Держи ритм

Время от времени вижу один сон.

Я выхожу на затемненную сцену, посреди которой на подиуме стоит ударная установка. Регулирую высоту и угол наклона сиденья, все должно быть удобно. Прямо передо мной — малый барабан, главный труженик. За ним — его собратья, два том-тома с высоким и низким тонами, а еще один том-том, самый большой, стоит на ножках справа. На полу лежит бочка — бас-барабан, к нему прикреплена педаль с колотушкой, которая управляется моей правой ногой. Левая же нога управляет педалью хай-хэта — конструкции, где одна тарелка шлепает по другой. Справа и слева блестят медью две большие тарелки — крэш и райд, с шипящим звуком и со звонким. На малом барабане, как положено, лежат палочки.

В темноте слышу, как выходят на сцену ребята, берут инструменты. Правой палочкой равномерно ударяю по левой и негромко, но внятно задаю темп — оne, tow, three, four. Сейчас мы с бас-гитарой вступим одновременно, а через восемь тактов, на смачном аккорде трех «дудок» — саксофона, трубы и тромбона — по глазам ударит свет софитов, и сквозь их яркие лучи мы увидим ликующий зрительный зал.

Но на слове four сон всегда обрывается. Не будет никакого концерта. Тогда накрывает ностальгия, я лезу в шкаф и достаю старые барабанные палочки. О них и пойдет рассказ.

Моя барабанная сага началась, страшно сказать, полвека с гаком тому назад.

Дело было в Ростове-на-Дону. Мы, девятиклассники средней школы, решили сколотить музыкальный ансамбль. Стали делить роли. Я восемь лет ходил в музыкальную школу, умел бренчать на пианино, но Юрка Кулик по прозвищу Птица был поспособнее меня, он даже мог импровизировать без нот.

Хотя я знал основные аккорды на шестиструнной гитаре, ее по понятиям присудили Генке Зайцеву, который ходил без прозвища, поскольку мог любому дать по зубам. Генка на трех аккордах тренькал на семиструнке, которая считалась блатным инструментом, но мы, проявив уважение, решили, что из зала все равно не видно, сколько там струн.

Мелодию должен был выводить аккордеон, его я отродясь в руках не держал, на нем играл Сашка Масуренко по прозвищу Масуря. Еще где-то откопали бубен. Для человека, окончившего музыкалку, он был оскорбителен. Бубен вручили Юрке Шарамыгину по прозвищу Шарик, он вообще ни на чем играть не умел, зато был всеобщим дружбаном. Можно было бы спеть, со слухом у меня был порядок, но вокал отошел Гале Смышляевой, которая нравилась Генке Зайцеву и которая тоскливо мурлыкала: «Скоро осень, за окнами август» — хит конца 60-х.

Оставались ударные инструменты. Это было не так уж плохо, тогда барабанщика называли королем джаза, он и сидел обычно на возвышении. Однако штука была в том, что этих самых инструментов в нашей школе отродясь не водилось, а если бы даже они нашлись, играть на них я никогда не пробовал.

Но других вариантов не имелось.

О том, чтобы раздобыть ударную установку, нечего было и думать. Предел мечтаний — тройка: малый барабан, тарелка и хай-хэт. Последний мы с соседом-механиком пытались смастерить из двух кастрюльных крышек, но они цокали так противно, что доводить конструкцию не стали. Пионерский барабан нашли в красном уголке — устрашающий звук, таким только врагов разгонять. Медную тарелку я купил у ударника из цирка. Она была кривая, сбоку треснутая, но продавец наврал, что трещину сделали специально, и если повесить на тарелку связку ключей, она будет издавать шипящий звук, очень фирменно.

Дебют нашего ансамбля состоялся на школьном концерте художественной самодеятельности. Микрофон фонил, у пианино западали клавиши, звукосниматель на гитаре щелкал и дымил. Я со всей дури лупил в барабан, заглушая остальных, в том числе певицу. Зрителям, однако, понравилось, десятиклассники даже позвали нас в туалет и угостили портвейном «Агдам». Это был триумф. Осталось научиться играть.

Знакомые посоветовали обратиться к Сэму — по вечерам он лабал на ударных в удалом кавказском кабаке, а днем давал частные уроки. На нашем первом занятии Сэм, он же Саня Алафердов, показал, как держать палочки, положил передо мной мешочек с песком, велел полчаса бить по нему и ушел попить пивка.

Следующие уроки были копиями первого. К самим барабанам, сказал наставник, переходить еще рано, надо отработать технику на мешочке. Стало ясно, что меня разводят, и я ретировался. Но Сэму благодарен до сих пор, он оставил мне на память две важные, почти судьбоносные заповеди. Первая: «Главное — держи ритм». Вторая: «Слушай Ринго».

Всему лучшему в себе мы обязаны битлам — таков девиз моего поколения. Мы знали все их альбомы, улетали в небеса от гармоний Пола и Джона, млели над гитарными рифами Джорджа. Ну а Ринго — что Ринго? На фоне грандов он был незаметен. Маленький, невзрачный, стучит себе и стучит. Иногда ему давали спеть какую-нибудь песню, видимо, чтоб не обижался.

Что мы могли знать о битлах? Советские телик, радио и пресса их замалчивали, оставались слухи. Поговаривали, будто барабанит Ринго неважно, у него нет стиля, но Сэм объяснил, что никто не умеет так держать ритм, как Старр.

Уже позднее прояснились интересные детали. Без Старра у битлов ничего не клеилось. На репетициях и на записях корифеи постоянно спорили, под горячую руку выгоняли барабанщика вон. Ринго уходил, но после этого у Леннона с Маккартни вообще все валилось из рук. Вволю наругавшись, они говорили Харрисону: «А куда подевался Ринго? Сходи, позови его».

Старр возвращался, и все налаживалось. Когда в команде минимум два гения со своими идеями и гонором, для равновесия обязательно нужен тот, кто будет держать ритм. И в музыке, и в жизни.

Греческое ritmos переводится как «течение». Как для течения музыкальной пьесы, так и для течения жизни важно найти правильный ритм. И удержать его, не сбиться. Судя по тому, насколько продолжительна и успешна судьба мистера Ринго Старра, он все сделал верно.

Какие же они, ритмы жизни? Если перевести на язык музыки, это может быть простейший бит, повтор равновеликих длительностей. Кто-то заряжен им с юных лет до старости. Ни форсажа, ни послаблений. Такие люди — стайеры, и они часто добиваются успеха. Я тоже хотел бы примкнуть к ним, но сила воли не та.

Кто-то предпочитает свинг, по-английски «покачивание». Это отклонение ритма, то опережающее, то запаздывающее. Неустойчивое равновесие. Свингующий человек обычно живет настроением, склонен к экспромту, ценит красоту момента.

Еще существуют приверженцы рваного ритма. Они могут сколько угодно варьировать ритмическую матрицу, чередовать вальс и хип-хоп, могут ломать темп. Так они чувствуют течение дней и лет, так им легче, удобнее.

Впрочем, о том, что ритм может оказаться ключом к судьбе, я стал задумываться позднее, ближе к середине жизни. А тогда, в юности, просто осваивал ударные инструменты. С миру по нитке собрал установку, часами отрабатывал на ней ритмические рисунки, всякие сбивки, брейки и дроби. Стало получаться. Когда поступил в университет, был принят в один из ансамблей, ездил с ним на разные студенческие фестивали.

Наш город часто посещали гастролеры. Помню группы из Польши, Югославии и даже самого Дина Рида. Помню блистательный грузинский ансамбль «Орэра», где барабанщиком был, между прочим, еще не знаменитый, но искрометный Буба Кикабидзе. Помню ВИА «Интеграл», там на ударных сидел Бари Алибасов, у которого еще далеко впереди была «На-на» и еще дальше — употребление в качестве питья средства для прочистки труб. Вслушиваясь и вглядываясь в барабанщиков, я подогревал себя надеждой, что, если сильно постараться, смогу играть не хуже. И даже задумался, а не забросить ли мне к чертям филологию и не уйти ли с головой в музыку. И вот тут случилось нечто.

В 1971 году в Советский Союз приехала легенда — оркестр Дюка Эллингтона. Он дал несколько концертов в Москве и Ленинграде, и еще один — почему-то в Ростове-на-Дону, где особых джазовых склонностей не наблюдалось. Концерт был ус троен в о Дворце спорта. Аншлаг, конная милиция, билеты из-под полы за три цены. Мы, студенты, пробрались на галерку.

И вот появляются 17 апостолов: шесть саксофонов, пять труб, три тромбона и ритм-секция — фортепиано, контрабас, ударные. Последним, по-старчески семеня, выходит невысокий человек в серебристом смокинге. Бог по имени Дюк. Он взмахивает рукой, задает ритм и уходит за кулисы — парни сами все знают. Мы вскакиваем и орем, салютуя узнанному с первых нот «Каравану». Концерт шел три часа без антракта, чернокожие музыканты вкалывали, извините, как негры, каковыми они и являлись. Но уже после нескольких композиций первые ряды опустели. Сидевшей в партере номенклатуре мировая джазовая классика, что называется, не зашла. И мы тут же перебежали на их места.

В нескольких метрах от нас играли лучшие джазмены мира. Солировали то духовые, то рояль, даже контрабас. И только ударник, едва видимый за горой барабанов и тарелок, скромно держал ритм. Он ни на что не претендовал.

Но вот посреди очередной композиции биг-бэнд разом смолк, сцена погрузилась в темноту, яркий луч высветил именно его. И грянуло десятиминутное соло.

До сих пор я думаю: что это было? Ураган в джунглях, океанский девятый вал, извержение вулкана, сход лавины, раскаты грома, топот диких животных... Все звуки природы, извлекаемые деревом, кожей, металлом и талантом музыканта. И это был не шум, не треск, не трам-бам-тарарам, а высокая музыка, доводящая до мурашек и до слез, проникающая во все органы чувств. Руки-палочки с неимоверной скоростью раскручивали торнадо, а в эпицентре вихря поблескивали очки барабанщика в золотой оправе. Его звали Руфус «Спиди» Джонс.

Сразу после концерта мы рванули за кулисы — знакомиться. Музыканты были радушны. К Мерсеру Эллингтону, трубачу и брату Дюка, прицепился Толик, игравший на трубе в нашем ансамбле. Американец разрешил ему дунуть в мундштук, добавив: «У меня была хорошая труба, но ее украли в Ленинграде, а на этой играть неинтересно». Я же, ясное дело, прилип к Руфусу и был одарен теми самыми палочками, которые доныне храню как реликвию. А потом сам Дюк вынес нам горсть памятных значков. Он был улыбчив, оживлен, и никому в голову не могло прийти, что через три года его не станет.

После того концерта я неделю был не в себе. Восторг перешел в депрессивное уныние. Превосходство другого человека над тобой может породить зависть и ревность, стать вызовом, мощно стимулировать, и ты, повторяя мантру «хочу, могу и буду!», устремишься вдогонку. Но тут было совсем другое: Руфус стер меня в порошок.

Можно было впахивать день и ночь, оттачивать технику, можно было влезть в долги, продать последнюю рубашку и купить фирменную установку, но итог был известен заранее: проживи ты хоть сто лет, никогда не сыграешь так, как сыграет одна левая нога Руфуса. Не то чтобы я был таким уж амбициозным, вовсе нет. Просто осознал себя муравьем, и это оказалось сколь болезненно, столь же и продуктивно. Идея уйти в музыку отпала раз и навсегда, и слава богу.

Бросив играть, я не перестал барабанить. Постоянно отбиваю разные ритмы пальцами или ладонями, по коленям или по столешнице. Между прочим, физиологи на полном серьезе говорят, что такие упражнения улучшают душевное состояние, приводят к повышению IQ и когнитивных функций.

У меня на фазенде стоит ударная установка, иногда я достаю палочки Руфуса «Спиди» Джонса и что-то на ней вымучиваю. Играю плохо, лучше уже не буду, да это и неважно. Просто мне нужен ритм. Я держу его, насколько могу, этим ритмом я завожу себя, как заводят механические часы. Не исключено, что при этом улучшаются мои когнитивные функции и растет IQ.

Хотя, сказать по правде, я этого что-то не замечаю.