Анна Зайкова: «В институте нас прозвали „модельный курс“»

О любви, признании и страхах — в интервью актрисы

Анна Зайкова детство провела не просто за кулисами, она в прямом смысле жила в здании театра «Школа драматического искусства» с родителями-актерами. Один пролет вниз из комнаты в коммуналке — и… сцена. Повзрослев, она рассталась с идеалистическими взглядами, осознав важность признания для актера. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера». — Аня, как я понимаю, мечты об актерской профессии появились у вас еще в детстве. А уже подростком вы совсем не думали о том, что и мама, и отчим не имеют широкой, громкой известности, а все-таки юное существо обычно мечтает и о славе… — Ну, Игорь всегда много снимался, просто для него кино никогда не стояло на первом месте. Он узнаваемый актер, после ухода Анатолия Васильева возглавил театр. Сейчас и мама, и он строят довольно успешные карьеры как педагоги и режиссеры. А Васильевский театр никогда не был про славу и гонорары. Он был местом служения, поиска, лаборатории — отсюда и название: Школа драматического искусства. Я росла в атмосфере творчества, родители при мне обсуждали книги, спектакли, репетиции. Тщеславных разговоров в нашем доме никогда не велось, меня воспитали довольно идеалистичной девочкой. О признании я не задумывалась лет до двадцати пяти, о чем честно жалею. Если ты хороший артист, но никто об этом не знает, в этом мало смысла. — И что вы предприняли? — Мне кажется, все начало двигаться, когда я изменила две вещи. Первое — честно призналась себе, что очень хочу сниматься, что зона роста для меня именно в кино. Я, придя в «Ленком», чуть-­чуть осела там, решила, что я в легендарном театре, это настоящее искусство, а кино мне не нужно. Плюс постоянно проваливала пробы поначалу: не хватало ни мотивации, ни уверенности, ни техники. В институтах не учат работе на камеру, а это отдельная, сложная профессия. Второе — я взяла на себя ответственность, четко осознала, что все зависит только от меня, отмазки из серии «я неформат, снимают только тусовку» — полная чушь. Надо быть честным с собой, посвящать время профессии, а не просто обновлять фото раз в год и ждать, когда тебе из Голливуда позвонят. Я начала читать книги по актерскому мастерству, смотреть мастер-­классы, интересоваться отечественным рынком: изучать сериалы, фильмы, кто, как и с кем работает. Как только обозначилась ясная цель, появилась моя прекрасная агент Ира Калашникова. Мы начали работать, появились проекты. Потом так же случайно я узнала о коуче Васе Шевченко, который изнутри меняет мое существование в этой профессии. В жизнь начали притягиваться и возвращаться люди, которые поддерживают, вдохновляют, с которыми мы смотрим в одну сторону. Могла ли я это осознать раньше? Конечно. Но на все требуется время. У меня на «взросление» ушло около семи лет после окончания института. И я до сих пор в процессе. — Кто вас смотрел, когда брал в «Ленком», как это произошло? — Я училась на четвертом курсе института, когда Марк Анатольевич репетировал «Пер Гюнта». Ему нужна была девочка в массовку, и нас с однокурсницей отправили на репетицию, были еще студентки из других вузов. В итоге Марк Анатольевич взял меня в спектакль. По-­моему, мы еще даже не выпустили «Пер Гюнта», как я узнала, что он хочет пригласить меня в труппу. Но как-­то этот вопрос подвис, потом начались показы в театры, и меня брал Александр Калягин. Я пришла в «Ленком» и сказала — конечно, не лично Марку Анатольевичу, — что хотелось бы расставить точки над «i». (Смеется.) Мне сразу дали Дуняшу в «Шуте Балакиреве», которую много лет назад в премьере играла Олеся Железняк, и в конце сезона стали намекать, что хотят пробовать на Кончиту. Я ввелась в «Юнону» и «Авось» и «Вишневый сад». Марк Анатольевич смотрел прогоны и что-­то корректировал. А вскоре начала репетировать «Ложь во спасение» с Инной Михайловной Чуриковой и Глебом Анатольевичем Панфиловым. — Что вы чувствовали, когда Захаров репетировал? И что самое важное осталось в памяти? — Когда меня взяли в театр, я сказала ему, что очень счастлива, на что он ответил: «Мы тоже очень счастливы иметь двадцатилетнюю артистку». (Смеется.) А когда я вводилась на Кончиту, то после прогона он произнес: «Да, таких высоких Кончит мы еще не видели». Он, видимо, упустил факт моего роста, потому что я пришла такой молодой, что, наверное, представлялась ему маленькой девочкой. (Улыбается.) Во время моего первого ввода в «Шута Балакирева» я ужасно нервничала, мне все лето снились страшные сны, что я все проваливаю. Репетиции должны были начаться с сентября. Я еще не была знакома со своими партнерами, пришла на первый прогон сезона, чтобы посмотреть на них. А в тот день утром плохо себя чувствовала и по дороге в театр в автобусе даже упала в обморок. И тут приходит Марк Анатольевич, садится в зал и спрашивает: «А Анна Андреевна у нас здесь?» — ему отвечают утвердительно. Он обращается ко мне: «Анна Андреевна, вы готовы выйти на сцену и прогнать спектакль?». И я в ужасе, но твердым голосом говорю: «Да!» (Смеется.) Это был самый потрясающий ввод в моей жизни, потому что я не готовилась конкретно к этому дню, не успела себя накрутить, и меня никто тоже. Захаров был доволен. Он терпеть не мог сомнения, любил, когда человек бросался в холодную воду и делал. Теперь, когда меня на съемках перед какой-­то сложной сценой спрашивают: «Ну что, ты готова?», я приучила себя всегда отвечать «да». Потому что когда ты начинаешь мяться, то и у тебя самой, и у другого человека растет неуверенность. Это самое яркое и дорогое сердцу воспоминание и о Марке Анатольевиче, и о начале работы в театре. — А рост для вас вообще был предметом гордости? — В школе я ужасно комплексовала. Одноклассницы становились похожи на девушек, а я была длинная и тощая. (Смеется.) Зато в институте у нас было очень много высоких студенток, нас называли «модельным курсом». Кстати, сейчас мы вместе играем спектакль «Поле» Марины Брусникиной в театре «Практика» — это очень сильная работа и концентрация женской красоты. — Обморок не был связан с волнением? — Нет, просто у меня с детства пониженное давление, и такое иногда случалось. С возрастом я окрепла. (Улыбается.) — Вы никогда не боялись, что подобное может приключиться на сцене или на съемочной площадке? — Нет, на сцене этого не может быть. Там такая концентрация внимания и физики, что, бывает, актеры ломают руки или ноги и не замечают. Сцена о многом позволяет забыть, иногда она лечит — очень часто люди приходят на спектакль в плохом самочувствии, а в процессе выздоравливают. — Какими были съемки в «МУР-МУРе»? У вас прекрасная и очень сложная роль. Хотя режиссер вас уже знал, вы же у него снимались в сериале «Гадалка»… — Я обожаю режиссера Илью Казанкова, но пробы были непростыми. (Смеется.) В начале меня попросили записать монолог Оксаны после попытки самоубийства. Потом вызвали на ансамблевые пробы в Питер. Но выяснилось, что ансамбля не будет, мы вернулись к монологу. Я понимала, что Илья в меня верил, и из-­за этого волновалась еще сильнее. В общем, я все-таки, видимо, оправдала его надежды, и продюсеры меня утвердили. К сожалению, я ко всему отношусь с повышенной ответственностью, особенно когда человек доверяет мне. Слышу: «Анюта, ты это сделаешь, это твоя роль» — и сразу думаю: «А ты уверен?» — Вы очаровываетесь людьми. А что было у вас с влюбленностями и романтическими отношениями в юности? — Я всегда очень хотела, чтобы меня любили. И сама влюблялась, естественно. Но не могу сказать, что у меня было много отношений в жизни. В институте вообще ничего не складывалось, хотя мне очень хотелось этого. Я в тот период была такая замороченная, что совсем не привлекала ребят, наверное. Не было во мне какой-­то легкости, хотя я и до сих пор достаточно «тяжелый пассажир». В институте я вообще не понимала, кто я. Когда у меня не получалось что-­то в отрывках, страшно рефлексировала. Не была тогда открытой ни для людей, ни для событий и перемен, поэтому первые настоящие, полноценные отношения сложились, когда я пришла в театр. В «Ленкоме» я поняла, что нашла свое место, что меня приняли, полюбили, захотели, это придало мне сил и уверенности, и в результате наладилась и личная жизнь. — Это мы говорим еще не о муже? — Нет. Это был актер нашего театра. Я окончила институт, меня взяли в один из лучших театров, дали легендарную главную роль, и не только ее, я встретила молодого человека, и у нас все сложилось. Это была полная эйфория. — А почему вы расстались? — Люди сходятся, расходятся, молодые были. — Но это не стало для вас трагедией? — Наверное, я во многом сама спровоцировала расставание, но мне было очень тяжело. При этом я благодарна за этот опыт, потому что любой опыт очень важен для актера. В тот период я как раз поняла, о чем я играю, про что. — Вам потребовалось много времени для того, чтобы снова захотеть влюбиться и быть открытой к чувствам? — Я долго отходила, а потом решила, что мне никто не нужен, займусь собой. Записалась на занятия по французскому языку, пошла на танцы — в общем, решила открыть каналы (смеется) и радоваться жизни. И тут встретила своего человека. — Все развивалось быстро? — Нет, я очень осторожно входила в эти отношения. В какой-­то момент, достигнув определенного возраста, ты вдруг понимаешь, что не стоит сразу бросаться в омут с головой, важно все осознать, себя послушать. И мне кажется, очень ценно, когда так происходит, по-­взрослому. А в юности мне хотелось адреналина, переживаний, страстей, какой-­то киношности. Казалось, все вокруг должно гореть синим пламенем — чувства, эмоции. — Встретив вашего будущего мужа, вы сразу почувствовали, что от него идет то, чего вам не хватало? — Да. Я же человек театральной среды, где все такие безумные, творческие, сложные, а от него исходило какое-­то спокойствие. И это было настолько новым и странным для меня! (Смеется.) Я и сейчас понимаю, что мне нужны такие отношения, чтобы меня уравновешивать. Я произвожу впечатление интеллигентной, приличной девочки, но в юности, бывало, пускалась во все тяжкие. — Что же это за все тяжкие могли быть? И представить себе не могу, общаясь с вами… — Были какие-­то романы, страсти, я ходила по клубам. Может быть, это могло бы и продолжаться, если бы я не встретила этого человека. Он мне ставит голову на место (смеется), «заземляет» в хорошем смысле слова. — Мало того что он не актер и вообще не из этого мира, так еще и иностранец, удивительно… — В какой-­то момент я поняла, что не хотела бы связывать свою жизнь с мужчиной, который занимается актерской профессией. И то, что все так сложилось, тоже было безумно интересно. И то, что он не из этой сферы, и то, что у него другой язык, он вообще другой. (Улыбается.) И я каждый день что-­то открываю в нем, хотя мы уже давно вместе. — На каком языке вы общаетесь? — На английском, а когда едем к его родителям в Германию, то на немецком. — Вы так хорошо знаете эти языки? — Английский у меня был в школе, но я не очень добросовестно его учила, почему-­то считала, что актрисе язык не нужен. Видимо, тогда сложно было поверить в то, что мы будем выходить на международный уровень. А когда для тебя суперважно достучаться до другого человека, донести свою мысль, эмоцию, то язык просто нарабатывается в процессе. И я заговорила на нем свободно. Немецкий знаю весьма посредственно, хочу сейчас возобновить занятия. — А что с французским языком, если не ошибаюсь, вы же влюбились в него в Авиньоне? — Ой, я обожаю французский! Это моя мечта, я обязательно его однажды выучу. Когда я приезжаю в Париж и слышу эти звуки, вижу, как люди сидят в кафешках и воркуют как птички, просто с ума схожу, это моя абсолютная любовь. — Со всей вашей работой над собой у вас осталось еще что-­то, от чего вы хотели бы избавиться в себе? — Конечно. Я бываю ужасно раздражительной. Если я голодная и без кофе с утра, могу отвратительно себя вести с людьми. Потом извиняюсь весь день, но научиться контролировать свои эмоции мне бы очень хотелось. Иногда я не могу сказать «нет» — неловко обидеть человека. Я знаю свои отрицательные черты, пытаюсь над ними работать. Учусь расслабляться, отпускать ситуацию. Иногда тебе кажется, что нужно срочно мобилизоваться, собраться, бежать куда-­то, всех поднять на уши. А на деле стоит просто остановиться, подышать, и все само собой складывается к лучшему. Например, недавно у меня возник проект. Очень хороший сам по себе, но роль крохотная и довольно невзрачная. Я понимала, что ничего нового в ней не попробую, но по инерции согласилась. Две первые смены мне поставили между съемками другой — большой и важной для меня истории — и спектаклем. Я начала сожалеть, что согласилась, корить себя за то, что трачу энергию и время на вещи, которые мне, по сути, неинтересны. И внезапно у них изменился график, мои смены перенесли на дни, в которые я никак не могла их работать. Все разрешилось само собой, а я поняла, как важно не размениваться. — А какие-­то страхи у вас есть? — У меня «синдром отличницы». Боюсь быть недостаточно прекрасной — актрисой, женой, дочерью, человеком. Я одержима мыслью, что все должна делать идеально. А из страха оступиться рождается еще больше напряжения. Раньше я вообще за многое не бралась просто из боязни провала. Так жизнь проходит мимо, не говоря уже о том, что отрубается сама возможность роста, потому что, ошибаясь и падая, мы учимся подниматься, становимся сильнее. Отсюда и страх подвести кого-­то, не оправдать чьих-­то ожиданий в работе или в личной жизни. Помню, в детстве я сдала экзамен в музыкальной школе на «отлично» только потому, что педагог сказал, что от моей оценки будет зависеть его аттестат. Мне страшно разочаровывать людей, которые важны для меня или от меня зависят. В результате я часто делаю не то, чего сама хочу, а то, чего ждут окружающие, только чтобы услышать, какая я хорошая девочка. Борюсь с этим. Ну, и вишенка на торте — страх нужды. У меня было счастливое детство, да еще и в таком доме в самом сердце Москвы, но с определенного времени, когда я подросла, появилось ощущение нестабильности и несколько подвешенного состояния. Наша чудесная квартира все же была общежитием. Не было уверенности, что мы держим под контролем свою жизнь. Непонятно было, где мы окажемся через год, будут ли деньги. Мы жили как настоящие артисты — очень воздушно. Но иногда я видела своих «нормальных» одноклассников и завидовала им. Я бы ни за что не променяла свое театральное детство ни на какое другое, но меня ужасает возможность зависеть от кого-либо, не иметь своих денег или крыши над головой, даже просить о чем-­то. Я хочу понимать, что имею то, к чему стремлюсь, что я могу позволить себе определенный образ жизни. Отсюда, наверное, панический страх потери контроля и неспособность доверять — я довольно закрытый человек и предпочитаю все делать сама. Работаю и над этим. Надо уметь впускать в свою жизнь людей и позволять им брать часть ответственности на себя, потому что это проявление любви.