к годовщине смерти Элвиса Пресли

«Элвис любил повторять: «Моя философия проста — мне надо кого-то любить, чего-то ждать и что-то делать». Он получил желаемое и распорядился дарами, как смог, как сумел. Всей силой своего сердца. Вы можете не соглашаться с этим. Можете попробовать занять его трон. Он ведь пустует! Элвис покинул здание! Сейчас самое время...»

Король королей отправился в бесконечный гастрольный тур 44 года назад, 16 августа 1977-го, не известив никого из поклонников о дате своего возвращения в благословенный Грейсленд.

В тот немыслимо, испепеляюще жаркий даже по меркам Мемфиса день фраза Elvis Has Left the Building приобрела свой окончательный, мрачный и пророческий смысл: он ушёл и всем следует с этим смириться. Между тем вы можете видеть и слышать его ежечасно и повсюду. Спетое им принадлежит вечности, и никому не дано знать, будет ли хоть когда-то предано забвению имя Элвиса и то, что совершил он для внутренней свободы каждого из нас вопреки мимолётности и хрупкости человеческой жизни.

Действие в моменте — частица потока вселенской энергии.

Действие, отнесённое во времени, — возможность рассмотреть прошлое и оценить то влияние, что было оказано усилием воли одного человека на, казалось бы, невозможное — на ход истории.

Сегодня — рассказ об одной из величайших сессий Элвиса Аарона Пресли, сессии сумрачного спокойствия, состоявшейся в январе — феврале 1969 года в Мемфисе.

***

В 1968-м его жизнь подошла к черте. Дважды за четыре последних года он чуть было не погиб на съёмках до жути осточертевших ему фильмов. Каждый раз был на волосок от смерти. На волосок от падения в бездну. Что спасло его? Каким богам он молился? И где взял силы не поставить точку самостоятельно?

Кожаное шоу 1968-го отсекло безумие опереточного кинематографа, уничтожившего восемь лет жизни. Он вновь был свободен от контрактов. Он почти принадлежал себе, но ещё не был готов вернуться из небытия.

Для возвращения ему нужен был звук — неистовый и яростный. Как и всегда. Как и в прежние годы. Он страстно желал говорить со своими верноподданными. С теми, кто, презрев забвение им сцены, неизменно оставался рядом. Он мечтал прокричать им: «Я с вами! Я помню о вас! Даже умерев, я могу воскреснуть!!!»

В тот год, в тот удивительный год, когда появилась на свет Лиза Мари, ставшая центром его персональной вселенной, он был одержим идеей возвращения, она поглотила его без остатка. Словно в бреду, метался он от надежды к отчаянию.

Ему нужны были новые альбомы.

Нечто совершенно невероятное.

Это не мог быть Нэшвилл, где он чувствовал себя точно укрывшимся в несокрушимом бастионе, где каждый студийный музыкант способен был подхватить его настроение, где не надо было думать о мелочах и где, наконец, он звучал, и звучал более чем хорошо.

Нет. Это не мог быть Нэшвилл.

Это мог быть только Мемфис.

Город, в котором он впервые записался на студии Sun у Сэма Филлипса. Город, который он сумел покорить однажды, вырвавшись из беспросветной мглы нищенского детства в Тьюпело. Город, в который он вернулся после армии, сохранив и трон, и корону.

Правда, Мемфис, этот жестокий деспот — охранитель врат Юга, отнял у него Глэдис, его маму, самого близкого человека во всём необъятном враждебном мире...

Но ведь то была совсем другая история...

Элвис искал выход из непроницаемой тьмы лабиринта или делал вид, что ищет его, раз за разом ломая отсыревшие, не желающие загораться спички, боясь признаться самому себе: решение давно принято и нет смысла отрицать очевидное будущее, каким бы провальным или многообещающим оно ни оказалось.

Элвису вновь предстояло стать сильным. Упорным. И настойчивым. Не обращающим внимания на уколы и похихикивания за спиной.

Точно как в начале. В 1954-м. В те времена, когда не было ещё ничего...

В январе 1969-го он отправился в American Sound Studio, где безраздельно властвовал невероятно уверенный в себе Линкольн Чипс Моман, собравший штурмовой отряд студийных музыкантов, способных и зиму обратить в лето. Гитаристы Реджи Янг, Томми Когбилл, Майкл Линч, клавишники Бобби Эмонс и Бобби Вуд, а также барабанщик Джин Крисман. Все они были преданы Моману, точно божеству места.

Здесь Элвис был чужим, и он должен был смириться. Хотя бы на время, ибо в этих пределах его магия была бессильна.

Он входил под своды American Sound Studio лишь одним из многих. И ему надлежало пройти настоящее испытание, чтобы завладеть талисманом удачи. В разные времена здесь записывались самые разные люди — Уилсон Пикет, Дасти Спрингфилд, Дион Уорвик. Теперь это предстояло и ему, увенчанному короной и почти утратившему своё королевство.

Так он думал, сидя в огромном кресле посреди тёмного и величественного Грейсленда. Покусывая кончик сигары. С бокалом виски в руке. Совсем один. Без свиты и обожаемой Присциллы, занятой крошкой Лизой Мари.

Так он думал.

Но всё было не совсем так.

Ибо истинный ребёнок Юга Югом отвергнут быть не может. Своему не стать чужим в собственном доме.

Итак.

13 января 1969-го, сильно простуженный, на нервах и совершенно не в духе, Элвис прибыл во владения Момана, где никто не смотрел на него как на короля — обычное сдержанное любопытство людей, разглядывающих заморскую диковину.

Самому же Чипсу Моману, с совершеннейшим безразличием взиравшему на чины и регалии Элвиса, казалось, доставляло истинное, пусть и тайное наслаждение вновь и вновь предвкушать, как дубль за дублем он станет издевательски добиваться от короля рок-н-ролла яростного, пронзительного до боли звучания. Чипс Моман желал не просто хитов. Он жаждал взрыва, хоть бы и ядерного. И плевать он хотел на последствия, репутацию и прочую ерунду.

Они начали с Long Black Limousine, трагической истории юной девушки, возвращающейся в родное захолустье в роскошном и экстравагантном автомобиле без названия, в катафалке её собственной похоронной процессии, и каждому — но более всего самому Элвису, взвинченному и до крайности напряжённому, — было понятно, по ком именно звонит предостерегающий похоронный колокол...

Для Элвиса, для его манеры исполнения, да и вообще стиля жизни эта сессия была необыкновенно статична, приглушённа, словно бы скрыта от глаз постороннего тяжёлыми и тёмными портьерами.

Медленно, с поразительным, маниакальным упорством Элвису и Моману приходилось продвигаться от одной потенциально взрывной вещи к другой, и теперь уже все студийные музыканты, навострив уши, ждали прорыва. Ждали преодоления звукового барьера. Преодоления невидимой стены, отделяющей короля от королевства.

Элвис выкладывался, как только мог. Это было похоже на первые записи 1954—1955-го. Это было похоже на его первые выступления, когда никто из сопровождавших его музыкантов и представить не мог, что в следующую секунду выкинет на сцене парень с набриолиненным коком.

Он пел с закрытыми глазами. Обливаясь потом. Не останавливаясь ни на минуту. Всё более и более овладевая хриплым от простуды и нервного перенапряжения голосом.

В тот вечер, в ту ночь им удалось взять первую из устрашающих высот — яростно-безумную Wearin' That Loved-On Look, и ни у кого из присутствующих не оставалось сомнений: они творят Настоящее. Что переживёт их всех и выдержит испытание временем.

Второй день сессии усложнился заметно усилившейся простудой Элвиса и его ещё большим желанием петь, невзирая ни на что. Высокая температура словно бы подстёгивала всё возрастающий нервный накал Пресли, буквально проживающего материал. Он был героем каждой из песен. Это были его личные потери и победы. Его личная нестерпимая боль, ненависть, любовь, вера и его личное холодное отчаяние. И если в первый день они расходились по домам в пять утра, то день второй закончился почти в половине девятого.

В студии у Момана не было настоящей звукозаписывающей кабинки для вокалиста, и Элвис пел, стоя за звукопоглощающей перегородкой с окном. Он был будто на сцене — у всех на виду и при этом совсем один. Он непрерывно выделывал свои невероятные па, он готов был сорваться с места и скакать по студии, он излучал почти ощутимую радиацию — весь тот неимоверный заряд энергии, что копился в нём годы, пока он не принадлежал себе.

Мемфис воскресил Элвиса.

Он принял его и вернул в мир.

И Элвис отправился по этому новому миру прогуляться, сработав крепчайший по стилю и духу I'm Movin' on.

Он сумел найти нужный нерв, и они с Элвисом почувствовали друг друга.

Пусть урожай первых двух дней был невелик. Однако и его хватило, чтобы понять: диапазон музыкального восприятия Пресли по-прежнему огромен. И, как и прежде, всё, к чему он прикасался, становилось осязаемо живым и проникновенным.

Элвис с неизменным блеском исполнял рок, блюз и баллады. Всё вызывало в нём моментальную, яркую и ясную эмоциональную реакцию, стоило ему услышать первые звуки очередной демозаписи.

Мы ощущаем это и сегодня. Посмотрите, вот он воспаряет над самим собой в You'll Think Of Me. Прямо сейчас, отринув прошлое, он снова и снова рассказывает нам самые простые истории о любви, будто бы это истории о начале всех времён. Когда не было ничего. Ничего, кроме солнца и неба. Никого. Никого, кроме первых двоих, предназначенных друг для друга.

Выбирать. Ему всегда приходилось выбирать.

Между тем, чтобы остаться, и тем, чтобы уйти.

И кто знает, кто знает, что ждало его за новым поворотом дороги...

Третий день сессии, несмотря на настойчивые увещевания Элвиса, решено было посвятить записям инструментальных треков, а самому Элвису было предложено взять паузу на пару-тройку дней — восстановить голос и вылечить простуду. Нехотя согласившись, он удалился в Грейсленд и, не находя покоя, часами просиживал за роялем, пробуя на вкус всё запланированное к записи.

Моман был доволен — он не обманулся в Элвисе.

Это была удача.

Несомненная и большая удача.

И в воздухе витал невероятный аромат успеха, денег, славы и вечности.

Элвис вернулся в студию в ближайший понедельник, включившись в работу ровно на той ноте, на которой они расстались. Вещь, предназначенная в этот день для записи, между тем была совсем не проста. In The Ghetto, написанная Маком Дэвисом, по существу представляла собой остросоциальную песню протеста, искуснейшим образом завуалированную под притчу. Элвис уже имел колоссальный успех на телевизионном шоу своего возвращения из тотального небытия, исполнив хит If I Can Dream — пронзительный, повествующий о другом, о лучшем из возможных миров. И всё же это была песня о мечте. Напротив, вещь, предложенная Дэвисом в этот раз, говорила об отвратительной реальности.

За время с девяти часов вечера понедельника до раннего утра вторника они сделали двадцать три дубля песни, каждый из которых мог с лёгкостью претендовать на платиновый мастер. И тысячу раз прав Питер Гуральник, сказавший в своей монументальной книге — автобиографии Элвиса «Последний поезд в Мемфис»: «Если бы вы никогда не слышали Элвиса Пресли, а просто получили бы возможность прослушать эти двадцать три тщательно сделанных дубля, вы едва ли смогли бы остаться равнодушными. Вы были бы покорены невероятной чистотой и искренностью его голоса. Вы просто не смогли бы, не захотели бы остаться равнодушными».

Вы почувствуете озноб. Ледяные снежинки на своём лице. Даже в самый жаркий день. Вы не будете знать, что это. Но вы будете точно уверены в одном: история, поведанная вам, — чистая правда.

Одной из невероятных удач тех дней было присутствие в студии тридцатидевятилетнего Роя Гамильтона, фигура которого в личном пантеоне богов Элвиса располагалась весьма высоко.

Элвис, не единожды вдохновляемый манерой и стилем пения Роя, с искренним почтением попросил разрешения присутствовать на его сессиях и даже уступил ему одну из отобранных для записи песен. И снова не ошибся, ибо Angelica в исполнении Гамильтона — бриллиант совершенной огранки. Да, Элвису она подходила более чем. Она была ему точно по голосу и фигуре. Тем ценнее дар. Тем больше в нём искренности и чистоты.

И тем печальнее вспоминать нам, что Гамильтон уйдёт всего шесть месяцев спустя, в июле 1969-го, скоропостижно скончавшись от кровоизлияния в мозг...

Следующая ночь, последняя из запланированных в январской части сессии, стала поистине её вершиной. Начав запись сразу после полуночи, Элвис исполнил невероятно страстную версию Without Love, ритм-энд-блюзовый хит 1957-го, окрашенный голосом Пресли в яростные тона шестидесятых.

Что мы без любви?

Без любви в этом мире для нас нет ничего...

После небольшого перерыва Элвис решил сам аккомпанировать себе на рояле. Казалось, он обдумывал нечто, словно бы принимая верное внутреннее решение. Музыканты, вполне привыкшие к Элвису и к странностям его поведения, негромко переговаривались и шутили. Внезапно Элвис начал петь I'll Hold You In My Heart Эдди Арнольда. Он вновь и вновь повторял даже не строчку — первые слова песни, и музыканты, сражённые его невероятным упорством, подхватили ритм и включились. Это волшебство. Магия. Это почти церковная месса. И это страстная мольба о невозможном желаемом. Каждый раз, когда слышу я эту вещь, моё сердце замирает. А ведь Чипс Моман мог и не включить запись...

Около четырёх часов утра в ту невероятно напряжённую ночную сессию они начали восхождение к главной вершине, к тому, о чём Моман мечтал задолго до прихода Элвиса в студию, к тому, что явилось Моману в один из дней осени как озарение, как откровение свыше.

По мнению Момана, по глубочайшему его убеждению, во всём мире один только Элвис с его деревенской бесхитростностью и южной страстью, чудовищной смесью детской религиозности и мальчишеской бравады мог передать ту бездну отчаяния, что открывается каждому из нас, когда сомнения охватывают переполненную страданием душу и мы тщетно ищем в глазах любимой ответ на один и тот же веками неизменный вопрос: моя ли ты, принадлежишь ли ты мне?

We can't go on together

With suspicious minds

And we can't build our dreams

On suspicious minds...

В следующий раз Элвис появился в студии Момана 17 февраля, чтобы в течение ещё шести дней записать следующие тринадцать композиций.

Одной из истинных вершин первой февральской ночи стала After Loving You. Мы видим, что Элвис теперь совершенно в своей тарелке. В исключительной певческой форме. В ударе.

Он почти дома.

И почти уверен в своей всевозрастающей силе.

Перед нами новый Пресли.

Новый Король, обретающий своё королевство.

Моман торжествовал. Сам того не желая, он изобрёл, создал вместе с Элвисом невероятный новый стиль, сочетающий торжественную святость религиозных песнопений и яростный дух современного соула, чистоту сельских пейзажей и мрачную отстранённость больших городов. Тиражировать такой успех было нельзя, невозможно, но Линкольн Чипс Моман к этому и не стремился. Величайшей наградой для него было знать: это именно он сумел придать новое звучание королю рок-н-ролла, казалось бы, уже навеки упокоенному в раз и навсегда сложившемся каноне.

Это была победа, их общая жестокая и безжалостная победа, и, полагаю, Моман знал: такой успех им не повторить.

Полагаю, они оба это знали.

Так бывает в жизни. Сколь угодно долго можем мы мчаться по скоростному шоссе, и кажется нам: ещё мгновение, ещё несколько километров — и мы у цели. Но что есть цель? Счастье? Какое оно для каждого из нас?..

Зимой 1969-го двум парням из Мемфиса посчастливилось свернуть со скоростного шоссе шоу-бизнеса на обочину. На простецкую просёлочную дорогу. Свернуть, не перевернувшись и не растеряв себя.

Уже только за это одно стоит сказать им спасибо.

Элвис был убеждённым мистиком. Никто и никогда не сумел бы добиться от него хоть сколь-нибудь материалистического взгляда на жизнь. Рождённый без каких-либо шансов на успех, он покорил весь мир. Или почти весь. И единственным его ресурсом всегда была и оставалась вера. Вера в невозможное.

Его изотерическая библиотека насчитывала более шести тысяч томов. Прочёл ли он их? Некоторые да. И не по одному разу. Ведь он был искателем — именно так называли его самые близкие ему люди.

Было ли для него секретом, что при всей его невероятной везучести четвёртого пришествия не будет? Его первый триумф пятидесятых, его возвращение из армии на рубеже шестидесятых — и вот ещё один шанс, теперь уже третий выход на сцену. В 1969-м в Лас-Вегасе. А до этого, в том же 1969-м, в American Sound Studio.

Элвис любил повторять: «Моя философия проста — мне надо кого-то любить, чего-то ждать и что-то делать». Он получил желаемое и распорядился дарами, как смог, как сумел. Всей силой своего сердца.

Вы можете не соглашаться с этим. Можете попробовать занять его трон. Он ведь пустует! Элвис покинул здание! Сейчас самое время...

Впрочем, на этом довольно о сессии сумрачного спокойствия.

Слушайте хорошую музыку.

Выбирайте свой путь.

И будьте счастливы.

Ибо всё переменчиво в мире нашем.

И лишь любовь пребудет в нём вечно.

Oh let our love survive

Or dry the tears from your eyes

Let's don't let a good thing die

When honey, you know

I've never lied to you...

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.