Ненависть, страх и любовь. Как развивались взаимоотношения Востока и Запада

В 1917 году Россия приняла марксистский красный проект и на весь мир заявила о том, что под красным флагом будет строить коммунизм. Такое приятие учения Маркса не могло произойти без глубинного созвучия русской культуры марксистской философии. Вне зависимости о того, нравится это кому-то или нет, факт состоит в том, что без этого созвучия никакого СССР и великих свершений под красным знаменем просто бы не было. Все разговоры про то, что народ сражался вопреки Сталину, что большевики угробили русскую культуру и гнобили народ, а Россия выпала из современной цивилизации, и прочие суждения подобного рода являются лишь штампами из антисоветской пропаганды и не более. Любой современный идеолог должен изучать и осмысливать сплав русской культуры и марксизма и его причины, ибо без этого заниматься современной русской идеологией просто невозможно.

Русская культура, как и Западная в целом, немыслима без христианства. В связи с этим фундаментальным и неотменяемым обстоятельством противники большевиков орут про марксистский атеизм и бездуховность. Мол, марксизм оторвал Россию от православия, а значит и от главного корня русской культуры. Но, во-первых, хотел бы я спросить таких противников, как следует решать проблему светского человека? Светских людей надо репрессировать и расстреливать? Ясно, что это невозможно не только по гуманным и, кстати, христианским соображениям, но и с чисто технической точки зрения. Может быть, Россия должна была пойти по пути буржуазного модерна, который вроде как вписал в себя христианскую западную культуру? Но тут я хочу спросить: ну и как результат? То, что мы сегодня видим на Западе в виде парадов ЛГБТ, плясок ведьм и прочего, — это что? Разве это не результат такого вписывания? Так, может, модерн так вписал христианскую культуру, что от нее уже через столетие одни рожки да ножки остались?

Во-вторых, по странной иронии судьбы, бездуховность Марксу приписывают как его противники, так и сторонники, только одни видят в этом минус и критикуют за это, а другие — плюс и за это же хвалят. Данное странное обстоятельство подробно разобрал выдающийся философ-марксист Эрих Фромм в своей книге «Марксова концепция человека». В этой книге Фромм говорит о том, что приписывание Марксу бездуховности не имеет с его учением ничего общего, а главной целью Маркса была, по словам Фромма, «духовная эмансипация человека». Фромм пишет, что «философия Маркса — это скорее духовный экзистенциализм (излагаемый секуляризованным языком), и именно ввиду своей духовной сущности он не соответствует, а противостоит материалистической практике и материалистической философии нашего века». Но если марксизм не является бездуховным учением и так же, как и подлинное христианство, «противостоит материалистической практике и материалистической философии нашего века», то в чем тогда проблема?

Маркс был светским человеком и бесспорно критиковал религию. Однако многие не видят или не хотят увидеть, какие именно формы религии он критиковал и за что. Маркс критиковал лишь те религиозные формы, которые обеспечивали угнетение, действуя как «опиум для народа». Но и Маркс и Энгельс прекрасно понимали, что существуют и существовали революционные формы религии, которые, наоборот, зовут народ на борьбу. Никакой особенной неприязни к религии самой по себе Маркс не питал. Более того, в своей светской критике «опиума для народа» Маркс ни чуть не отличается от большого количества других мыслителей Запада, которые видели, как господствующий класс использует определенные ее формы для угнетения. А разве эта критика была несправедливой? Ведь первыми, кто должен был ее осуществлять, должны были бы быть сами верующие, которые на своем языке должны были возмущенно говорить о том, что угнетение обездоленных вопиюще противоречит сути христианства. И не важно, осуществляет это угнетение светский человек или тот, кто надел на себя рясу. Или нет? Или угнетение и «эксплуатация человека человеком», о которых говорил Маркс, уже перестали противоречить христианским ценностям? Тогда что это за христианство?

Ровно с таких же позиций против религии выступал великий русский литературный критик и мыслитель Виссарион Белинский, без которого русская революционная традиция немыслима. Надеюсь, что Виссариона Григорьевича никто в бездуховности упрекать не будет? Но не только критика религии как «опиума для народа» роднит Белинского с Марксом. Белинский так же, как и Маркс, долго считал Гегеля своим учителем и восхищался им, а потом сделал по отношению к этому великому и страшному немецкому мыслителю радикальные разворот на сто восемьдесят градусов. Об этом радикальном развороте Белинский писал в письме Василию Боткину в 1841 году следующее:

«Я имею особенно важные причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что был верен ему (в ощущении), мирясь с рассейскою действительностью, хваля Загоскина и подобные гнусности и ненавидя Шиллера. В отношении к последнему я был еще последовательнее самого Гегеля, хотя и глупее Менцеля. Все толки Гегеля о нравственности вздор сущий, ибо в объективном царстве мысли нет нравственности, как и в объективной религии (как, например, в индийском пантеизме, где Брама и Шива равно боги, то есть где добро и зло имеют равную автономию). Ты, я знаю, будешь надо мною смеяться, о лысый! но смейся как хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (то есть гегелевской Allgemeinheit (всеобщности (нем.)). Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лествицы развития, а споткнешься, падай, черт с тобою, таковский и был сукин сын… Благодарю покорно, Егор Федорыч (Так Белинский любил называть Гегеля — прим. авт.), кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии».

В чем упрекает Гегеля Белинский и, главное, с какой позиции? Белинский расплевывается с гегелевской философией потому, что она заставляет «мириться с рассейскою действительностью», прославляет индивидуальное карабканье «на верхнюю ступень лествицы развития» и говорит о том, что следует плевать на других. По сути дела, эта позиция Белинского, с которой он критикует Гегеля, одновременно и христианская, и революционная. Но разве не с позиции этих ценностей выступал критикующий Гегеля Карл Маркс? И, более того, разве вся русская христианская культура не восставала против того же самого, против чего восставали Белинский и Маркс? Кто из подлинно великих деятелей русской культуры воспевал то, что нужно плевать на других и наслаждаться дарами культуры, так сказать, в индивидуальном порядке?

Но Белинский говорит о Гегеле еще нечто более глубокое. Он говорит, и в этом Белинский не одинок, что философия Гегеля имеет в своей основе дальневосточную метафизику, в которой «добро и зло имеют равную автономию», и что гегелевская всеобщность должна воплотиться в фигуре, подобной китайскому императору. А кто был таким императором для Гегеля? В своем письме Нитхаммеру Гегель писал о Наполеоне следующее:

«Самого императора — эту мировую душу — я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине, испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне, охватывает весь мир и властвует над ним».

Ответственно заявляю — Гегель не употребляет случайных образов. И поэтому в данном случае следует пристально приглядеться к образу «мировой души», которая скачет на коне. То, что эта душа ещё и воплощение буржуазного модерна, коим и был Наполеон, тоже крайне интересно. Но еще интересней, что это за образ и откуда его взял Гегель.

В своей книге «Истоки средневекового рыцарства» итальянский историк-медиевист, профессор Флорентийского университета Франко Кардини (род. 1940 г.) делает следующее, для него само-собою разумеющееся, замечание:

«Бросим же взгляд и мы на предысторию того, как формировалось превосходство человека-всадника. Прежде проследим, как оно складывалось на азиатском Востоке, а затем перекочевало на европейский Запад».

Не абы что, а превосходство человека-всадника, пишет Кардини, сформировалось на Востоке и перекочевало на Запад. То, что средневековое рыцарство и его эзотерика имеют истоком Восток — ясно не только Кардини, но и любому специалисту по рыцарству и рыцарским орденам в особенности. Каким же образом и посредством чего эта восточная эзотерика захватила вроде как христианские рыцарские ордена? Во многом, представьте себе, через воображение, которое было еще более воспалено после того, как варварские всадники начали регулярно побеждать сначала римские армии, а потом и армии средневековой Европы. Вот что Кардини пишет о том эффекте, который произвела на римлян готская конница после поражения в Адрианопольской битве 9 августа 378 года:

«Какие мысли мелькали тогда в головах обезумевших от страха солдат? Быть может, возникали образы, внушаемые той или иной религией? Фракийский бог-всадник, юный и бесстрашный Гор, побеждающий Сета, Митра, торжествующий над темными силами, галльская Эпона — все эти божества космополитического пантеона римского воинства в ту сумеречную эпоху, какой был IV в., все они были всадники. Их лютый враг — пеший. И гибнущий солдат уже в плену мрачных предчувствий. В отчаянии мерещится ему, что смерть — кара за грехи, что он проклят и раздавлен самим богом. Вот он — юный бог верхом на коне, в клубах пыли и сиянии солнца, словно осененный нимбом славы. Бог явился из степи, чтобы уничтожить пешего солдата. На умирающего легионера нисходит прозрение — будущее не за Римом. Недра Азии исторгли этих божественных чудовищ, этих ужасных богов».

Как мы видим, Кардини, который полностью в теме, говорит о том, что в головах римских воинов должны были мелькать определенные религиозные образы, порождающие соответствующие политико-метафизические выводы: «будущее не за Римом».

Можно себе представить, что овладело воображением тамплиеров и тевтонских рыцарей, эзотерика которых имеет огромное значение для западной культуры и политики, когда они, одевшиеся в доспехи на сарматский, парфянский и вообще на восточно-варварский манер, уже причастившись вместе с доспехами восточной эзотерике (а одного без другого в ту эпоху быть не могло), в 1241 году в Битве при Легнице вновь потерпели сокрушительное поражение, причем от меньшей по численности армии других всадников с Востока — монголов? Следует предположить, что они могли почувствовать себя учениками, причем не слишком способными.

Знаменитый рыцарский роман Вольфрама Фон Эшенбаха «Парцифаль», многое сообщающий нам об эзотерике тевтонов, и великая «Божественная комедия» Данте, из которой можно что-то понять об эзотерике тамплиеров, проникнуты восточными и дальневосточными влияниями. Эшенбах в своем произведении даже прямо переносит легендарный Грааль в Индию. Но и далее, если смотреть на средневековые и даже более поздние карты загадочной восточной страны «Тартарии», можно заметить, как западная культура смотрела на Восток.

Средневековая карта — это не только карта географическая, но и всегда карта ментальная и метафизическая. Колоссальный ужас, который наводили монголы на Европу в течение нескольких столетий, оставил неизгладимый след в западном сознании и существенно его трансформировал. Потому все указания Запада на «омонголенность» и «азиатскость» русских — несправедливы. Да, глупо отрицать, что монгольское Иго повлияло на русскую культуру. Однако Русь это Иго в итоге сбросила, а вот западное воинство, земли которого хотя и небыли оккупированы монголами, настолько впечатлилось, что впустило и сохранило Иго в самом сердце.

На картах Тартарии путешественники обозначали не только собственно географические объекты, но и знаменитый медный порог, которым был окружен античный Тартар. Созвучие Тартарии, Тартара и выражения «тартарары» в нашем языке — носит неслучайный характер. Тартария — место, откуда пришли всадники апокалипсиса — монголы, — мыслилась западной культурой как Ад и Бездна.

Во вех культурах взаимоотношения между Бездной, Адом и людьми, а тем более воинами, почти никогда не носят однозначного характера только лишь отторжения. Бездна, Ад — это то, куда воин, путешественник должен спуститься в ходе своего метафизического странствия, дабы нечто из бездны извлечь или спасти. Обычно это жена, которая часто может быть отождествлена с душой. Прибавим к этому и то, что мощь восточных всадников не могла не завораживать потому, что воины Запада хотели этой мощи причаститься. Уподобление монгольскому апокалиптическому всаднику — одно из возможных средств. Кроме того, конь, без культа которого рыцарство немыслимо, во многих культурах считался проводником душ в загробный мир и часто отождествлялся с богинями-матерями или сопровождал их. Такова, например, упомянутая Кардини кельтская богиня Эпона.

Такое влечение к путешествиям в потусторонний мир и отождествление его с Востоком привело к тому, что Восток вообще, а затем и более конкретная страна, «окруженная горами», в которой без труда угадывается Тибет, а также его окрестности, стала пониматься как прародина человечества. В географическом приложении к «Opus de doctrina temporum» французского кардинала, богослова и иезуита Дионисия Петавия, изданном в 1659 году, говорилось:

«Тартария (известная в древности как Скифия, по их первому царю Скифу, который сначала получил имя Магогиус, от имении сына Яфета Магога, чьими потомками были те обитатели) самими жителями называется Монгул. Тартарией же зовётся по реке Тартар, орошающей значительную часть страны».

Яфет — это один из трех сыновей Ноя, спасшегося после Всемирного потопа, описанного в Библии, считавшийся одним из родоначальников человечества. Согласимся, такая трактовка заставляет смотреть на античный Тартар и, соответственно, Тартарию, уже не только как на бездну, а как на нечто, в глубине которого лежат корни всего человечества, то есть нечто бесконечно ценное.

Этим ценным оказался всадник, или, точнее, душа, скачущая на коне, которую узрел Гегель в Наполеоне. Только эта восточная душа, часто изображающаяся в виде драгоценности «чинтамани», которую везет конь, в отличие от души русской, хочет скакать одна, жаждет только господства и потому не может любить.