Исторические потенциалы России в XXI веке. В чем они состоят?

Сегодня двумя главными вопросами, стоящими в мировой повестке дня, являются вопросы о том, возможно ли альтернативное некапиталистическое развитие и кто на такое развитие способен. Так как глобальный капитализм, очевидно, мутирует в сторону специфической неоархаики, то тот, кто сможет взять барьер и продолжит развитие вне рамок глобального капиталистического мира, почти автоматически станет новым мировым лидером.

По моему мнению, хранительницей потенциалов альтернативного, не капиталистического развития по-прежнему остается Россия. Однако, для того чтобы иметь возможность эти потенциалы разглядеть и начать соответствующую работу, необходимо вооружиться правильной оптикой и правильно построить разговор.

Все серьезные и глубокие мыслители, которые думали об общественных и экономических проблемах, понимали одну главную аксиому: сначала модель человека, а потом соответствующие ей модели общественного устройства и экономики. Модель же человека, в свою очередь, во многом определяется характером культуры, в которой и следует искать соответствующие потенциалы, чтобы потом их развивать и на этой основе строить модели общества и экономики.

Так, например, идеологи буржуазного модерна, а также английские политэкономы решили, что западного человека необходимо взять в качестве неизменной константы, ибо он не склонен к изменению. Потом были построены соответствующие модели и проект буржуазного модерна, который подразумевал регулирование общества посредством жесткого подчинения закону, господству юридической процедуры, нормам национального государства, буржуазной морали и ряду других регуляторов.

Разумеется, такой подход к человеку и обществу имел глубокие корни в самой западной культуре. Казалось бы, христианизация Запада противоречила возможности развития буржуазного подхода. Ведь сама идея заставить работать зло во благо, грызущегося индивида на развитие, лежащая в основе модерна, глубоко антихристианская. Однако, внимательное чтение западной литературы и философии показывает, что, по большому счету, христианским Запад по-настоящему так и не стал. В итоге, сегодня совокупный Запад снимает «строительные леса» буржуазной нормативности, под которой обнаруживается хаос, который начинает разливаться по миру под маской демократии.

После перестройки в России ряд либеральных идеологов, таких, например, как Анатолий Ракитов и Даниил Дондурей, прямо говорил о том, что для полноценного перехода российского общества на буржуазные рельсы необходима трансформация ядра самой русской культуры, ибо, видите ли, она мешает процессу модернизации. То есть если идеологи модерна, опираясь на свою культуру и свою модель человека, предлагали соответствующий им проект, то наши либералы предлагали и предлагают во имя модернизации расправиться с русской культурой.

Разумеется, подобную трансформацию осуществить невозможно, а если все же попытаться, то будет только катастрофа, а не буржуазный модерн. На эту катастрофу под видом попыток осуществления модернизации до сих пор работает либеральная часть нашей элиты. Однако, тут надо обратить внимание на то, что и либеральные интеллектуалы понимают, что в основе экономики, общественного устройства и любых реформ всегда лежит то или иное представление о человеке и сам человек, которые, в свою очередь, порождены соответствующей культурой.

Ведя полемику с буржуазными идеологами и английской политической экономией, Карл Маркс противопоставил буржуазному модерну свой коммунистический проект, в основе которого лежит способность человека менять себя и мир. Этот проект в 1917 году приняла Россия, что, в свою очередь, было бы невозможно, если бы вся русская культура не была бы этому проекту созвучна.

После того, как Россия в облике СССР свершила неслыханные ранее в мировой истории деяния и стала второй, а то и первой мировой державой, она решила отказаться от коммунистического проекта в перестройку и в результате потерпела катастрофический разгром. Казалось бы, если такой разгром и такой отказ от самих себя имеют место, то о каком потенциальном мировом лидерстве России вообще можно говорить?

Однако, как я предупредил выше, если смотреть на проблему под правильным углом, то оказывается, что почти любая степень разгрома не может иметь окончательного и решающего значения. Ведь если есть дееспособный субъект и у него есть великая цель, то он всегда может выбраться даже почти из безнадежной ситуации.

Так, например, сильный и цельный человек, даже если с ним произошла катастрофа, у него сгорел дом, обанкротился бизнес и так далее, все равно всегда имеет шанс подняться снова. А вот если у него даже все в порядке, но нет самого человеческого содержания, нет субъектности и цели, то рано или поздно он всё потеряет и ничего вернуть не сможет. То есть подлинная катастрофа всегда лежит не в плоскости экономики, которую сегодня все только и обсуждают, а в плоскости гуманитарной, в сфере субъекта и целей, а не в сфере ресурсов и технологий.

Сегодня, когда с технологической и экономической точек зрения мы располагаем и какими-то ресурсами, и ВПК, и многим другим, но у нас нет ни настоящих целей, ни веры в свою правду, а внутри нас грызет червь собственного самоотказа от самих себя, мы не можем не только «встать с колен», но даже построить хоть мало-мальски приличное буржуазное общество, ибо на самоотказе не строится никакое общество вообще, даже буржуазное, и никакие ресурсы и технологии тут не помогут. Не в них дело. Но все невротически обсуждают только их. А между тем в том «кармане» собственной идентичности и собственной культуры, в который мы сегодня боимся посмотреть, лежат огромные потенциалы и возможности.

Россия всегда была альтернативным Западом, причем именно Западом и именно альтернативным. В качестве таковой она всегда развивалась иначе, чем западные страны. «Закон что дышло: куда повернешь — туда и вышло» — гласит русская поговорка. Россия не взяла правовой барьер — это факт. Не может стать она и национальным государством, ибо она с давних времен была слишком многонациональна. Модерн и его регуляторы в России слишком проблематичны. Но ведь при всем при этом Россия развивалась веками! Да, это развитие до периода СССР, носило очень сложный и, мягко говоря, далеко не линейный характер. Но ведь оно было и оно было альтернативным. Так на чем оно было основано, на каком представлении о человеке и почему мы долгое время серьезно отставали от Запада, а потом чуть его не обогнали?

В своем великом произведении «Братья Карамазовы» Федор Михайлович Достоевский вкладывает в уста Мити Карамазова следующие слова:

«Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что»!

В данном случае важен не столько вопрос о красоте сам по себе, хотя и он тоже важен, сколько сам характер высказывания этого персонажа и его желание «сузить» слишком уж широкого русского человека и себя самого в первую очередь. Характер же этого высказывания говорит о том, что русский человек прежде всего страстно ищет целостности и ответов на предельные вопросы бытия, без которых целостность обрести невозможно. Ну и как, скажите пожалуйста, впихивать обуреваемого таким поиском и такими страстями человека в квадратные формы модерна? Ему не закон и даже не справедливость в собственном соку подавай, а последнюю великую истину!

Русские правители, прекрасно осознавая такие свойства русского человека, делали единственно возможное: накрывали всех этих Карамазовых шапкой единой идеологии. И тут что коммунизм, что крест над Святой Софией, что «Москва третий Рим». Такое море людей, ищущих предельного смысла, может удовлетворить только суперсмысл, которому они скажут «да». Точкой сборки российского общества испокон веку была не система или та или иная форма общественного устройства, а суперидея.

Но государство — это всегда система, которая требует для своего функционирования людей «поуже», или которые могут пожертвовать частью своей широты и «сузиться», ибо в противном случае будет получаться: «Черт знает что такое даже, вот что»! В частности, поэтому для функционирования системы часто привлекали немцев.

И тогда становится понятно, почему Запад некоторое время так лихо скакал, а Россия двигалась по весьма замысловатой траектории. Западный человек столь страстно целостности не требует и потому согласен запихиваться в квадрат, хотя, конечно, тоже сходит от этого с ума. И западная система ехала, причем очень быстро, до тех пор, пока западный человек не начал сходить с катушек.

Россия же смогла догнать Запад во времена СССР потому, что коммунизм соединил идею технического прогресса с идеей целостного человека, а государственную систему сделал средством для того, чтобы такого человека создать и отстоять. Все советские страсти по Гагарину и наукам, горы советской научно-фантастической литературы — всё это надежды русского народа найти истину при помощи научных открытий. Конечно и практическое применение наук волновало очень многих, но в основе лежала страсть по истине как таковой.

Но коммунистический тип развития стал конкурентоспособен не только потому, что только в России нашел по-настоящему благодатную культурную почву, но и потому, что к 1917 году после Первой мировой войны капиталистическая модель развития была уже исчерпана. Западу искусственно за счет существования СССР удалось продлить свой буржуазный способ жизни еще на 100 лет и потому, когда СССР не стало, под откос покатился и буржуазный модерн, ибо главной стихией модерна является конкуренция, которая, в отсутствии стратегического конкурента, начинает уступать место сговору, который становится врагом любого развития. Коммунизм же и по сию пору остается единственной посткапиталистической моделью развития, которую знает человечество. Причем не только знает, но и опробовало ее в деле и получило на этом пути выдающиеся результаты.

Эту коллизию взаимоотношений двух типов развития задолго до Маркса прекрасно описал в своей маленькой трагедии «Моцарт и Сальери» наш гениальный Пушкин. Описав же эту коллизию, сам возможно того не ведая, Пушкин заодно описал и коллизию взаимоотношений русской и западной культур, на которых основаны соответствующие типы развития и человека.

Пушкинский Сальери представляет собой вполне образцовый тип западного человека модерна. Моцарта же следует воспринимать как представителя альтернативной ветви западной культуры. Моцарт искренне думает, что Сальери друг и что он говорит с ним на одном языке. Однако, Моцарт постоянно делает и говорит то, от чего Сальери выворачивает, но этого не понимает. Сальери же про себя откровенно называет Моцарта врагом, а в итоге его убивает. Моцарт целостен, ему интересна не только музыка, но и вообще жизнь и поэтому он способен прорваться в то пространство, в котором гений и злодейство будут действительно несовместны. Сальери, в отличие от Моцарта, понимает эту специфику и потому ненавидит Моцарта, ибо он сам на такой творческий путь не способен.

Ровно также как Моцарт и Сальери соотносились с буржуазностью русская культура и коммунизм Маркса. Данное обстоятельство особо хорошо видно, если рассмотреть отношение Маркса и Белинского к Гегелю.

Маркс был членом кружка младогегельянцев, возглавляемого Бруно Бауэром, который позже пошел в услужение к Бисмарку. Маркс же отказался не только от такой возможности, но и радикально пересмотрел свое отношение к Гегелю, которого на первых этапах горячо любил, став главным и, по большому счету, единственным фундаментальным оппонентом этого великого и страшного мыслителя.

Но то же самое по отношению к Гегелю пережил и Белинский. Широта русского человека заставляла российскую интеллигенцию любовно и страстно впитывать западную философию и философию Гегеля в том числе. В этом смысле Белинский типичен. Однако, в отличие от большинства русских интеллигентов, Белинский, подобно Марксу, позже понял, что философия Гегеля — это «пляска мертвецов на кладбище жизни». Однако, до этого переворота, и Маркс, и Белинский, подобно пушкинскому Моцарту, не понимали, что принимают врага за друга. Гегель же, как и Сальери, все понимал блестяще. Пушкинский Моцарт отличается в этом смысле от Маркса и Белинского только тем, что так ничего и не осознал.

Имея в виду эти параллели, раскрывающие сложные взаимоотношения различных традиций развития внутри западной культуры, следует ли удивляться тому, что вполне западный коммунизм Маркса в итоге в лице Ленина соединился с русской революционной традицией? Такое соединение становится особенно понятным, если учесть, что революционная линия, хотя и будучи очень тонкой, вполне прямо тянется от Белинского к Некрасову, потом от Некрасова к Салтыкову-Щедрину, от Салтыкова-Щедрина к брату Ленина Александру Ульянову, а от последнего к самому Владимиру Ильичу.

Собственно, сегодняшнее весьма плачевное состояние России связано с травмой русской субъектности и русского целеполагания, которая появилась в результате отказа от самих себя в перестройку. Если эту травму избыть, то Россия не только обретет саму себя, но и вместе с тем обретет ключи от некапиталистического пути развития, о котором говорили Пушкин, Белинский, Маркс и вообще вся русская культура и часть западной. А если Россия всё это обретет, то она станет новым мировым лидером и заткнет за пояс хоть США, хоть Китай. Просто мы пока этого не хотим.