Юрий Юрченко — о войне в Донбассе в 2014 году

Поэт и драматург Юрий Юрченко родился в Одессе, а с начала 1990-х живёт во Франции. В 2014 году он пристально следил за ситуацией на Украине. Ещё тогда Юрий обратил внимание, что в транслируемых по телевидению сюжетах многое из того, что он слышал на русском языке, не соответствовало комментариям на французском. А после событий 2 мая в Доме профсоюзов Одессы Юрий не выдержал и, ничего не сказав жене-француженке, отправился в Донбасс. Он получил позывной Анри и стал военным корреспондентом. Юрий Юрченко рассказал RT о службе в ополчении и спасении из плена, а также о том, как вдруг стал актуальным написанный им сценарий художественного фильма.

— Почему вы решили ехать в ополчение в Донецк? Что вы собирались делать? Был у вас военный опыт?

— Я никогда не служил. Просто надо было что-то делать. Извините за пафос, но как минимум я должен был быть рядом с теми, кого убивают. Начиная с января — февраля я, как только видел Майдан, видел, что начинается сюжет оттуда, переключал канал. У меня возникало чувство, что я сам с собой не в ладах: там кого-то убивают, а я пишу стихи. Неправильность какая-то. И эта неправильность исчезла, как только я оказался в Славянске. Ополченцы спрашивали меня, почему я приехал. Было слышно бомбёжку, мы сидели на площади, только что помогли местным похоронить девочку. И когда я с ними говорил — там, в Славянске, на площади, — первый раз себя поймал на мысли, что это ощущение пропало: я там, где нужно, делаю то, что нужно. Я был в согласии с собой впервые за несколько месяцев.

— Как вы добирались до Донецка?

— Через Одессу. В родном городе я оказался как раз в тот день, когда было 40 дней по погибшим в Доме профсоюзов. Собрались люди, чтобы помянуть, были священники. У них забирали микрофоны, разгоняли, портреты снимали. На поезде я приехал в Донецк около семи часов утра. Приехал как гражданин Франции. Подождал, когда открылась палатка, где записывали в ополчение. Меня спросили: «В какой гарнизон, Донецкий или Славянский?» Для меня выбор был очевиден. Осаждённый Славянск тогда был самой горячей точкой. Тут же было первое построение в моей жизни. И мы пошли, провожаемые взглядами донецких женщин, которые знали, что колонна уходит в Славянск. Они смотрели на нас как на смертников.

— Какие функции вы выполняли в ополчении?

— У меня удостоверение ополченца, полученное в Славянске, где указана моя военная специальность — военный корреспондент. На самом деле на передовой военкоры от разных изданий — это мешающая история. Потому что они начинают снимать всё подряд и часто показывают то, что нельзя показывать. Я военный корреспондент в смысле симоновском: «С «лейкой», блокнотом, а то и с пулемётом». Военкор ополчения.

— Куда шли ваши материалы?

— Ещё в Донецке по просьбе Павла Губарева (глава общественной организации «Народное ополчение Донбасса». — RT) я и ещё один ополченец, русский парень с немецким паспортом (он вырос в Германии), открыли информационные порталы в Германии и во Франции. Чуть позже открылся англоязычный портал. Потому что никакой информации в Европу не попадало, всё было отрезано. Мы открыли сайты, и только после этого я позвонил жене. Тогда она узнала, где я. До этого она думала, что я уехал на фестиваль поэзии. Я был уверен, что я не вернусь.

— Вам было страшно?

— У меня было ощущение, что меня убьют быстро, потому что, когда ты не профессионал, ты лёгкая добыча, лёгкая приманка. Именно поэтому я никому не говорил о своём решении. Я боялся, что меня отговорят, аргументируя какими-то нормальными вещами. Логически они будут правы. И я соглашусь, потому что жить-то хочется. Скажут, что каждый должен делать своё дело, скажут, здесь пиши, ты нужен здесь, — и ты ухватишься за это, ты останешься, но потом тебе будет всю жизнь стыдно. Значит, это тоже не выход. Писать стихи, продолжать ставить какие-то комедии, когда там убивают женщин и детей, — это стыдно.

— Все смотрели новости, но не все пошли в ополчение.

— Очень многие мне потом говорили, что собирались. Но собираться и пойти — не одно и то же. На тот момент — да, мама Дани была больна, Дани с ней была. Но моей мамы уже не было. А будь моя мама больна, я бы не смог её оставить. Дочь была уже взрослым самостоятельным человеком. Дети, родители, море каких-то вещей, которые держат. Я ни в коем случае никого не осуждаю. Я сам долго собирался. Но когда случилось 2 мая, я понял, что дальше собираться нельзя.

— Как вы получили позывной?

— Когда мы приехали в Славянск, я назвался своим позывным, который у меня был еще в Донецке, — Поэт. Но славянский начштаба взмолился: «Не-не-не, у нас уже три Поэта есть, не потянем!» И тогда я взял позывной Анри. Анри — это имя отца моей супруги Дани. Его родители уехали из Минска ещё до революции, он родился во Франции. Мы жили вместе. Он умер у меня на руках. И для меня это было важно. Как написали где-то: «Лирик с позывным Анри.

— Вы узнавали, что произошло в Доме профсоюзов 2 мая? Я слышала разные версии, в том числе что это совершенно безобидные футбольные болельщики, на которых напали русские.

— Все прекрасно знали, что там были украинцы из Одессы, из Николаева. Но даже если это были русские, значит, были те, кто решил, что русских можно жечь? Но там оказалось, что русских-то и нет. Литератор Ольга Ильницкая писала: «Ну конечно, жалко их, но они сами этих трындюлей заслужили». И я ей ответил тогда: «Оля, твоя бутылка тоже там, «коктейль Молотова», в Доме профсоюзов». Они потом поудаляли то, что писали. Когда я был там на 40 дней, со мной рядом стоял мужчина и плакал, говорил: «Почему же говорят только про 49 человек? Когда я очнулся, вокруг меня было около полутора сотен трупов. Почему они про них не говорят?» Расследование вёл человек с фамилией Кривда. Ну это же невозможно, когда говорят: 49 погибших — и ни одного случая насильственной смерти, все как бы сами себя убили. Подожгли и убили, задушили. Можно что угодно там говорить, думать, но есть факты. Везде — с «небесной сотней», с Boeing — одна и та же история: годами тянется следствие. А тут быстро сказали цифру «49», хоп-хоп — и всё расследовано. И никто не наказан, никто! Мало того, если кто-то сидел потом в тюрьме после этого, то это были те, кого не добили. Их из госпиталей забрали. Сидят те, кто сами были там жертвами.

— Вы были в Донбассе как раз в то время, когда случилась катастрофа малайзийского Boeing.

— Я был на месте падения самолёта через два часа после катастрофы. У меня фотографии, которых никто не видел. Мне начинают рассказывать диванные эксперты, что и как там произошло. Но я там был. Я видел, как ополченец со слезами показывал игрушку и говорил: «Тут же дети! Что они сделали?!» И эти кадры с этой игрушкой обошли весь мир: «Смотрите, мародёр держит трофей!» Перевернули всё. Журналисты за оцеплением стояли, потому что там ещё всё горело. И нужно было, чтобы не затоптали ничего. А я как ополченец мог ходить и снимать всё это. Журналистам говорили: «Завтра мы разберёмся». А завтра не получилось, потому что с завтрашнего дня Украина начала бомбить это место, уничтожая остатки. И бомбили неделю, чтобы это всё смешать с землёй. А потом прошли дожди — что там могло остаться? Но всё равно ополченцы собрали что могли, погрузили в состав, повезли в Донецк. Но даже тут был прорыв из Песков, был бой в городе возле вокзала, перехватить пытались этот состав. Чтобы никто ничего не смог расследовать.

— Тогда в Донбассе погибли несколько наших коллег-журналистов. Вы встречались с кем-то из них?

— Андрей Стенин всегда был с нами. Мы вместе ездили до последнего. Я должен был быть с ним в машине, когда они ехали в Шахтёрск. Мы просто за день с ними чуть-чуть не договорились. Я первым обнаружил в Шахтёрске огромную воронку от ракеты. Она шарахнула в жилой район. Фотографии эти тогда весь мир облетели. Воронка диаметром метров 18. Глубиной 2—3 моих роста. И никто не мог понять, что это. За время, что я находился на Донбассе, такое впервые видел.

И оказалось, что это «Точка-У». Там впервые использовали её против мирного населения. И когда они мне позвонили, я как раз был в этой яме. А формально у нас было, что я для «Новороссии» снимаю, а Андрей Сенин — для «России сегодня». Он, конечно, технически был более оснащён. И когда мы с ним куда-то ездили, то мне, чтобы передать информацию, которую я снял, нужно было вернуться в Донецк, выложить всё в компьютер. А он тут же передал с места, и всё пошло на ленту. И мне всё время говорили: «Ну что ж у них всё время вперёд информация уходит». В общем, какая разница, главное, что информация есть.

Но тут, именно в тот момент, когда я увидел воронку, они мне позвонили и спросили: «Где ты?» И я не сказал. Подумал, что сейчас я им скажу, где я, они прилетят, а я не успею доехать до Донецка, и они опять передадут раньше. И я начал нести чушь. Они почувствовали, что я вру, и сказали, что выезжают. А уже темнело. Они выехали, поняли, что не найдут, отложили на следующий день, разозлились на меня и поехали искать сами. И мы их потеряли.

— А где вы выкладывали свои материалы?

— В первую очередь у себя на Facebook, оттуда все и разбирали. Мне присылали запросы: «Можно мы переведём на этот язык, на тот». Я всегда отвечал: «Без проблем». И ни копейки за это никогда не получил. Потом это появлялось в каких-то газетах, журналах, есть книги, где на обложке мои фотографии. Я до этого никогда не фотографировал, там впервые на руку повесил фотоаппарат и всё снимал. Тут пистолет, а тут камера. Я был одним из тех, кто делает своё дело. Я был достаточно свободен, мог с кем угодно куда угодно приехать и прийти. Со мной рядом были и другие военкоры, безымянные, ребята с автоматами, военкоры, которые также выходили с разведчиками.

— Когда вы были в плену, вам помог французский паспорт?

— Когда я попал в плен, мне следователь сказал: «Этих мы отпустим, это не свидетели. Они будут жёнам и корешам всё рассказывать за пивом. А ты писатель, и ты француз, ты свидетель. Французы с нами, Европа с нами, а ты вдвойне предатель. Они вышли защищать свои огороды, свои дома, это нормально. А ты идеологический гад, ты приехал специально. Поэтому живым ты не выйдешь отсюда».

— Сколько вы были в плену?

— Я был в плену три недели. Сидел со словаком в железном шкафу. К тому времени, когда я в плен попал, я уже около трёх месяцев был в ополчении. В целом я пробыл на Донбассе 3,5 месяца. А кто-то только приехал и в первый день погиб. А некоторые до сих пор в плену сидят.

В аннотации к стихотворению «Шкаф» Юрий Юрченко написал: «Мирославу Рогачу, словаку-ополченцу, в один день со мной попавшему в плен к батальону «Донбасс» Нацгвардии и разделившему со мной (на тот момент инвалидом со сломанной ногой и с перебитыми рёбрами) шесть дней и шесть ночей в железном шкафу — в темноте, на холме в предместье Иловайска, под перекрёстным огнём нашей артиллерии, а в паузах между артобстрелами — в постоянной готовности к расстрелу».

— Что за значок у вас на лацкане?

— Это знак отличия «Защитник Новороссии». У меня есть и удостоверение на него. Мне он дорог, этот знак. Но есть и другие. Есть медаль «За оборону Славянска» с номером 0001.

Ну вот про плен. Я был в Иловайске, потом в Курахово, за который сейчас бои идут. Меня выкрали оттуда, где я был, и пытались левый обмен устроить. Переодели в украинскую форму и привезли в Мариуполь. Город был пустой, все его оставили. Население ждало, ждало с надеждой, на украинских военных смотрели с ненавистью. Они говорили: «Сваливайте уже отсюда». Взятие Мариуполя — это был бы конец войне. Потому что после иловайского котла армии практически не было. Та, что оставалась, была не мотивирована, не обучена.

— Как бы вы охарактеризовали тех, кто был тогда в ополчении?

— Вот знаете, та война, 2014 года, была войной поэтов. И я не имею в виду, что все писали стихи. Я имею в виду идеалистов. Они были из самых разных слоёв. Тогда любили говорить, что в ополчении собрались всякие маргиналы. Но я горжусь, что я был среди этих маргиналов. Потому что там было наплевать, кто откуда, потому что все сделали свой выбор. Никто не знал, что придётся неожиданно выйти оттуда, все думали, что придётся там быть до конца. Когда мы вернулись из Славянска в Донецк, там было подразделение военкоров имени Гарибальди. И я там был самый старший, мне было 59 лет. Остальные были вдвое-втрое моложе меня. Ко мне относились с уважением. И всё время я как-то пытался их оберегать. Если знал, что рисковое дело, старался не брать их с собой. Мне обязательно оператор нужен был профессиональный, но я старался там со своей плохой камерой обойтись, потому что неизвестно, чем закончится. А в результате их нет, а я живой.

— Вы артист, режиссёр, поэт. Когда к власти пришёл Зеленский, творческий человек, были у вас надежды, что в Донбассе наступит мир?

— Да, конечно, конечно. Он же обманул всех. Помните, как он кричал: «Любой ценой, главное — остановить эту войну». Значит, он не самый бездарный актёр, если ему поверили, выбрали.

— А потом наступило разочарование?

— Разочарование — это не то слово. Разочаровать может женщина, разочаровать может человек. А он предал народ в Донбассе, который поверил и надеялся на него.

— Вы уже делали художественное осмысление этих событий? Есть планы?

— Документы могут быть мощнее любой художественной книги. И хотелось бы собрать документальную книгу с историей про всё это, с альбомом фотографий, многие из которых нигде не были опубликованы. Это может быть очень сильная книга. Важно, чтобы это были не мемуары — память иногда нас может очень сильно подставить... Нет, только то, что было написано ли, сказано и зафиксировано тогда, в момент, когда события происходили... Кроме того, сразу по горячим следам — я его начал писать ещё в госпитале — мною был написан сценарий художественного фильма об этих событиях. И уже в 2015 году он был опубликован. Это тоже документ, на который можно опираться. К слову, сценарий пролежал семь лет, тема была закрыта, но вот сейчас со мной связались продюсер и режиссёр, появилась какая-то надежда... И конечно, у меня есть серия стихов о том времени. Одно из них, про плен, так и называется — «Шкаф».В такой мы влипли с ним экстрим, В такую кашу!.. Но мы нашли друг друга с ним —Спасибо шкафу. И муз кормили мы с руки: В пространстве адском Шептал на русском я стихи, Он — на словацком...

Отрывок из стихотворения Юрия Юрченко «Шкаф».