Успех и бутылка водки: почему Сергею Довлатову пришлось уехать в Америку, чтобы стать известным писателем?
Лето 1978-го года. По улицам Ленинграда решительно шагал царь Петр Первый. Вокруг – пошлая советская действительность. Милиционер грозил штрафом. Двое алкоголиков предложили скинуться на троих, а фарцовщики – купить у царя ботинки. Чувихи приняли его за богатого иностранца, сотрудники КГБ – за шпиона. Все здесь было Петру отвратительно и чуждо. Как и самому исполнителю этой роли. В свое последнее советское лето Сергей Довлатов снялся в короткометражке приятеля Юры Шлиппенбаха. Довлатова мучили дурные предчувствия. Его книги не печатали. Выгнали со всех работ. Жена Лена улетела в Америку вместе с дочкой Катей. Мир, созданный из мифов, анекдотов, смешных и грустных историй – рухнул, словно карточный домик.
«Здесь так или иначе он вынужден был бы идти на компромиссы, от которых просто его тошнило буквально», – рассказывает соредактор журнала «Звезда» и писатель Андрей Арьев.
«Если хочешь, чтобы тебя печатали, напиши комедию, напиши что-то такое. А сейчас я, конечно, понимаю, что это внутренняя невозможность, это, мне кажется, ужасно грустно и как-то обидно», – вспоминает дочь писателя Александра Довлатова.
24-е августа 1978-го года в ленинградском аэропорту Пулково Довлатов, его мама Нора Сергеевна и их собачка Глаша зарегистрировались на рейс в Вену. Впереди новая страна, чужой язык и – неизвестность. Позади родина, друзья и – невостребованность. Довлатову было 36 лет. Он навсегда покидал Советский Союз. С собой на борт он взял бутылку водки. Как последнего друга или, быть может, посредника между старой и новой жизнью.
«Он на трапе пил водку из горла, а часовой на трапе запихивал его дулом автомата. Страшная картина: выталкивают писателя под дулом из страны. Когда он уезжал, уезжал еще один горемыка, который думал, что в Америке он прославится. И не было ощущения, что гения выталкивают из страны. Гений не слетел еще пока с небес», – говорит глава Союза писателей Санкт-Петербурга и друг Довлатова Валерий Попов.
Когда он уезжал, уезжал еще один горемыка, который думал, что в Америке он прославится. И не было ощущения, что гения выталкивают из страны. Гений не слетел еще пока с небес.
Сережа Довлатов родился в эвакуации, в Уфе, в 41-м году, в семье театрального режиссера и актрисы. Вскоре родители разошлись, и мальчик остался жить с мамой. Именно от мамы Довлатов унаследовал потрясающее чувство юмора и языка. Она стала его первым литературным учителем. Словесные пикировки начинались с утра и заканчивались только после отбоя.
«Я помню, однажды Сергей к себе хотел пригласить одну знакомую нашу, замечательную барышню, приятную женщину, и Нора Сергеевна морщится. Сережа спрашивает: что ты? Мать ответила: она работает в музее, а говорит «музэй». Это невозможно, я не могу этого слушать», – говорит с улыбкой Арьев.
«Когда-то я был школьником, двоечником, авиамоделистом. Списывал диктанты у Регины Мухолович. Коллекционировал мелкие деньги. Смущался. Не пил...Хорошее было время. Если не считать культа личности», – так Довлатов писал про свое детство.
«Он был очень интеллигентный мальчик из очень интеллигентной петербургской семьи. Но потом постепенно он стал нарабатывать имидж. Он понимал, что скандал – это самая лучшая пища для славы. Дерзил он много. Ради красного словца он даже своего отца не пожалел. Про отца он рассказывал убийственные анекдоты», – добавляет Валерий Попов.
Довлатов не собирался быть писателем. Поступил туда, где много красивых девушек.
«Мы оба поступили в 1959 году на филфак Ленинградского университета, он на финское отделение, я на русское. Была такая игра: нужно было подсматривать за людьми, за студентами, за кем угодно. Нужно было первым заметить какую-нибудь смешную черту у человека. Конечно, кто-нибудь что-нибудь замечал, и стоял непрерывный хохот. Для Сергея это была непроизвольная писательская тренировка», – рассказывает Арьев.
Скамейки на первом этаже филфака. Именно здесь можно было встретить Довлатова чаще всего – с неизменной болгарской сигареткой, с бутылкой вина за отворотом пиджака, в окружении девушек. Лекции Довлатов прогуливал, билеты не учил, экзамены проваливал.
«Он блистательно играл роль загадочного красавца, гения, еще ничего не написав, он уже был известен как гений. И одна преподавательница вспоминала, что столько народу, когда встречали Довлатова, было только с Жераром Филипом. Вот он где-то с Жераром Филипом, знаменитым французом, был наравне по знаменитости», – комментирует Попов.
«Он человек очень способный, но уже на втором курсе он понял, что изучать безумную финскую грамматику, да еще и немецкую – это как-то уже слишком. Плюс к тому началась серьезная жизнь, Сережа влюбился по-настоящему, и какая там грамматика», – объясняет Арьев.
Ее звали Ася Пекуровская – первая красавица Ленинграда. Это была яркая пара. Оба коротко стриженые, красивые, заметные во всех смыслах. Отношения были сложные. Однажды Ася на спор выпила бутылку водки. Предметом спорта было ее замужество с Довлатовым. Ася рискнула здоровьем не ради штампа – наоборот, на свадьбе настаивал сам Довлатов.
Все-таки они поженились – и тут же развелись. Уже после развода Ася родила дочь Машу и почти сразу уехала в Америку. До самой смерти отец был для Маши лишь легендой – хотя долго жил чуть ли не на соседней улице Нью-Йорка.
В 1962 году, в 21 год, Довлатов попал в тюрьму. Правда, как надзиратель, во время службы в армии. Охранять заключенных попросился сам. То ли отчаяние, то ли вызов. Выжить в этом аду, где зеки почти ничем не отличались от охранников, помогло бегство в мир фантазий. Это был первый побег Довлатова – то ли от неудач, то ли от самого себя.
«Любимая его фраза в этом отношении, не его, а Зощенко, любил повторять, что от хорошей жизни писателями не становятся. Вот как раз от такой нехорошей жизни в годы армейские да еще плюс любовные трагедии всяческие он и стал писателем», – сказал Арьев.
«Я мог рассказать о человеке, который зашил свой глаз. И о человеке, который выкормил раненого щегленка на лесоповале. Меня интересует жизнь, а не тюрьма. И – люди, а не монстры». Первые рассказы Довлатова выглядели как безумные фантазии – настолько далеки от советского официоза были тюремные будни. Домой юноша вернулся с целым сборником рассказов. Книгу «Зона» в печать нигде не принимали. Довлатов не удивлялся: тюремная тематика никакую цензуру не прошла бы. Но и не сдавался. Он жаждал писать и печататься – скоро, непременно скоро! И ленинградская богема приняла его как родного.
«Моя национальность – ленинградец», – так утверждал сам Довлатов. Родной дом на улице Рубинштейна. Редакция журнала «Костер», где пришлось писать литературный ширпотреб, чтобы прокормиться. Коммуналки, очереди, пивные.
«Чаще всего можно было Сережу найти именно на Невском, на так называемой солнечной стороне. И он с удовольствием ходил, возвышался, был готов общаться с кем угодно и вообще очень любил непосредственное общение с людьми», – вспоминает Арьев. Вот тут-то Довлатов-мифотворец развернулся по полной. Не жалея репутации, сам стал своим главным персонажем.
«Довлатов был почти в два метра роста, он был боксером-любителем и, тем не менее, если вы почитаете его сочинения, то самый побитый герой в его рассказах – это он сам. Это тонкая и хитрая тактика Довлатова – быть ниже читателя, а не выше. За это мы ему все прощаем», – пояснил журналист и друг Довлатова Александр Генис.
«Что-то заставляло ждать дурных последствий от каждой минуты счастья», – писал Довлатов. Он снова женился, у него родилась дочь Катя, всегда находилась работа – хотя бы в газетах и журналах. А перед глазами – примеры счастливых и удачливых советских писателей. Тех, чьи книги издавали, за чьими книгами выстраивались очереди.
«Писатели жили в то время раз в сто лучше, чем сейчас. Сейчас так несколько человек живут, а тогда в одном Ленинградском отделении Союза писателей было, по-моему, 400 человек. Платили очень хорошо. В той же там Звезде опубликуешь какую-то рецензию. За небольшую рецензию, которую можно написать за вечер ты получал 700 – 1000 рублей, практически месяц жить», – рассказывает Арьев.
«Те, кому удавалось печататься, жестоко расплачивались за это. Их душевный аппарат тоже подвергался болезненному разрушению. Цена компромисса была непомерно высокой». Так утешал себя Довлатов. И понимал, что врет сам себе.
«Мы сидим в журнале «Звезда», и в 60-е годы здесь сидели очень хорошие редакторы, некоторые из них просто наши друзья. И они пытались протолкнуть некоторые Сережины вещи в журнале. Но как только доходило до главного редактора или заместителя, П.В. Жоры, на этом все заканчивалось. Заканчивалось, потому, что он уже с самого начала писал неординарно. Эстетически выбивался из нормы», – рассказывает Андрей Арьев.
«Однажды я зашел в журнал Нева на Невском, и вот по лестнице спускается Довлатов и вот с папкой в руках и говорит: «Вот все пишут о рабочем классе и получают премии, я написал тоже роман о рабочих, но меня даже не взяли, даже читать не стали. Все душу дьяволу продают, а я ее подарил бесплатно». И бросил эту папку куда-то», – говорит Валерий Попов.
1972 год, Таллин. Поздно вечером в квартире Тамары Зибуновой раздался звонок. Нетрезвый мужской голос произнес: «Я только что с поезда! Я здесь никого не знаю, а два номера, которые мне дали, не отвечают. Мне негде ночевать!» Довлатов хотел провести у своей шапочной знакомой лишь одну ночь, а остался на три года.
«Штрафная пересылка между Востоком и Западом» – так Довлатов прозвал самый несоветский город СССР. Цензура в Таллине была гораздо лояльнее, чем в Ленинграде. Сергей устроился на работу в главную газету республики. А местное издательство вскоре само предложило ему что-нибудь написать. Счастливый Довлатов привез из Ленинграда печатную машинку «Ундервуд» и засел за книгу «Пять углов». Сотрудники издательства были в восторге.
«У него уже была собрана книжка, но тоже в последнюю минуту вмешалось КГБ, и книжка эта была рассыпана. Так что с литературой было уже практически покончено», – говорит Арьев.
В один день рассыпали набор книги и в качестве политической репрессии закрыли таллинский ипподром – якобы рассадник буржуазных настроений. Так писал Довлатов. Никакой ипподром на самом деле не закрывали. Довлатов переживал свои несчастья через мифотворчество. И это был его способ уйти от реальности.
«Я испытываю ужасное – ужасное сочувствие. Когда ты вот живешь-живешь и ты все время мучаешься какой-то неуверенностью, желанием, чтобы тебя читали, признавали», – говорит Александра Довлатова.
Александра Довлатова видела отца лишь раз. Она – главное наследие его недолгой жизни в Таллине.
«Мама пыталась мне рассказать. Был сначала некий дядя Сережа, который присылал из Америки посылки, модные вещи. «Кто прислал? – Дядя Сережа». Я была маленькой, нельзя в школе было рассказывать, что у меня папа в Америке. Потом была какая-то передача Боровика, там показали Довлатова. Сын соседа по подъезду закричал мне: «А ты папашу своего видела вчера?» Я не поняла даже, а ведь соседи помнили его», – вспоминает Александра.
После неудачи с изданием книги Довлатов вернулся в Ленинград – к законной жене Елене. Одни посмеялись над собой. Другие смертельно обиделись и не разговаривали с ним годами. Третьи рвались в драку. Но ни один человек, который обнаружил себя среди персонажей Сергея Довлатова, не остался равнодушным.
Еще один важный персонаж Довлатовских рассказов – стакан. С водкой, дешевым портвейном «Агдам», жутким плодово-ягодным вином, в котором можно было очищать серебро. Почти вся ленинградская богема пила много и беспорядочно.
«Он создал свою славу еще задолго до книг, он по Невскому шлялся в халате, в тапочках, имел массу собутыльников там рядом с Невским. И прийти домой и сказать «с Серегой нажрались» – это была уже честь», – говорит Попов.
Написано множество мемуаров про Довлатова. И почти каждый упоминает: да, пил. Страшно. Запоями.
«И меня ужасно это задевало. Ну, то есть он все время бухал, то когда он писал свои книги, ну вот когда он все это писал? Тем более что те же люди, например, в этих воспоминаниях рассказывали, что он каждое предложение по многу раз правил, это известная история, чтобы слова не начинались на одну букву, еще что-то. Ну это невозможно сочетать с постоянным пьянством, ну никак такую высокую организованность работы», – говорит дочь Довлатова.
Почти все друзья Довлатова уверяют: он не умел быть счастливым. Был грустным человеком по своей натуре. И потому придумал себе тысячу масок. На публике играл рыжего клоуна, а на самом деле был белым клоуном. Но тогда ему казалось, что все печали – лишь от невостребованности.
«Собственно, поэтому он и уехал из Советского Союза, потому что он хотел быть не просто писателем, которого знает круг друзей. Он хотел быть писателем в профессиональном смысле слова. Вот писатель. Кто, ты писатель? Покажи свою книжку. Вот у меня книжка. И первые книжки у него как известно стали выходить только в Америке», – замечает Петр Вайль.
«Проезд Сергея Довлатова», – такое название уже несколько лет носит перекресток в районе Форест Хиллс в Нью-Йорке. Здесь писатель прожил больше десяти лет после эмиграции. Первые полгода в Америке Довлатов пролежал на диване. Работы для советского журналиста, не знающего английского языка, не было.
«Довлатов, как и все мы, понятия не имел, что такое Америка, потому что судил о ней исключительно по литературе, кино и джазу. У Довлатова были самые разные проекты. Например, он решил, что он будет чинить пишущие машинки. Другой его проект был – заниматься ювелирными изделиями, быть ювелиром. Это тоже была занятная тема, потому что Довлатов, кстати, очень хорошо рисовал, и он решил, что он с этим справиться и пошел на курсы ювелира. Долго это, по-моему, не продолжалось», – рассказывает друг писатель Александр Генис.
В конце 70-х прошла самая большая за всю историю волна эмиграции советских граждан в Америку. Именно тогда появилось понятие «русский Нью-Йорк». Полмиллиона русскоговорящих людей начинали жизнь с чистого листа, и им нужен был свой голос. Этим голосом стала газета «Новый американец». А ее главным редактором – Довлатов.
Редакция сняла помещение в престижном месте на Бродвее. Правда, крошечный офис размером со шкаф. Совещания проводили в мужском сортире. Но Довлатов был счастлив. В Союзе он ненавидел журналистику за указания, что писать. Считал эту работу халтурой. В Америке пришлось стать профи. Журналист-забулдыга из довлатовских рассказов здесь бы не выжил. Мифотворчество кончилось. Газету сметали с прилавков, она принесла Довлатову популярность, но не деньги.
«Довлатовская проза идеально вписывалась в контекст журнала НЙ, который считается лучшим в Америке. В НЙ платили очень приличные деньги по тем временам. Я помню, за рассказ он получал 5 000 долларов. Мне надо было год писать для того, чтобы заработать столько же», – говорит Генис.
В Америке Довлатов переписал заново почти все свои рассказы советского периода. Издавали его охотно и много. На родине его ждали уже с середины 80-ых, когда началась перестройка, пал железный занавес и приоткрылись границы.
«Он остроумно и прямо говорил, что хочет вернуться на родину не кем-нибудь, а настоящим писателем», – говорит Арьев.
Довлатов купил домик под Нью-Йорком. Посадил три березки. Сам сколотил скамейку. Начал бегать по утрам.
«Это как раз был период, когда у него налаживались дела. У него впервые появились приличные деньги, он зарабатывал литературой и на радио. Он хотел издать лучшие свои рассказы, объединив их в один сборник. И Довлатов сказал, что хочет назвать его «Рассказы». И они должны были выйти в России. И я ему сказал, что это слишком такое название, которое годится для посмертного сборника – так оно и вышло», – вспоминает Генис.
Штатный фотограф «Нового американца» Нина Аловерт снимала процесс очередного переезда из офиса в офис. Попросила и Довлатова позировать. Он неожиданно сел в угол. Словно сам себя туда загнал. «Как выяснилось, я гораздо более русский, точнее, российский человек, чем мне казалось. Я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться», – писал он Тамаре Зибуновой. Когда дела наладились, планка ожиданий повысилась. Она всегда была у Довлатова высокой. А оказалась и вовсе недосягаемой.
«Пьянство мое затихло, но приступы депрессии учащаются, именно депрессии, то есть беспричинной тоски, бессилия и отвращения к жизни. Лечиться не буду и в психиатрию я не верю». Довлатов ненавидел свои запои. Незадолго до смерти так писал про водку: «Если годами не пью, то помню о ней, проклятой, с утра до ночи».
1990-й год. Магическое 24-е августа. Довлатов в очередной раз сорвался. Быть может, он вспомнил, как ровно 12 лет назад взошел на трап самолета, пряча за пазухой бутылку водки, чтобы никогда не вернуться домой. В этот раз он действительно не вернулся.
«Рано утром в 7 часов утра мне позвонил корреспондент тоже, честно говоря, покойный, Голос Америки из Вашингтона. Я так удивился, что мне звонят в 7 часов утра. Я взял трубку и он мне сказал, что Довлатов умер в эту ночь», – говорил писатель Виктор Ерофеев.
Первая книга на родине вышла через две недели после смерти писателя. Жизнь, которая состояла из анекдотов, баек и фантазий, стала классикой. Мечта сбылась слишком поздно.
Полный выпуск программы «Рожденные в СССР» смотрите на телеканале «МИР».
