«Наряд приезжал, а у нас — шум, гам, портвейн». Квартирники, милиция и цензура глазами знаменитого рок-музыканта
Основателя легендарной московской рок-группы «Крематорий» Армена Григоряна называют одним из отцов русского рока. Но когда-то он был уверен: писать песни на русском языке не станет никогда. Как начиналась история одного из самых известных рокеров России? Когда он решил петь на родном языке? Как проходили московские квартирники 80-х? Как песня «Маленькая девочка» попала под цензуру? И насколько важно дружить с советской милицией? Об этом и многом другом Армен Григорян, только что со своей группой выпустивший альбом «Охотник», рассказал «Мосленте». Ниже — его монолог.
«На пластинках было написано “Жуки” и “Катящиеся камни”»
Все началось с итальянской оперы и французского шансона. Мой папа очень любил Монтеверди, Пуччини, Россини, Верди. В доме было множество пластинок с записями опер. К тому же родители долгое время работали в Северной Африке, в бывших французских колониях, так что с детства я слушал Жака Бреля, Шарля Азнавура, Мирей Матье и других шансонье.
Но однажды мне в руки попалась кассета, на которой было всего четыре песни The Beatles. И все. С этого все началось. Мы увлеклись этой музыкой с одним школьным товарищем, Сашей Тихоновым. Он потом стал директором «Горбушки». Так рок-н-ролл и пришел в мою жизнь.
Тогда он не был антиобщественной музыкой, но его не популяризировали.
Я помню гибкие пластинки, за которыми мы охотились в то время. Например, в журнале «Музыкальная жизнь» можно было найти записи Beatles и Rolling Stones. Тогда их названия переводили на русский язык, так что на пластинках было написано «Жуки» и «Катящиеся камни».
Однажды приятель принес мне такую пластинку. Она была свернута, как солдатское письмо — треугольничком. Мы ее отгладили и потом вдохновенно слушали.
«Это был грамотный педагогический ход»
Сначала в нашей школе было всего несколько человек, увлеченных рок-н-роллом. А потом случился бум — буквально в каждом подъезде появилось по две-три рок-группы, которые пытались что-то играть. Мы тогда делали самопальные гитары, усилители, звукосниматели. Постоянно что-то паяли. У меня в подъезде тоже был уголок, где я «пилил» свои первые гитары. В общем, все в то время делалось с помощью паяльника и энтузиазма.
Директор 167-й школы, где мы учились, был человеком прогрессивным и дальновидным. Он понял: от этой волны деваться некуда. И купил нам аппаратуру. Это было невероятное счастье. Аппаратура была советская — если не изменяет память, «Электрон-10» и какие-то барабаны завода «Энгельс», которые совершенно не звучали, но нам было все равно. Они у нас были. И мы начали репетировать.
Сейчас я понимаю, насколько это был грамотный педагогический ход. Лучше было собрать нас всех в одном месте и присматривать за нами, чем оставить все, как есть, и дать всему развиваться вообще бесконтрольно.
А еще у нас была очень хорошая учительница английского. Она быстро поняла, как использовать наше увлечение в своих целях. И мы стали приносить на уроки наши пластиночки, слушать их и переводить.
«Песня товарища Чака Берри, борца с расизмом в США»
Рок-н-ролл проник в школу, и это привело к тому, что у нас стали проводиться какие-то школьные концерты, фестивали, вечера. К нам приезжали выступать другие группы, мы тоже начали где-то появляться. Так пришла первая популярность. Тогда у меня была группа «Черные пятна».
Вообще все три моих первых коллектива были абсолютно англоязычными. Я не представлял другой музыки. У меня не было и мысли, что можно петь на русском языке.
Первой песней, которую мы разучили и сыграли на школьном вечере была легендарная Johnny B. Goode Чака Берри. Но просто так ее исполнить было нельзя. Композиция нуждалась в представлении, чтобы директору и учителям было спокойнее. Ну, мы ее и представили: «Песня товарища Чака Берри, борца с расизмом в США!».
«Гитары подключали к радиолам, барабанщики стучали по коробкам»
Вся отечественная рок-н-ролльная «каша» начала вариться в обычных квартирах. Мы постоянно собирались на какие-то тусовки, и чаще всего они проходили за прослушиванием пластинок.
У меня было много знакомых, которые пытались в то время создавать ансамбли. Репетировали мы тоже по домам. Самодельные гитары подключали к радиолам, барабанщики стучали по коробкам, потому что использовать нормальные барабаны в наших квартирах было невозможно — соседи тут же звонили в милицию. Таким был первый этап, если хотите, становления московского рок-н-ролла.
Потом мы, музыканты, начали репетировать в разных московских ДК, куда нас под тем или иным предлогом пристраивали знакомые. В то время мы играли с гитаристом Женей Хомяковым, у которого папа и двоюродный брат работали на ТЭЦ на Бережковской набережной около станции метро «Киевская». Они как-то сделали нам справку, что мы тоже числимся работниками этого предприятия, и так мы получили доступ в местный ДК, где был аппарат. Помню, шли через проходную и сразу — репетировать.
Это тоже было огромное счастье. Сейчас, когда я проезжаю по Бережковской набережной и вижу трубы ТЭЦ, каждый раз вспоминаю, как шикарно мы там проводили время. Не часто, но все же туда можно было даже местных девочек пригласить на репетицию.
А еще была фабрика «Радуга», где мы тоже играли. На Академической. Но все это — и ТЭЦ, и фабрика — было уже шиком. А в основном рок-н-ролл жил в квартирах, на кухнях, в посиделках и разговорах, которые перемежились какими-то музыкальными экзерсисами. Мы тогда даже Фрэнка Заппу пытались играть. Это были путешествия дилетантов в мир рок-музыки, которые мы совершали, не выходя из дома.
«Люди захлопали, а я понял, чем надо заняться»
В начале 80-х изменилось само время. «Крематорий», появившийся в 1983 году, как и большинство созданных тогда групп, играет до сих пор. Мне кажется, это из-за того, что у нас была такая любовь к музыке, к жизни вообще, что как только она получила возможность проявиться в мир, остановить этот поток было уже невозможно.
Тогда же и у общества появился интерес к такой музыке. Появились и группы, которые пели на русском языке. Мы ходили на концерты «Машины Времени», «Воскресенья» и других команд. Они вдохновляли последовать их примеру, но мне долго не хотелось создавать русскоязычный коллектив.
Как-то раз я был в Красногорске. Кажется, это был день рождения какой-то девочки. И вот там я услышал три песенки Майка Науменко из «Зоопарка». Наверное, этот момент и перевернул для меня все. Я тогда подумал: а что, если действительно начать писать по-русски?
У меня стали появляться первые стишки. Самой первой песней стали «Крылатые слоны». Я вот я спел ее у кого-то в гостях, люди вокруг захлопали, и я понял, чем мне теперь надо заниматься.
Все это совпало с появлением домашних, квартирных концертов — квартирников.
«Атмосфера была теплая, а местами даже восхитительная»
Между тем временем и сегодняшним днем есть огромная разница. Тогда слушатель искал исполнителя, а сейчас все наоборот. Надо еще найти своего слушателя, особенно если ты начинающий музыкант.
Когда понеслась волна квартирников, город для нас преобразился. География этих концертов была огромна. Вся Москва состояла из каких-то точек, куда можно было попасть только с помощью сталкеров — таких проводников. В то время к нам часто приезжали группы из Питера. И тогда же появились люди, которые устраивали у себя квартирники постоянно.
Попадали на такие тусовки примерно одним и тем же способом. По каким-то каналам, от человека к человеку передавалась информация, что будет некий концерт. Люди собирались у заранее обозначенной станции метро, а потом к ним подходил сталкер — персонаж, который собирал с них по трешке или пятерочке, а потом вел на квартиру, где их ждали музыканты.
Сталкеров и организаторов концертов старались не афишировать. Все происходило если не совсем тайным, то точно полусекретным образом.
Это было удивительно время, когда люди не боялись пускать домой незнакомую толпу в 20-30 человек. И, кстати, ничего обычно не пропадало. Такой музыкой увлекалось довольно интеллигентное сообщество, в котором не было каких-то отвязных хулиганов или воришек. И даже при том, что люди на квартирниках выпивали, атмосфера там была теплая, а местами даже восхитительная.
«Выпусти бабушку, балбес!»
Как-то раз мы приехали играть квартирник, а нам навстречу вышел парнишка, который все это организовал, и сказал: «Простите, но ничего не получится. Родители неожиданно вернулись с дачи». И вот стоит у подъезда толпа — мы с гитарами, публика уже заряженная. Что делать?
Тут еще один паренек говорит: «Не волнуйтесь. У меня недалеко живет бабушка. Можно у нее. Только я зайду и договорюсь». Ну, мы плечами пожали и всем табором двинулись на Арбат. Дошли до места, еще немного подождали, пока паренек договорится. И вот он спускается и заявляет: все в порядке, бабушка дала добро, заходим.
Это была просторная квартира в сталинской высотке. Мы вошли, начался концерт, но между песнями я вдруг услышал женские крики. Музыку остановили.
Я спрашиваю: кто кричит? А мне этот наш спаситель выдает: «Вы не волнуйтесь. Это я просто бабушку на кухне запер, чтобы не мешала».
Мы с музыкантами возмутились. Я ему говорю: «Выпусти бабушку, балбес!». Тоже мне, добросердечный внучок. Потом, уже после концерта, когда мы сидели вместе с гостями и хозяйкой дома, выяснилось, что это интеллигентнейшая арбатская бабушка, которая помнили еще Вахтангова. Мы отлично поговорили с ней тогда.
«Было очень страшно»
Сообщество наше было полутайным. Коммунисты и комсомольцы рок-н-ролл воспринимали враждебно. Примерно так сейчас смотрят на иноагентов. Я до сих пор думаю, что и для развития музыки, и для общества в целом не надо было запрещать тех же Beatles. Их надо было пригласить в СССР и позволить им дать концерт. Почему было такое противодействие? Почему считали, что рок-н-ролл — оружие империалистов? Чушь же полная.
Но тогда запреты были, так что все, что мы делали, проходило в режиме полусекретности. Особенно жестко было при Андропове.
Тогда на любой концерт могли прийти люди, которые просто вырубали электричество, а потом переписывали всех присутствующих. Спрашивали не только имена, фамилии и адреса, но и места работы родителей.
Тогда я больше переживал за них, чем за себя, ведь каждая такая концертная перепись заканчивалась письмами в парторганизацию, что сынок их занимается неизвестно чем. И это было для меня очень страшно.
Как-то раз мы играли в подвальчике Булгаковского дома, где часто репетировали наши друзья. Вдруг открылась дверь и зашли люди в штатском. Они вели себя спокойно, просто сели и стали слушать музыку. А через пару дней нам всем позвонили и вызвали в милицию.
«Позвонят, соберут и скажут, что делать дальше»
В отделении мы долго говорили с еще одним человеком в штатском. Он предложил нам подписать письмо, в котором было сказано, что мы отказываемся давать подпольные концерты. Нам сказали, что товарищ Гришин, занимавший в то время пост мэра столицы, подписал указ о создании Московской рок-лаборатории. Предполагалось, что мы в ней и окажемся. Если же мы откажемся подписывать письмо, то снова проблемы могут возникнуть у наших родителей.
Мы согласились. Нас отпустили, сказав, что скоро нам позвонят, соберут и скажут, что делать дальше. А подвал в Булгаковском доме опечатали.
Некоторые особо впечатлительные ребята, посещавшие наши концерты, начали раздавать записи и фото музыкантов по соседям, потому что боялись обысков. Сейчас все это вспоминается с юмором, но тогда атмосфера страха была, без преувеличения, гнетущей.
Через некоторое время нам действительно позвонили и велели приехать на собрание в Единый научный методологический центр на Никольской. Помню, там собрались если не все, то почти все существовавшие тогда московские группы. И нам сказали, что рок-лаборатория создана, мы в нее входим, но, прежде чем исполнять свои песни перед публикой, все тексты мы должны привозить сюда, чтобы их посмотрели и поставили печать. По-другому никак.
И вот потом уже началось. Прошел первый крупный фестиваль в «Горбушке» в 1986 году. На еще одном фестивале мы стали лауреатами. И понеслось. А когда рухнул «железный занавес», все стало таким, как и сейчас, — процессом в свободном движении.
Удивительно. Я родился в Филях и часто гулял с бабушкой в Филевском парке, но даже представить не мог, что когда-нибудь буду выступать здесь, в «Горбушке».
«Мне одно словечко тут не нравится»
Люди, которые проверяли наши тексты, были абсолютно вменяемыми. Там сидели интеллигентные девушки, закончившие литературный институт. Просто им спускали сверху указания. И куда им было деться?
Встречи с этими девушками назывались литовками. Там однажды был очень смешной момент. Я пришел с песней «Маленькая девочка», а в ней текст: «И молча вкушал дым марихуаны».
Меня тогда встретила тургеневского типа дама, уже в возрасте. И вот она сидит, смотрит на меня и говорит: «Арменчик, что же вы такое написали? Мне одно словечко тут совсем не нравится». Я стою, думаю: ну, понятно, какое. Что уже там? И тут она: «Глагол “вкушал” здесь как-то не к месту. Давайте заменим? Как Вам, например, “вдыхал”? Прекрасно? Ну, вот и прекрасно». И я пошел гулять дальше.
Советское время я сейчас вспоминаю вообще без озлобленности. Несмотря на все директивы и указания, народ, который с нами работал, был адекватным. Они не перегибали палку, так что и разговор с ними, в том числе и с милиционерами, шел на нормальном уровне.
«Пришел Коля и спас дело»
Когда проводились квартирники, милицию соседи вызывали довольно часто. Наряд приезжал, а у нас — шум, гам, портвейн. Но не было такого, чтобы каждый раз всех крутили и забирали. Часто милиционеры спокойно просили нас просто разойтись, а иногда и уезжали, попросив нас шуметь потише. Даже они тогда были совсем другие.
При исполнении они, конечно, с нами на концертах не оставались, но у нас было много знакомых в погонах, кто приходил на квартирники в свободное время и в штатском. Они нам оставляли свои номера и говорили: звоните, если что.
Как-то раз с моим приятелем, тоже музыкантом вышла неприятная история. Он немного перебрал и уснул в метро. Там ведь главное, если выпил лишнего, не садиться, а всегда держаться за поручни. А он сел. И все. На Войковской его приняли и отправили в вытрезвитель. Он тогда работал на закрытом предприятии. Если бы начальство узнало, его уволили бы в два счета.
Но я вспомнил, что у меня как раз был знакомый милиционер. Его звали Коля. Я позвонил ему, объяснил ситуацию. В итоге утром в вытрезвитель пришел Коля и спас все дело. Бумажки, оформленные на моего приятеля, порвали, его выпустили. Все закончилось хорошо.
«Три концерта — один в пятницу, два в субботу»
«Горбушка» очень быстро превратилась в место, где выступать стали все. А потом пошли дворцы. Первый стадионный концерт «Крематория» был во Дворце спорта «Динамо». Тогда все это было снято на видео, наш увидели родители. Они очень гордились, потому что раньше думали, что сыновья-лоботрясы неизвестно чем занимаются.
Мы тогда играли и в концертном зале «Россия», и в Лужниках. Работали с Юрой Айзеншписом, пионером всей индустрии. У меня сохранилась одна из афиш того времени. Она была напечатана на листе формата А4 и сделана чуть ли ни вручную на печатной машинке. Такие потом диким образом клеили на столбах и стенах по всей Москве. На ней было написано «”Алиса” и ”Крематорий”. Три концерта — один в пятницу, два в субботу».
Были аншлаги. Людям все это было безумно интересно. Я жалею об одном: тогда не было достойного оформления для таких концертов — света, звука, шоу, которое должно, по идее, быть. Но мы играли. И такой период длился довольно долго.
«Мне домой принесли шесть мешков с письмами»
Тогда же начались гастроли. До конца 80-х—начала 90-х мы из Москвы не выезжали. Конечно, это произошло благодаря интересу к нам со стороны радио и телевидения. Особенно помогла существовавшая в то время программа «Музыкальный лифт». После того, как там прозвучал наш «Мусорный ветер», мне домой принесли шесть мешков с письмами. Прямо из Останкино.
Я прочел, сколько смог. Но их читала моя мама. Если слушатели задавали вопросы, она отвечала. Эти ответные послания я потом носил на почту.
И мы покатились. Объездили, как говорится, весь Союз. Это было волшебное время без запретов, когда народ спокойно ходил на концерты и ничего не боялся. А уже в 2000-х мы стали ездить в Штаты и Западную Европу. Но тогда вообще начался другой период. Атмосфера была уже не стадионная, и настолько большие площадки остались только для крупных фестивалей.
«Рэперская Москва имеет право на существование»
Не могу сказать, что сейчас все задавила попса. У каждого поколения есть свои музыкальные вкусы. Рэперская Москва имеет право на существование. Но тут важно помнить: этот город — сплошная эклектика, и проявляется это во всем, в том числе и в музыке.
Сейчас в Москве существует множество разных музыкальных направлений, и даже если довлеет какое-то одно или если кажется, что из любого угла и утюга доносится какая-то безвкусица, на самом деле это не так. Москва — мультижанровый город. Здесь есть все.
Она всегда была несколько хаотичной. И сейчас она звучит так, будто инструменты, которые прекрасно играют по отдельности, не могут органично и гармонично слиться в единый оркестр. Такое ощущение, что пока не найдено некое общее звучание, нет сильного энергетического центра, который мог бы породить новый принцип, новый жанр, новый звук. И это касается всей нашей культуры, говорим ли мы о рок-н-ролле или о драматическом театре.
«Нельзя так строить и запускать людей в муравейники»
У меня остались яркие детские впечатления о Москве. Вот ты садишься в метро, едешь до «Площади Революции», потом оттуда идет в «Детский мир» и ешь то самое мороженое за 19 копеек. Потом помню, как папа иногда подвозил меня до института. Мы ехали по Ленинградскому шоссе. Тогда там тоже было немало машин, но, конечно, все было не так, как сейчас.
Я очень любил гулять по Маросейке, по всему сектору от Маяковской до Арбата, по Малой Бронной, через Бульварное кольцо и до Манежной. Все это было исхожено. Сейчас, когда мы с женой выезжаем куда-то погулять, эту, старую атмосферу я чувствую на Чистых Прудах. Там она каким-то чудом сохранилась.
Я не могу сказать, что мне нравится сегодняшняя московская эклектика. Есть плюсы. Например, когда снесли гостиницу «Националь», я думаю, это было к лучшему. Но… Смотришь, например, на площадь у Белорусского вокзала. Она очень красивая. Но тут — три «чемодана», закрывающие хрупкую симпатичную церквушку. Такое ощущение, что в городе все смешалось и нет генерального плана.
Когда я приезжаю в Петербург, я вижу, что там сохранились и его архитектурный ансамбль, и своя особая стройность. А в Москве, к сожалению, нет.
На Речном вокзале была березовая аллея. Несколько поколения выросли, гуляя по ней. А что теперь? Все вырублено и построены дома. Вот только нет понимания, как там люди жить будут, — как во дворы заезжать, где машины оставлять, куда детей водить, где гулять. Нельзя так строить и запускать людей в муравейники.
«Настоящий москвич отсюда бежит»
Если хотите найти настоящего москвича, езжайте в Подмосковье, в какую-нибудь Валентиновку. Скорее всего вы обнаружите его на даче, где он скрывается от всего, отсиживается. А если не на даче, то где-нибудь еще. Сегодняшний москвич — бегун, он отсюда бежит.
У каждого города есть своя особенная песня. Раньше мне хотелось слушать, как поет Москва. А вот сейчас я этот мотив не очень понимаю.
Я иду по улице и чувствую, что смущаюсь некоторых прохожих. Я вижу девушек, матерящихся как сапожники, людей, сплевывающих себе под ноги. Я вижу, как кто-то приходит в общественное место и начинает там ругаться матом, думая, что он очень крутой, и не обращает внимания, кто находится рядом с ним.
Все это печалит и раздражает меня. Это какая-то совершенно не соответствующая Москве атмосфера. И особенно сильно, особенно эмоционально это воспринимается осенью и ранней весной, когда над городом висят серые облака, с неба падает что-то, превращающееся в жижу под ногами, и сама погода не готова тебя радовать.