о советском и российском композиторе Давиде Тухманове
«Я как-то сразу его запомнил — Давид Тухманов. Это было так просто, отпечаталось в памяти само. Как и песня-плач никем не виданного, сгинувшего на чужбине студента, подхваченного и вознесённого в миг последний всемогущими богами рваных плащей и долгих дорог — вагантами. Ваганты поразили меня совершенно. Позже, разыскав и прочитав всё дошедшее из них до нас, я понял: там были сплошь заклинания. В каждой строчке».
Сорок четыре года подряд. Раз за разом и день за днём. Я мысленно вхожу в тот кабинет. В ту комнату. Которой больше нет.
Всё как у Максимилиана Волошина.
Это ведь с его стихов начинается моя сегодняшняя история.
Воспоминания детства. Сверкающий на просвет целлулоид плёнки памяти. Нечто невосстановимое. Нечто, что никому не под силу уничтожить.
Отец слушал малиновый с розовым яблоком диск каждый день. А я каждый день смотрел на него сквозь солнце (потом, когда он снимался с вертушки), разглядывал конверт с античными фигурами и непонятно откуда взявшимися среди них мотоциклистами, представлял себя в корзине воздушного шара, уносимого гусями или ещё кем в верхний правый угол, и не понимал, никак не мог понять — что со мной происходит.
Я любил эту музыку? Мне хотелось под неё беситься и скакать по дивану, вопя и размахивая руками? Нет...
Она доводила меня до слёз? И это вряд ли. Что тогда доводило до слёз? Сам сломавшийся луноход, утонувшая в дачном пруду гэдээровская подводная лодка?.. Мы и фильмы про войну смотрели стиснув зубы, плакали взрослые...
Другое.
Музыка становилась мной. Сам же я на время исчезал. Оказывался далеко-далеко — в жарких странах, в караванах восточных купцов, на палубах кораблей, везущих в извечную заоблачную Атлантиду дары небесные, блуждал средь камышей, туманов, тростника, крики птичьего клина посреди одиночества осени разрывали мне маленькое непослушное сердце.
Там был ритм.
Он с тех пор вошёл в мою кровь навсегда.
Там был голос.
Наверно, поэтому я заболел годы позже голосами поистине великих.
Там был сложный, ни на что не похожий рисунок, танец многих сплетённых нитей, и я бежал вместе с ним, искал и не находил тот первый клубок, ту искру первоматерии, из которой всё вспыхнуло, обернувшись миром.
Так сложно и долго.
Я никогда не думал, что это так сложно и долго — жить в одном виниловом альбоме одного очень странного мастера, творившего вечности назад. А ведь он жив и поныне.
Я как-то сразу его запомнил — Давид Тухманов. Это было так просто, отпечаталось в памяти само. Как и песня-плач никем не виданного, сгинувшего на чужбине студента, подхваченного и вознесённого в миг последний всемогущими богами рваных плащей и долгих дорог — вагантами.
Ваганты поразили меня совершенно.
Позже, разыскав и прочитав всё дошедшее из них до нас, я понял: там были сплошь заклинания. В каждой строчке.
На судьбу и злую годину. На застолье и вечер в кабаке, быть может, последний, после которого — ничего и небо без звёзд.
Маги.
Мастеровые слова.
«Вот стою, держу весло,
Через миг отчалю.
Сердце бедное свело
Скорбью и печалью.
Тихо плещется вода —
Голубая лента.
Вспоминайте иногда
Вашего студента!»
Чего только не помещается в человеческом сердце...
И, наверно, хорошо, если болит оно от такого.
В той далёкой, почти мифической теперь уже стране мы клялись друг другу в верности на века, признавались в любви до гроба, верили в героев и титанов, создавших, воздвигнувших в красном и алом шестую часть суши.
Так странно...
Это всего лишь пластинка.
Кусок картона.
Кусок винила.
И звук.
И слова.
9 сентября 1976-го.
Дата выхода альбома «По волне моей памяти».
Первый тираж «Мелодии» до магазинов практически не дошёл, растворился как бы в уготованной ему вечности. Самое малое, сколько он стоил с рук, — десятка, а то и четвертак. И его всё печатали, печатали. И он оказался везде и в каждом (наверно, так?) доме. И стал лампочкой распознавания «свой-чужой».
Как они нас хаяли...
И тогда, и всегда — «братья» за рубежом.
С каким нескрываемым чувством превосходства именовали лапотниками чумазыми и перекатной голью.
А Тухманов соединил на двух сторонах виниловой пластинки все времена и все знамения времени — Волошина и Мицкевича, Бодлера и Верлена, Шелли и Гёте, Гильена... Кому был известен тогда Гильен?!
Ахматову!.. Словно ведущую незримый, никем никогда не слышимый горестный диалог с Сафо...
«Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех...»
«Не любишь, не хочешь смотреть?
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой...»
Как это было возможно?
Зачем это было сделано?
Почему всех привлечённых вокалистов заставлял он петь так, «чтобы никто тебя не узнал, понимаешь? Никто!». И ведь никто и не узнал. Поначалу. А потом...
Александр Барыкин, Сергей Беликов, Мехрдад Бади, Владислав Андрианов, Людмила Барыкина, Игорь Иванов. Все проснулись знаменитыми. И грустно и смешно, как они об этом вспоминают.
Андрианов — очень откровенно и весело, почти как шалопай, наспех причёсанный и застёгнутый на все пуговицы завучем прямо перед выходом на школьную сцену: «Тухманов оторваться дал прилично... Мы же тогда ничего не знали о его планах — записали и записали... Однажды утром... стою на автобусной остановке, а из всех окон сплошняком «льются песни» — «Во французской стороне…» и «Когда это было, когда это было? Во сне? Наяву?..» У нас у всех тогда вдруг рожи стали такие умиротворённые, типа томджонсы, всего достигли, всё смогли. Пошили смокинги, надели рубашки с бабочками. Надо, мол, соответствовать. Детский сад, словом. Но факт: «По волне моей памяти» — это... был сумасшедший взлёт».
Золотая, как солнце, кожа, тоненькие каблучки,
Узел волос из шёлка, складки платья легки,
Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки.
Подумал я вслед: «Травиночка,
Ветер над бездной ревёт.
Сахарная тростиночка,
Кто тебя в бездну столкнёт?
Чей серп на тебя нацелится,
Срежет росток?
На какой плантации мельница
Сотрёт тебя в порошок?»
Николас Гильен — президент Национального совета писателей Кубы во времена команданте Фиделя. Его стихи.
Очищенное сознание вечности.
Бездна, что и посейчас полна звёзд, и будет тебе сколько пожелаешь — склонись, зачерпни.
В той стране и в том времени только и было возможно подобное — «каждый тракторист у нас Пушкина знает!»
Смешно?
Не сказал бы.
Обожая Аллана По, уже совсем в зрелом возрасте, наткнувшись на эссе Шарля Бодлера о его, По, творчестве, понял: вот он, мост в голове — от невозможного к немыслимому, и вот он, Бодлер, в моём сознании, прямиком оттуда, из 1976-го.
Бодлер, на стихи которого Тухманов написал даже не музыку — мистерию света, любви, может, недостижимой, может, и доступной — протяни только руку, Бодлер, снедаемый горестями и обстоятельствами, насквозь пробитый стихами-гвоздями о страстях и пороках, нежнейший, потерявший и жизнь и разум — освещал все сорок четыре года мою и детскую, и взрослую жизнь. Говоря простые истины, спасая в самую последнюю и страшную минуту отчаяния — «Она есть. Она будет тебе и сестрой, и возлюбленной. Ты должен её встретить. Ты сможешь её найти».
«И мы войдём вдвоём в высокий древний дом,
Где временем уют отполирован...
Где для любви — века,
Где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем...»
Каждый тракторист, в ватнике и кирзачах по десять кило от налипшей грязи, знал не только Пушкина. Ахматову. Асеева. Гумилёва. Пусть и бессознательно, не вот прям с томиком в руке. Хотя какие у нас были библиотеки!
Кто-то услышит.
Из тех, кто прочтёт.
Кто-то меня услышит.
Это не «красная Атлантида» ушла под воду.
Это мы под водой.
Сожранные соцсетями, благими намерениями и сладкой сахарной ватой «страшной середины» во всём.
«Сентиментальная прогулка» Поля Верлена, когда из огня да в полымя, когда холод октября сжимает и давит грудь — никого и ничего, и кончено с этим! И там же, на второй стороне альбома, — Мицкевич.
Умей ценить и малое.
И самый последний дар судьбы...
«Будь же доволен осенним листочком,
В дружеской был он руке, хоть не ярок,
Будь ему рад, наконец, и за то, что
Это последний подарок!»
Гёте — Herz, mein Herz, was soll das geben, was bedränget dich so sehr?
Оркестровка Тухманова на грани рок-катастрофы. Смешение всего, напалм и паровой каток и... листок на ветру. Медленно опускающийся на водную гладь.
Многие тексты-переводы смешаны у Тухманова с оригиналами, речь перескакивает, ты должен бы потеряться в разноязычье, но нет. Как потеряться в абсолютной гармонии? Это потом, с годами всплывают имена переводчиков, мастодонтов древности — Вересаев, Гинзбург, Тынянова, Левик, Эфрон...
Красная Атлантида.
«День Победы» тоже написал Тухманов.
Музыку песни «День Победы» написал Давид Тухманов. А то вдруг с первого раза не совсем...
«Мой адрес — Советский Союз» — тоже он. Как, впрочем, и «Последняя электричка», «Восточная песня», «Эти глаза напротив» — всё его.
Про «День Победы» у него спрашивали миллион раз, как и что получилось, что чувствуете, а он отвечает так: «Я и по сей день в своих программах её пою, иногда заканчиваю ею концерт. Так вот, всегда публика в зале встаёт, и вы знаете, я чувствую себя в такие моменты не автором, а одним из этих людей. Если бы не сидел за роялем, тоже поднялся бы... Эта песня стала как бы частью истории, она символ огромной страны, и я в данном случае — просто частица народа...»
Частица народа.
Рояль.
Кирзовые сапоги по десять кило каждый от налипшей грязи.
«Пусть нас лапотной Россией называет Вашингтон — мы сегодня запустили лапоть свыше пяти тонн».
«По волне моей памяти» в сети принято называть концептуальным альбомом. И это как-то удивительно верно. Скромнейший Тухманов говорит, что на идею такого альбома его натолкнули «Битлы» с «Сержантом Пеппером» — ну как же, конечно. «Битлы» натолкнули...
Наверно, это весь «Красный проект». Весь «Красный проект» на одном виниле малиново-алого цвета. Когда ничто не лишне и не важно, кто и как жил, а вот что ты оставил после себя, какие строчки, по чему, мил человек, будем мы тебя вспоминать и узнавать?
Перси Биши Шелли. Творец и мыслитель. Трагическая фигура посреди множества пустых теней. Гений, безусловно.
На пластиночке фирмы «Мелодия» Министерства культуры СССР.
Тухманов так ни разу толком и не объяснил, каким образом он всё это придумал: «Так как-то, знаете, пришло в голову, и я решил — почему бы и нет. Эксперимент — это всегда хорошо».
Отсюда один шаг до Космоса.
А мы в нём уже были.
Есть такое странное немного и новомодное понятие — культурный код, а может, и было всегда. По чему и каким образом узнаём мы друг друга. Люди всё же не только по запаху...
Моя подруга, прекрасная Амалия, три дня назад, проходя мимо, напела: «Когда это было, когда это было, во сне? Наяву? Во сне, наяву, по волне моей памяти я поплыву...»
И у меня щёлкнуло.
Что Тухманову двадцатого июля стукнет уже восемьдесят один. Что не надо никаких разговоров долгих, чтоб узнать в толпе своего, а достаточно одного лишь обрывка мелодии. Что...
Что всё живо.
Всё снова может быть и жить.
Такие дела.
Этот текст — посвящение и мысленное послание моему отцу. И всем тем, кто приходит в нашу жизнь, не спросив разрешения, и уходит из неё, не закрывая за собой дверь.
В тот открытый навсегда и навечно дверной проём мы видим перспективу, дорогу, уходящую вдаль, мост в вечность и лестницу в небо.
Там нам легче. Кажется, мы почти различаем неимоверно далёкие силуэты, слышим голоса...
Наверно, это и есть связь времён. Когда все живы и никому не надо умирать. Когда рядом с ожившими античными богами перекусывают в тени томных олив уставшие, запылённые веками времени мотоциклисты.
И кружится яблоко. И надписи на нём. И по волнам моей памяти плывут далёкие и прекрасные кораблики детства — сплошь из света и слёз. Из радости до перехваченного дыхания. Из красного, алого цвета зари и неба, мыслей и грёз.
Той страны нет.
Нет и того кабинета, той комнаты...
Но не оттого ли всё перечисленное мною — ещё более реально и зримо, ощутимо во времени и пространстве, будто и нет его и никогда уже больше не будет — ни времени, ни пространства.
А лишь одно только счастье.
Одна только жизнь.
На всех.
И для каждого.
На всех.
И для каждого.
«И в шелесте листаемых страниц,
В напеве слов, в изгибах интонаций
Мерцают отсветы бесед, событий, лиц…
Угасшие огни былых иллюминаций...»
Эти слова Волошина вы не услышите на диске фирмы «Мелодия».
Но вот фокус — и они там есть.
А ещё однажды приключилась с Волошиным смешная история — жена потеряла его из виду на вокзале в Москве и просто кричала: «Макс! Ма-а-акс!» И услышали её красноармейцы, и увидели мчащегося к жене огромного мужчину атлетического телосложения с неимоверно густой и вьющейся седой шевелюрой и окладистой пышной бородой.
Они, красноармейцы, подумали, что женщина кричала: «Маркс! Маркс!» Подошли к Волошину, горячо поприветствовали, крепко пожали руку, сказали что изучают со всем вниманием и прилежанием его труды.
Волошин улыбнулся лукаво и сказал: «Учите, учите, ребятки!»
Учите, ребятки.
И поэзию, и музыку, и самих себя.
Ибо сказано: «И они там есть».
Придёт время — и увидим.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.