Юрий Чурсин: «Все всегда — ради прекрасной дамы»

Редкое интервью артиста — об иллюзорности успеха, воспитании сыновей и обвинениях в сексизме

Юрия Чурсина можно назвать одним из самых загадочных актеров российского кино. Интервью дает редко и считает, что все знания об актере чрезвычайно вредны для восприятия зрителем ролей. Он сам упрекает себя в поверхностности, но по разговору понимаешь, насколько глубок этот человек. Подробности — в беседе с журналом «Атмосфера». — Юрий, вам только что исполнился сорок один год. Переход на цифру четыре для вас прошел легко? — Вполне. Время идет, человечество молодеет, так что сорок уже не дата. (Улыбается.) Это возраст, когда, прикладывая силы, можешь достигать того результата, которого хочешь, обстоятельства становятся подвластны тебе. Так что для меня это вступление в новый этап, столько еще впереди… — Уже в школе вы проходили через театральные экзерсисы, которые толкали вас в актерскую сторону. Не было других мыслей о будущем? — Нет, я всегда четко знал, что буду актером. Нашлись школьные записи, сделанные при выпуске из девятого класса, где на вопрос мальчика: «Кем ты хочешь быть?», я уверенно ответил: «Актером». — А что вам тогда нравилось в этой профессии? — Нравилось быть на сцене, творить иллюзию. Нравилось вместе с большим количеством людей переживать тот опыт, который бы ты в жизни никогда не пережил. И сегодня все то же самое. — Те первые выходы на сцену приносили дивиденды? Аплодисменты учителей не переходили в высокие оценки, а девочек — во влюбленности? — Конечно, были добрые, снисходительные учителя, которые ставили мне хорошие оценки, понимая, что мое сердце лежит к другому, и они всегда помогали и давали советы, как сдать тяжелые для меня предметы. Но все это всегда было приятным побочным эффектом. — Но внимающий и благодарный зритель вам нужен? — Когда я учился в институте, художественный руководитель нашего курса Юрий Вениаминович Шлыков говорил, что все в актерской профессии делается для зрителя. Если его нет, то теряется смысл. Все, что не для зрителя, это «домашние радости». — А у вас случались периоды, когда вы сомневаись в себе? — Мне на первом курсе сказали, что я на грани отчисления именно из-­за профнепригодности. Тогда, кажется, за меня вступился мастер, который решил дать мне шанс. И на курсовом собрании было сказано: «Вам, Юрий, нужно очень много работать». И было важно воспринять критику не как удар, хотя это, может, и бьет по честолюбию, а воспользоваться этим ключом. В нашей профессии инструментом являемся мы сами, наше тело, наш разум. Надо отыскивать в своем инструменте новые краски, привносить в роль жизненный опыт. Но сказать, что в какой-­то период я больше рефлексировал или что у меня была затяжная депрессия, я не могу. — А что все-таки давало вам ощущение успеха в первые годы работы в театре и сейчас дает? Что вы под этим понимаете? — Для меня вообще категории успеха, признания — зыбкие, хвататься за них — самое последнее дело. Я получаю удовольствие, понимая, что зал слышит меня и все, что происходит на сцене. Когда на спектакле «Чайка» ты во втором акте чувствуешь, что все зрители ждут, что же произойдет с персонажами и сопереживают им, хотя про них знают все, ты осознаешь, что это не успех даже, а смысл, квинтэссенция профессии. То же самое с кино. Я не раз видел, как после показа фильма люди аплодируют, хотя ни на сцене, ни в зале актеров нет. Вот что я считаю успехом. Хотя это слово пошлое, его скорее можно относить к бизнесу. Но вообще это иллюзия, пена, которая может нахлынуть и раствориться. — Вы ввелись в спектакль «Кинастон» после ухода из «Табакерки» Максима Матвеева, который получил тонну признания за эту роль. Вам было неважно, что уже не будет громкого отклика? — Это же просто «шоколадная» роль (смеется), да и Женя Писарев — очень близкий и важный для меня человек. И когда появилась возможность сыграть такое, к тому же в его постановке (а после «Примадонн» меня не оставляла мечта снова с ним поработать), это было необыкновенным счастьем. Я видел, как актеры любят спектакль, дорожат им и как у них горят глаза. А то, что критика уже была и премии розданы, мне, если честно, не очень важно. — У вас прекрасная роль в «Угрюм-­реке», вашему Протасову сочувствуешь и восхищаешься им, и вообще, на мой взгляд, это достойный сериал. А какое ощущение у вас вызвала «дискуссия» после выхода фильма на экран? — Мне как артисту было очень интересно оказаться в этом временном периоде. К тому же здесь есть болевые точки, тождественные нашему времени. Это была радостная, но очень тяжелая работа. Безусловно, мы все понимали, что столкнемся с огромным количеством сравнений, в очень разной стилистике и в очень разное время сделаны обе картины. Я всегда за то, чтобы громили фильмы. (Улыбается.) Но тон полемики и критики в Интернете — это вопрос культуры общества. А я ориентируюсь на живое общение. Ко мне подходят люди на улице и спрашивают, можно ли со мной сфотографироваться. И я часто интересуюсь: «Как вам? Понравилось или нет?» Я встречал очень разные мнения, мне в глаза говорили все и по поводу образов, и по поводу того, как снята тайга, и работы режиссера. Мне кажется, что время все расставит на свои места, одно кино будут смотреть, другое — нет. — Вы хорошо себя знаете как человека? Какой вы: мягкий или жесткий, смелый или осторожный, вспыльчивый или спокойный, ревнивый ли, умеете ли сопереживать? — Я могу завидовать, когда у кого-­то что-­то получается на сцене, и себе, когда у кого-­то что-­то не получается, и я, к счастью, нахожусь в зале. (Смеется.) Мне порой не хватает глубины, я часто удовлетворяюсь поверхностным ощущением событий, предметов. Что касается сопереживания, то я не всегда могу сопереживать тому, свидетелем чего я не был, не видел собственными глазами. И скорее, меня может взволновать несправедливость, чем фатум. К нему я легче отношусь. Если ты можешь помочь, надо помогать, а если нет, принимать судьбу такой, какая она есть. Во мне не вызывает возмущения, когда люди уходят с тяжелых спектаклей. Потому что не всякий опыт человеку нужен, и бывает, что инстинкт самосохранения ограждает от чужого горя. И, как это ни ужасно, случается, что для сохранения собственной жизни люди оставляют тех, кто в беде. — Прочла ваше интервью, после которого в Интернете возникла полемика, вас обвиняют в сексизме… — Боюсь, что с теми, кто меня обвиняет, у нас разное понимание сексизма. (Смеется.) — Вы сказали, что карантин во многом вас толкнул снова в театр, в том числе и потому, что вы, мужчины, устроены немного по-­другому, чем женщины, которым можно ничего не делать, им хорошо от самой жизни… — Просто мы не можем родить ребенка и быть заземлены настолько, насколько заземлены женщины. И они в этом прекрасны и мудры, в них заключена великая тайна. А мужчины всегда более абстрактны, и способом их реализации в основном является дело. Безусловно, и для женщины важна самореализация, но это относится к личности, а не к половой принадлежности. В моем идеальном мире женщина не должна работать ради выживания. Это ложится на плечи мужчин. И мой сексизм в том, что я должен нести тяжелые сумки и открывать двери в машине, а не женщина. — Мужчины все делают ради женщин. Вы согласны? — Конечно, все всегда было ради прекрасной дамы. Причем джентльмены живут в разных частях мира. Как и бескультурные или плохие люди есть везде. — После фильма «Любовницы» вы сказали, что вас уже подташнивает, когда твердят, что норма — иметь любовника или любовницу, и это тоже вас прекрасно характеризует… — Мне кажется, что в гендерных отношениях всегда есть сговор. Когда отношения нарушаются, то и сговор внутренне нарушается. И если даже все происходит по умолчанию, я не верю, что душа, обманывающая другого человека, хоть на две, три секунды не задает себе вопрос: «Черт возьми, что же я делаю?!» Если это так, то в какой-­то момент теряется самоуважение. Наверное, есть мужчины, которые делятся своим сердцем с двумя, тремя или шестью женщинами, и все при этом счастливы, что тоже прекрасно. (Смеется.) Но это не моя история. — При вашей занятости вы не производите впечатления человека уставшего. Откуда столько энергии и как достигаете такой свежести? — Нужно просто жить, это самое главное. Проблема, когда работы становится больше, чем жизни. В этом, мне кажется, заключается весь секрет. — Вы занимаетесь спортом или вам хватает физических нагрузок в театре, на том же «Кинастоне»? — Нужно вести активный образ жизни, как минимум, не засиживаться, быть крепким. Но к спорту я отношусь несколько предвзято, поскольку часто из-­за него теряется общее ощущение организма. В кино иногда приходится осваивать определенные навыки, например, верховую езду. Сейчас для нового проекта учусь стоять на льду с клюшкой в руках. (Смеется.) У меня сейчас три-­четыре раза в неделю проходят хоккейные тренировки. Это всегда в плюс, потому что организм собран и находится в рабочем режиме. Но в принципе я очень неспортивный, и, честно говоря, не испытываю никакого сожаления. Мне помогают утренняя йога и завтрак. (Улыбается.) Периодически назначаю себе день поста, когда ничего не ем. Нужно следить за тем, чтобы не перегружать себя всяческими мыслями и едой, «держать себя в струне», — как писал Антон Палыч Чехов. — Все, что вы делаете, не говорю о профессиональных навыках, это не насилие над собой? И от чего вы получаете удовольствие, кроме работы? — Я ни в чем не насилую себя. А удовольствие — это путешествия, классическая музыка, поездки на концерты в какой-нибудь город или страну. Важна смена картинки. И, конечно, такие простые удовольствия, как, например, вкусная еда, которую можно пробовать в разных странах — это прекрасно! — То есть отдыхать вы умеете. И не страдали в карантин от того, что приходится сидеть дома? — Нет, конечно. Я с радостью общался с семьей и доделывал дела, до которых никогда не доходили руки. Я прекрасно себя чувствую и с самим собой, и с семьей. Когда я вдруг услышал по радио, что основной проблемой локдауна является длительное пребывание со своими детьми, мне стало смешно. Как ты можешь мучиться от того, что вокруг твои дети и другие члены семьи? У нас были прекрасные продолжительные завтраки, мы слушали музыкальные произведения, читали, гуляли, пересматривали старые советские фильмы… — Вы воспитываете сыновей джентльменами на своем собственном примере? — Не только. Мне кажется, что родительская ответственность — рассказать детям о том, как устроен мир, и отдельно о русской культуре, в которой все-таки еще остался элемент рыцарства. В других культурах принято совместно оплачивать счета в ресторане или молодой паре совместное жилье. В наших традициях если мужчина берет ответственность за членов своей семьи и близких ему людей, то это дает ему силы и расширяет его возможности или очень остро показывает, чего он по-­настоящему стоит, без иллюзий. — Вы можете быть строгим с детьми? Отвлекаете их от гаджетов, соцсетей? — Иногда могу быть строгим, даже чрезвычайно, но прежде всего важны приоритеты. К сожалению или к счастью, соцсети — это уже объективная реальность, порой даже необходимость. Сам я взял практику не пользоваться соцсетями с утра, чтобы не поддаваться никаким глупым мыслям, а стараться чем-­то себя душевно или интеллектуально угостить, настроить на хороший день. Но мои дети в компьютере разбираются лучше, чем я, и иногда помогают мне, решают какие-­то вопросы быстрее, чем мой непривыкший мозг. Важно сохранить баланс между контролем за вниманием собственных детей, их кругозором и той реальностью, которая нас окружает. — Вы всегда казались мне стильным человеком. Какие у вас сегодня отношения с модой? — Для меня одежда скорее способ выражения моего настроения и самоощущения, код представления себя и того, что я хочу сказать миру. И я часто считываю людей по одежде. — Но если вы человека не очень хорошо знаете и сегодня видите его в одном стиле, а завтра он придет совершенно в ином, как же судить о нем? — Да, бывает такое. И я искренне удивляюсь и радуюсь, когда вижу потом его изменение. Я считываю определенное настроение человека и те черты, что он проявил. Даже какое-­то кодовое слово может раскрыть его. Но любой человек — это мозаика, и в каждом есть крайности. И чем ярче солнце, тем темнее тень. — А у вас есть такие крайности? — Да, моя болтливость и молчаливость. Я могу на площадке, не в роли, разразиться длинным монологом, а в компании промолчать весь вечер. — Мне кажется, что вот такие противоречия, полярности как раз ярко представлены в пьесе Мрожека «Эмигранты», которую вы сейчас играете в паре с Игорем Скляром… — Для меня оба этих героя как один человек, который разговаривает сам с собой своими разными проявлениями и частями души. И мне это очень и очень интересно. Это прекрасная тонкая история, позволяющая говорить о самых сокровенных внутренних проблемах. А я давно хотел играть в мужской пьесе на двоих. И вот мне поступает предложение от Леонида Семеновича Робермана. Я озвучил ему мечту со своими названиями, в ответ получил предложение с «Эмигрантами», и, конечно же, тут же согласился, потому что пьеса прекрасная. И везение работать с таким профессионалом, как Игорь Борисович Скляр. — Пьеса многозначная, но все крутится вокруг понятия «свобода». А что такое свобода для вас самого? — У моего персонажа есть очень точная и созвучная мне фраза «Свобода — это способность распоряжаться самим собой». Что не исключает ответственности, основанной на твоем собственном выборе. И надо помнить, что твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. — Ваш герой ведет себя крайне резко и оскорбительно по отношению к своему другу и соседу по пристанищу. А вы можете выпустить пар, дать выход какой-­то негативной, пусть и по делу, эмоции или слишком мягки, тактичны, осторожны? — Каждый человек может быть таким, просто у кого-­то это получается смешно, у кого-­то — некрасиво. Я не очень люблю в себе такие проявления, потому что как раз становлюсь не очень красивым. Эти порывы нужно осознавать и желательно успевать оценивать себя со стороны: «О, что-­то со мной происходит сейчас, по-­моему, агрессия». И стараться взять паузу хотя бы на секунду. — От чего такое могло случаться и где? — От хамства, от несправедливости, от беспричинной грубости или понимания, что глупость ведет к необратимым последствиям. На это я могу очень резко отреагировать. Произойти такая ситуация могла где угодно, и это не всегда было связано с профессией. Но, по-­моему, никто не жаловался уже последние лет двадцать. (Смеется.)