Январь и старинный букварь Юрия Левитанского

Стихи нельзя сочинить, их можно только услышать. В порыве ветра, пении птиц, плесканье реки. Да и в тишине можно разобрать слова. Но это дано единицам - талантам.

Левитанский – один из них. Его стихи – спокойные, раздумчивые. В них свои рифмы, интонации. Порой в них слышится музыка. И сами стихи положены на музыку:

— Что происходит на свете? — А просто зима.— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.Я ведь и сам, как умею, следы пролагаюв ваши уснувшие ранней порою дома.

— Что же за всем этим будет? — А будет январь.

— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

Стихи должны быть легки, удобны. Должны греть душу, услаждать слух. И – дышать. Это тоже о Левитанском:

Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,

и удивится — как близко черемухой пахнет,

пахнет влюбленностью,

пахнет любовным признаньем,

жизнь впереди — как еще не раскрытая книга…

Еще он сравнивал жизнь с кинематографом, с черно-белым кино. Удивлялся: «Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер / этот равно гениальный и безумный режиссер? / Как свободно он монтирует различные куски / ликованья и отчаянья, веселья и тоски!»

«Он твердо знал одно: поэт не должен клеиться к власти – писала о нем Валерия Новодворская. – Он, что в России нечасто случается, был очень европейским поэтом: умным, тонким, печальным, глубоким, без пафоса. Германия, Балтия постоянно присутствуют в его стихах. Где-то его можно назвать русским Рильке. Он был мудрым и усталым с младых ногтей…»

Стихи не должны стариться. Мы не читаем оды Тредиаковского и Державина, а храним их в шкафу. Они раритеты, годами пылятся на полках. Иногда достаем их, отряхиваем. Раскроем, пробежим глазами причудливые, витиеватые строки и провожаем их обратно, в темное жилище.

Есть стихи, к которым и вовсе не прикасаемся. Их время давно прошло, они выцвели, пожелтели. И автор с портрета смотрит печально. А ведь когда-то и у него были преданные читатели, поклонники. Но они давно умерли, как и его рифмы.

И Левитанский смотрит на нас с портрета. Но – с надеждой. Друзья называли его «Грустный Пьеро». Но он не всегда грустил, а рассуждал, писал о том, что думал:

…Каждый выбирает по себе. Щит и латы. Посох и заплаты. Меру окончательной расплаты. Каждый выбирает по себе.Каждый выбирает для себя.Выбираю тоже – как умею.Ни к кому претензий не имею.Каждый выбирает для себя.

Поэт – натура тонкая. Случается, что ему не пишется, не рифмуется. И у Левитанского бывало так: «Я выдохся. Кончился. Все. Ни строки. / И так я, и этак — и все не с руки. / Река замерзает, и ветер с реки. / Пора ледостава, и время бесптичья. / И в голову лезут одни пустяки…»

Но потом наступала оттепель. Душа оттаивала, рука снова тянулась к бумаге: «Если бы я мог начать сначала / бренное свое существованье, / я бы прожил жизнь свою не так — / прожил бы я жизнь мою иначе...»

Несколько штрихов к портрету поэта.

В июне сорок первого Левитанский вместе со сверстниками Павлом Коганом, Семеном Гудзенко, Сергеем Наровчатовым, Еленой Ржевской, другими мальчиками и девочками из Института истории, философии и литературы ушел на фронт. Они были комсомольцами-добровольцами.

Левитанский прошел всю Великую Отечественную. Но вспоминать о ней не хотел: «Для меня 9 мая — тяжелый день. Я не хожу ни на какие сборища…» Все-таки порой он вспоминал о войне, но как-то глухо, словно морщась от боли: «Ну что с того, что я там был. / Я был давно, я все забыл. / Не помню дней, не помню дат. / И тех форсированных рек. / Я неопознанный солдат…»

Левитанский – из эпохи, от которой остались лишь старые фотографии, пожелтевшие письма и могильные холмики. Сейчас уже никто не знает, как все было. И сейчас нам приходиться озираться в полутьме событий. Многое закопано, присыпано землей…

Однако приглушенные голоса еще слышны. И Левитанского, в том числе: «Сейчас говорят, в стране была атмосфера страха. Но какое поколение знало страх? Наше — нет, не знало страха, мы шли на фронт с песней: «Заводы, вставайте! Шеренги, смыкайте!» Были уверены, как нас учили, что немецкий рабочий класс протянет нам братскую руку, и к осени мы с победой вернемся домой. Никакого страха не было…»

Он поэт, стало быть, романтик. И - романтическая натура. Любил многажды. Впервые влюбился – во втором классе в учительницу Евгению Петровну, изумительную красавицу лет двадцати. Доставал фотографии женщин, похожих на нее, смотрел неотрывно…

И на фронте Левитанский влюблялся.Романы бывали редко, а любовные вспышки – часты. Как писал Михаил Светлов: «Но стыд, как пощечина, / Ляжет на щеки. / Простите нам, жены! / Прости нам, эпоха, / Гусарских традиций / Проклятую похоть!»

Левитанский размышлял не только над строкой, но и над страной: «Большинство людей не желает знать, что будет через 33 года, им неинтересно. А мне интересно. Что случится в нашем Отечестве через три часа, я абсолютно не представляю. Может произойти самое невероятное. Но что будет через 33 года, я примерно представляю. Есть вещи, которые не зависят от президентов, партий, движений. Они могут замедлить или ускорить процесс. Но остановить не может никто. Это от природы, от Господа Бога».

Левитанского спрашивали, что он больше всего ценит? Он отвечал: «В разное время своей жизни — разное. На сегодняшний день, например, — интеллигентность. Но сейчас наличие интеллигенции встречается реже, чем ее отсутствие. По-моему, самая главная причина наших нынешних бед — это отсутствие интеллигентности в самой интеллигенции».

Левитанский ушел в 1996-м. С тех пор минуло более четверти века, и все стало хуже. Интеллигентность вытекла не только из масс, но и из нынешнего поколения артистов, музыкантов, писателей. О политиках и говорить не стоит – хорошими манерами, правильным русским языком они не отягощены. В Государственной думе – бездумье, среди министров – серость. И даже про уровень культуры министра культуры никаких сведений нет. Она на людях не появляется. Только фамилию ее знаем и больше ничего.

…Левитанский, похожий на постаревшего Лермонтова, был тонкий, ироничный, горячий, парадоксальный и еще много какой. Работал не спеша, шлифовал стихи, как ювелир драгоценные камни. Многое откладывал на потом – думал, еще успеет. Но вышло, как предсказывал: «Жизнь долгая, а проходит быстро».