Кажется, это называют «компенсирующим» эффектом? – Да, можно назвать и так. Правда, подобная «компенсация» в большей степени присуща другому фантастическому жанру – альтернативно-историческому. Как известно, фантастика обращена преимущественно в будущее, однако в 1960-е годы в мире стали публиковаться произведения, лейтмотивом которых служило вмешательство современного человека в достоверное прошлое. В 1988 году в СССР вышел роман В. Звягинцева «Одиссей покидает Итаку»: сознания главных героев отправляются в 1941 год, в тела высших руководителей СССР, – от них требуется взять управление страной в свои руки, не допустить разгрома 22 июня, вообще «переиграть» войну и завершить её победой в кратчайшие сроки. С этого романа в нашей стране и началась «компенсирующая» беллетристика, которая сегодня является одной из самых (если не самой) востребованных в фантастической нише. Причём чаще всего обыгрывается всё та же Великая Отечественная, её первые месяцы, необходимость исправить ошибки и избежать огромных жертв. Война остаётся для нас важнейшим местом памяти – и не только в позитивном смысле, не только как память о Победе, но и как главная неизжитая травма. – Мне вспомнились два альтернативно-исторических произведения: телесериал А. Котта «Обратная сторона Луны», где в начале XXI века существует Советский Союз, и роман Е. Чудиновой «Победители», где в конце XX века существует Российская империя. Разные авторы – разные идеалы. Получается, масскультура не выявляет нечто универсально-общее, а выступает как ещё одна площадка для столкновения мнений. – Буквально вчера я присутствовал на круглом столе с коллегами, который был приурочен к столетию Кронштадтского восстания и назывался «Формы памяти, формы примирения». Национальное примирение на сегодняшний день – насущная необходимость. Если судить по сетевым дискуссиям и публикациями в СМИ, люди не слышат друг друга, причём не могут договориться не только «либералы» с «патриотами», но и «красные патриоты» с «белыми патриотами». Приходится признать: сейчас нет внятной объединяющей идеи, а значит, примирение пока невозможно. Генерал царской армии и участник Белого движения И. Беляев в своё время сказал: «Гражданская война закончилась 22 июня 1941 года». Это была могучая идея: либо ты наш, и тут уже нет «красных» и «белых», либо ты не наш. Я не утверждаю, что сегодня нас должна объединить именно защита родины, – совсем не хотелось бы, чтоб вновь возникла такая необходимость. – Рассуждая о «компенсирующей» роли патриотической фантастики, в своей книге вы повторяете вопрос, вынесенный фантастом С. Сергеевым в название его цикла: «Достойны ль мы отцов и дедов?» Однако вы оставляете этот вопрос без ответа. Может быть, пора дать его? – Если вы хотите подробного ответа, я его не дам. А если коротко – да, достойны.