Новые приключения странствующего рыцаря

Новый роман Зуева "Грустная песня про Ванчукова" невозможно отнести к фантастике. Правда, в книге заметен явный символический подтекст, но о нем позже. Также "Грустная песня про Ванчукова" – не "медицинский" роман, хотя он на солидную долю состоит из апелляций к медицине. Биография Ольгерда Ванчукова, столь же рано, как сам писатель, ощутившего порыв к служению благородному искусству врачевания, является основным двигателем сюжета, а чувства и мысли главного героя составляют психологический фон повествования. Если сравнивать человеческую жизнь с песней, то песня выпала Ванчукову воистину грустная: судьба его не баловала с малых лет, и по мере взросления у него становилось все меньше удач и радостей и все больше "палок в колеса"…Но, несмотря на обстоятельное внимание автора к перипетиям биографии Ванчукова, получилось отнюдь не его жизнеописание, даже не роман о судьбе врача. Авторский посыл шире. На мой взгляд, Михаил Зуев написал фундаментальный образец семейной саги в популярном сегодня тренде: роман о советской истории в описании жизни одной семьи. Семейные саги оставили в мировой литературе глубокий и заметный след, а имена их персонажей стали нарицательными. Скажем, "Форсайты" Джона Голсуорси – олицетворение респектабельности, не считающейся ни с чем ради сохранения престижа в обществе. "Будденброки" Томаса Манна – судьбы, положенные на алтарь приумножения наследного капитала и семейного могущества. В "Грустной песне про Ванчукова" заметны некоторые параллели с "романом-потоком" Роже Мартена дю Гара "Семья Тибо". Во-первых, это частная жизнь и психология талантливого, незаурядного врача, сталкивающегося с вызовами начала ХХ века, с катастрофой Первой мировой и доминантой политики, террора, насилия (с тем же самым встречается герой Зуева в более поздние эпохи). Во-вторых – общая для этих объемных текстов драматическая атмосфера повествования. Но я перечислила культовые произведения, принадлежащие к иным культурам. В "Золотом веке" русской прозы семейные саги являлись чаще в грандиозном формате исторических эпопей: "Война и мир" или "Тихий Дон"… И только на рубеже ХХ-XXI веков сформировался сегмент отечественной семейной прозы, благодаря Дине Рубиной, Людмиле Улицкой, Сергею Кузнецову, "Елтышевым" Романа Сенчина... Эту линию, по моему убеждению, развивает и Михаил Зуев. Необходимо отметить, что жанр семейной саги объективно довольно строг литературно: повествование развивается в хронологическом русле и не располагает к экспериментам. И все же Зуев прилагает усилия, чтобы сделать течение своего рассказа более интересным, даже интригующим. Писательские старания увенчались успехом. Его история идет не по прямой линии, а "концентрическими кругами", спиралью, в сердцевине которой находится Ванчуков в те или иные минуты своего земного бытия. Такая прихотливая диспозиция задается с самого пролога: "Отчего-то людям нравится задавать дурацкие вопросы.Ладно бы — себе; так нет же — другим. Вот, к примеру, один, наидурейший: "Опиши твоё самое первое воспоминание". … Но есть… те, кто на самом деле помнят, и придумывать им ничего не надо. И, главное, никогда не забудут. Ванчуков был из этих самых. Из третьих. Июньским утром, прозрачным, в яркой дымке нехотя рассеивающегося тумана, с трудом сохраняя хрупкое равновесие на дерзко пробующих землю ножонках… Ванчуков застыл на краю лужайки, взбугрённой свежей травой и залитой раскисшей грязью привозного чернозёма. …В память же навеки твёрдо впечаталось… предательски-наждачно при каждом шажке саднящая пятка, обструганная до липкой пахучей крови жёстким задником убогой двухрублёвой пары совнархозовских сандалет. Причём не просто "пятка", а пятка конкретная. Правая". Ванчуков с его болящей пяткой сразу ставится автором в самый центр вырисованного мира – на манер Земли в представлениях средневековых астрономов. В докоперниковой схеме Вселенной Земля виделась осью, вокруг которой водили хоровод Солнце и прочие светила. Теперь нам известно, что все планеты Солнечной системы удерживает "на весу" Солнце, а Земля мало на что влияет в гигантском равновесии… Тем не менее каждый человек априори считает себя центром мироздания, тем, вокруг которого движутся солнце и светила, тем, ради которого "весь этот мир придуман", как пелось в песне времен молодости Ванчукова. Этот стихийный антропоцентризм убедительно отражен Зуевым в его саге, которая вся "вращается вокруг" Ванчукова, даже в тех поколениях или дальних ответвлениях, которые не соприкасались с ним и не знали о его существовании. В отечественной литературе существует прекрасная семейно-историческая сага с центральным героем – врачом от Бога: трилогия Юрия Германа "Дело, которому ты служишь", "Дорогой мой человек", "Я отвечаю за все". Вдумчивый читатель не раз вспомнит ее по ходу чтения "Грустной песни про Ванчукова". Прежде всего, трилогия Германа столь же антропоцентрична, выстроена вокруг Володи Устименко. Далее, Устименко настолько же мил своему создателю, насколько симпатичен Зуеву Ванчуков. Авторы постарались снабдить главных действующих лиц лучшими человеческими качествами, необходимыми для прирожденных врачей – пытливостью, тягой к познанию, ответственностью, незыблемым нравственным кодексом, вызывающим у них муки совести всякий раз, как приходится отступить от морального идеала. И, наконец, отдельный и важный пласт романов Германа и Зуева составляет то, чего ради докторам Устименко и Ванчукову приходится кривить душой и идти на компромиссы – общественное несовершенство, недостатки отечественной системы здравоохранения, крупные историко-политические потрясения, ломающие жизнь целым поколениям… Такие особенности советской истории, как забюрократизированность науки и политизированность частной жизни Зуев рисует столь же характерно и со знанием предметаизнутри, как Герман. Но с другой интонацией. Герману была присуща шестидесятническая вера в светлое будущее и всесилие человека, строящего новый мир. Его трилогия заканчивается оптимистично. С высоты наших дней и знания всего, что произойдет дальше, наивным кажется все – и этот детский взгляд в грядущее, и вера в лучезарность оного, и сами прекраснодушные и честные люди… Да и история России "социалистического периода" обрела иные краски. Зуев смотрит на ту эпоху в ретроспективе и потому пишет ее в принципиально иной, нежели Герман, гамме: серой, черной, а иногда, как это ни парадоксально звучит, бесцветной. Бесцветны, опять же, как ни удивительно, более всего семейные отношения, которые, казалось бы, должны дирижировать звучанием семейной саги. В "Грустной песне про Ванчукова" все наоборот – сменяют друг друга поколения (причем иные сходят со страниц романа тривиально-трагично для советского периода, через репрессии), но не эмоции. На первой странице у Ванчукова болит ножка; в дальнейшем у него будет все чаще болеть душа. Может ли не ведать боли человек, не знавший любви?.. Ванчуков родился вне брака, от связи своего отца, сменного мастера прокатного цеха Сергея Федоровича, с "красной дипломницей" Изольдой, когда та стала молодой специалисткой и пришла работать под его начало. Все произошло у них после первомайской демонстрации, бессмысленно и, так и хочется сказать, беспощадно. "Зачем Ванчуков привлёк девчонку к себе, ощущая собственной кожей под тонкой парадной рубашкой её грудь в тесных чашках бюстгальтера; зачем ему была нужна её гибкая талия; к чему его наглая левая рука угнездилась на её правой ягодице — Ванчуков не понимали двадцать лет спустя". Не понимала и Изольда – ни семейной жизни, ни прелестей материнства. Однако незаконнорожденный мальчик, до отрочества носивший материнскую фамилию и разрушивший первый брак папаши, появился на свет, потому что так надо – выйти замуж, родить детей, устроить быт... Отцу ребенок откровенно не был нужен; тот больше переживал за детей, оставшихся в первой семье, как будто она была для папаши более "настоящей". Отец оказал Ольгерду помощь единственный раз, когда уже тот готовился поступать в университет и учился в вузовской спецшколе, где к нему придиралась классная руководительница. Эпизод, как отец, член партии с 1944 года, ставит на место зарвавшуюся учительницу-садистку, привлекая идеологический подтекст, который педагог хотела обернуть против него, выписан смачно и впечатляюще. Но, к сожалению, моментов торжества в саге о Ванчуковых очень мало. Сергей Федорович делал профессиональную карьеру. Он даже по протекции получил назначение "начальником группы эксплуатации металлургического комбината в Египте, совсем недалеко от Каира", куда и поехал с семьей (именно тогда был оформлен официальный брак с Изольдой и усыновление Ольгерда) и прожил за рубежом несколько лет. Несмотря на то, что Ванчуковы не относились к рядовым советским обывателям, и даже, на чей-то завистливый взгляд, катались как сыр в масле, они были бесправны, ибо полностью зависели от государства. Это озарение пришло к Сергею Федоровичу в Египте, когда он задумался о пропасти между зарплатой, которую ему выдавали на руки, и той суммой, что платила африканская страна Советскому Союзу за труд советских специалистов. "Отец выпил водки. Посидел молча. Потом выпил ещё. Затем кратко сказал всё, что он думает о развитом социализме, руководящей и направляющей роли партии,родной стране и прочих связанных с этими вопросамитемах. Говорил тихо, по большей части нецензурно. Олик всполошился, подсел поближе, в порыве сострадания взял отца за руку. — Мы рабы, — еле слышно бесстрастно сказал Сергей Фёдорович. — Все. До единого. Обыкновенные рабы". А рабам не свойственны сильные чувства, харизматичные поступки, — словно бы проводит мысль писатель. Потому и к сыну крупный специалист практически равнодушен. Единственный человек, кому юный Ольгерд Ванчуков был нужен – бабка по матери Калерия Матвеевна, "выпускница Смольного — женщина без профессии, без должности, туберкулёзница, курившая по пачке самых дешёвых плохих папирос в день, бледная, измождённая, отчаявшаяся" . Это она дала внуку экзотичное имя в честь родственника-эмигранта и занималась воспитанием мальчика со всем пылом, на который была способна. Но, увы, бабушка вскоре слегла и пять лет провела в параличе, а затем умерла. Утрата близких, разрыв союзов, брачных или профессиональных, ложность и обманчивость межчеловеческих связей вообще – один из лейтмотивов романа Зуева. Лейтмотивов тут несколько, один безрадостнее другого – карьеризм, протекционизм и "кумовство", широко распространенные в отечественном производстве и науке даже в эпоху социализма, победа безнравственности над совестливостью и бескорыстием, невозможность для каждого конкретного человека изменить этот социальный порядок… Что же касается непрерывной череды личных потерь, то в первую очередь их горечь ощущает на себе Ванчуков, солнце этого тяжелого мира. Не потому ли, что у всех его предков рушились семьи, сам Ольгерд не может обрести любовное счастье, хотя бы гармонию в отношениях с женщинами, не знает о существовании в мире рожденных от него детей?.. На мой взгляд, эта почти кармическая зависимость прописана явно. О ней я и говорила как о символизме романа. Но это не единственный символичный подтекст. Однако "Грустная песня про Ванчукова" не сводится к разоблачениям насчет советской истории, устройства государства периода застоя, подковерным играм, царившим в науке и на производстве вместо свершений, достижений и "больших успехов". Временные рамки романа сознательно сделаны шире одной общественно-экономической формации. Это вторая знаковая, символичная линия. Преемственность поколений со всеми ее зловещими закономерностями показана не только в пределах семьи – наоборот, семьей у Зуева предстает собственно государство. А коль скоро среди самых близких, родных по крови, людей нет чувств, нет взаимопонимания и радости, чего ждать от семьи "глобальной"?.. Эпиграфом к роману автор взял стихотворение современного поэта Ольги Левской. В нем есть характерные строки: "…Где жильцы в эту общую жизнь как в болезнь влюблены — Бесполезно судить, бесполезно искать, бесполезно. Только дверь изнутри подпереть — и бездумно смотреть, Как кудрявое солнце на крышу мальчишкой полезло, Как колодец двора стал светлее на целую треть". "Общая жизнь" советских людей опосредованно называется болезнью и ассоциируется с коммунальной квартирой. Образ не новый – группа "Дюна" еще в начале девяностых написала свой хит "Это коммунальная, коммунальная квартира. Это коммунальная, коммунальная страна", – но не теряющий пронзительности с годами. Из коммуналки не может вырасти дворец, а из ее жителя – свободный человек, торжествующий победитель. Мировоззрение Зуева, читающееся между строк его текста, можно назвать историческим пессимизмом, но, к сожалению, в его парадигме все обоснованно. Ближе к финалу в развитии романа происходит поворот, расставляющий по местам все акценты романа, все якобы "проходные" его страницы. Приходит новое время, которое на деле не оказывается новым, прорывным, переменным. Перестройку Ольгерд Ванчуков преодолевает тяжело. А эпоха российского капитализма для него выходит благотворной – но краткой. Ванчуков, казалось бы, разрывает рок предыдущих поколений, выходит на высокий уровень профессиональной востребованности – работает в российско-американском медицинском предприятии и даже получает предложение создать с нуля и возглавить реанимационный центр в одной из российских областей, устроенный по международным стандартам. Неужели современному Устименко за его усилия, отдаваемые людям, воздано по заслугам?.. Неужели автор изменяет историческому пессимизму?.. Нет. Он просто ведет к кульминации – она же развязка. Зуев дерзко сочетает два драматургических "этапа". Кульминация-развязка случается неожиданно. Течение романа с постоянными обращениями во внутренний мир главного героя, в его мысли и ощущения, "привязывает" Ванчукова к читателю, едва ли не делает его родным, создавая медитативное настроение неторопливой смены дней и событий. Кажется, рассказ будет бесконечным – и вдруг!.. О, это литературное "вдруг"!.. "Мишка уверенно, двумя руками, без фамильярности, сжимал "шестёрочный" руль. Двигатель гудел ненапряжно. Холодно было, ранняя уральскаязима легла без сантиментов. Поворот шоссе — пологий,длинный — продувался всеми ледяными ветрами.На повороте этом все четыре колеса потеряли сцепление с асфальтом, и обречённая "шестёрка" полетела в лоб встречному самосвалу. "Тащит как…" — удивлённо успел прошептать Мишка". Читателю тяжело от утраты, как самому Ванчукову было больно от уходов его родных, товарищей, возлюбленных… Но в этой внезапной точке романа становится очевидно: никакой иной развязки не предполагалось. Людей, подобных Ольгерду Ванчукову – ответственных, активных, пылких, – не принимает мир равнодушия и бесцветности. Автор представляет Ванчукова как "героя перестройки": "не бандит, не жулик, не убийца: профессионал высшей пробы". Но поскольку пласты времени в тексте Зуева связаны так же плотно и взаимозависимо, как и в реальности, авторский вывод можно расширить. На протяжении всего ХХ века героям-профессионалам не было места в российском социуме – да и будет ли?.. Так что если вернуться к именам нарицательным, Ванчуков может предстать русской версией Дон Кихота. За пределами любезного ему вымышленного рыцарского романа Дон Кихот существовать не может. И это доказывают все следующие версии на тему похождений новых странствующих рыцарей без страха и упрека. Таковую, полагаю, написал и Михаил Зуев.