Как любили во времена катастроф
В 1933 году «золотые двадцатые» заканчиваются. Национал-социалисты захватывают власть в Германии — начинается политическая катастрофа. Флориан Иллиес возвращает читателей в эту эпоху, чтобы рассказать о величайших влюбленных в истории культуры. Автор делится романтическими историями из жизни Жан-Поль Сартра, Фрэнсиса Скотт Фицджеральда, Эрнеста Хемингуэя, Хелены Вайгель и других известных людей. Делимся отрывком из книги.
.disclamer { display: block; background-color:#f3f9f9; font-family:sans-serif; font-size: smaller; text-align: left; padding: 10px; }
Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939
Флориан Иллиес
Издательство Ad Marginem
Это не была золотая эпоха для большой любви. Это была эпоха «Романсов без сантиментов», как Эрих Кестнер назвал свое эпохальное стихотворение, сначала герои стихотворения делили друг с другом постель, и «И вдруг — нате вам! — видят: любви-то нет, /Как трость или зонтик она потерялась». Зимой у него куда-то запропастилась любовь к Маргот Шенланк, она же Пони-Шапочка. Она горько плачет, он утешает ее. Так получилось, ничего не поделаешь. Он отправляется к новой любовнице, в письмах он называет ее Мориц, до сих пор неизвестно, кто это был. Он отправляется с ней на свое любимое Лаго-Маджоре, но признается маме: «Мориц сначала не хотела ехать, потому что она меня любит, а я ее не люблю». Потом она все-таки едет с ним, и 10 марта 1930 года он пишет «дорогой мамулечке»: «Нужно отрубить все мужское. Иначе эти передряги никогда не закончатся». Утопическая самокастрация в письме к маме — какая находка для фрейдистов. Но Кестнер, разумеется, ничего себе не отрубает. Он продолжает приносить женщинам несчастья, становясь все холоднее (вокруг него буквально мороз). Он пишет стихотворение «Мужчина дает справку» и с удивительной честностью признается:
А иногда советовал тебе уйти я. Спасибо, что со мной ты до сих пор, Могла меня узнать, слова эти пустые, Боюсь, что любишь ты меня всему наперекор.
Вот так обстоят дела с любовью в 1930 году. 7 марта 1930 года в американском посольстве в Париже проходит вечерний прием, играет приятная, очень тихая музыка, солнце клонится к закату и ярко светит в окна, звенят бокалы, все ужасно прилично. Великий фотограф Жак-Анри Лартиг скучает, он обме- нялся парой слов на ломаном английском с американкой, крашеной блондинкой, потом целую вечность ждал у бара своего напитка, уже смеркается, и тут на пути к гардеробу его поражает молния. Она бьет из двух карих глаз с поволокой, полных бесконечной тоски. «Bonsoir, madame», — лепечет он. Она явно собирается танцевать, и вот Лартиг резко меняет направление, спрашивает ее имя и приглашает на танец. Ее зовут Рене Перль, так она представляется, она из древнего румынского аристократического рода. Для Лартига это звучит как песня. Во время медленного танца ее губы оказываются совсем рядом с его губами, его рука скользит вниз по вырезу на спине, она совсем не сопротивляется, и он уже влюблен. После танца они вместе уходят с приема и проводят следующие два года, почти никогда не расставаясь.
В 1930 году было много некоронованных королев, в основном это актрисы, но если и была женщина, чья аура до сих пор поражает нас на фотографиях Лартига своей чувственной дремотностью, то это Рене Перль. Рене в Биаррице, в Жуан-Ле-Пен, Кап-Д’Антиб, Сен-Тропе. Широкие белые брюки, оливковая кожа, легкие светлые топы, золотая цепочка или скромный браслет, элегантность как она есть, полная тихого аристократизма и потаенной страсти. И всегда эти невероятные губы, эти короткие, слегка завитые волосы и самое главное — эти темные глаза, пол- ные бездонной восточноевропейской меланхолии. И только когда на фотографиях она открывает рот и становятся видны ее мелкие зубы, она вдруг превращается из иконы в человека. Но Лартигу она нужна в качестве иконы. Поэтому он просит ее не улыбаться или улыбаться минимально, он хочет снимать ее сомкнутые, накрашенные губы. Фиксировать ее женственное тело в светлых летних платьях на фоне моря, пальм, преддверия рая. Начиная с 7 марта 1930 года они два года существуют в симбиозе, проводят вместе каждый день и каждый день Лартиг фотографирует ее. Они одержимы друг другом. Нигде начало тридцатых годов не выглядит так чувственно и благородно, как на этих черно-белых фотографиях. Это образы обожествления.
Спустя какое-то время Рене Перль начинает поклоняться сама себе. Она снимает мастерскую в Париже — и пишет себя. Каждый день. Чудовищно безвкусные картины. Всегда одни и те же сжатые губы, покоящиеся на ее бледном лице, как две лодки в свете луны. Потом приходит Лартиг и фотографирует Рене Перль, пишущую портреты Рене Перль в своей мастерской. Раньше только он вращался вокруг нее, а теперь и она кружит вокруг себя. Разумеется, это добром не кончится.
Генрих Манн понимает, что его роман с Труде Хестерберг — некий жест отчаяния. Он просто хочет как-то освободиться от постылого брака с женой Мими. Та в конце двадцатых годов боролась за их брак и против лишнего веса на курортах Мариенбад и Франценсбад. Граф Гарри Кесслер смотрит на нее благожелательными глазами ценителя искусства: Мими Манн — «аппетитный, довольно пышный Ренуар». Но роман с Труде Хестерберг стал последней каплей для Мими и Генриха Манн, и весной они разводятся. Как это часто бывает, официальная причина развода, в данном случае Труде Хестерберг, уже потеряла актуальность. Генрих Манн переезжает в Берлин, Мими Манн с дочерью Леони остаются в Мюнхене, а когда рассеивается дым разводных битв, Мими пишет бывшему мужу: «Для меня ты единственный, ради кого стоит страдать». Но пятидесятидевятилетний Генрих Манн уже утешился — в Ницце, с Нелли Крегер, тридцатидвухлетней аниматоршей из берлинского бара «Баядерка» на Кляйст-Штрассе, с которой он весной 1930 года спонтанно рванул на юг Франции (кстати, начиная с 1913 года он каждой весной ездит со своими женщинами в Ниццу, всегда в гостиницу «Hôtel de Nice», в один и тот же номер, такое вот навязчивое повторение).
У Гениха Манна давно заметна почти сентиментальная страсть к женщинам легкого поведения, вызывающая скептические комментарии его строгого брата Томаса. С Нелли Креегер он познакомился в разгар развода, зимой, в тот вечер ему было особенно грустно и кончики его русых усов особенно уныло свисали в баре «Баядерка». И когда две других дамы исчезли из его жизни, он, по его собственному выражению, «активировал» старое знакомство. На практике это означает следующее: он покупает ей белье, рисует ее обнаженной, это ему всегда нравилось. Но теперь есть и что-то новое. Нелли Крегер — первая «куртизанка», с которой он хочет жить вместе.
И вот 23 марта 1930 года в кинотеатре на Английской набережной они с Нелли Крегер смотрят фильм «Голубой ангел». За неделю до официальной премьеры продюсер студии UFA Эрих Поммер специально поехал к знаменитому писателю, чтобы порадовать его персональным показом под пальмами. Генрих Манн доволен, что ему уделяют столько внимания. Генрих Манн доволен и замечательным фильмом, потому что он тоже нашел свою роковую Лолу-Лолу — но не такую, которая доводит до безумия, а такую, которая держит за руку и восхищается им. Это ему ужасно нравится.
Вечером 31 марта 1930 года проходит торжественная премьера «Голубого ангела» в кинотеатре «Глория» в Берлине. Фильм демонстрирует триумф декаданса над последними остатками мужского достоинства. Марлен Дитрих в роли непристойной Лолы уничтожает благонравного мужчину. Публика в полном восторге. Это еще и триумф Марлен Дитрих над последними остатками немого кино. Будущее наступило, и она первой воспела его. Той же ночью Марлен Дитрих садится на вокзале Цоо, всего в двухстах метрах от кинотеатра, в поезд, идущий к морю. В Бремерхафене она сядет на корабль в Америку и устремится в Голливуд. Ее любовник в отставке Вилли Форст провожает ее до поезда. Ее благонравный муж в командировке в Мюнхене. С ним уехали их дочь и няня. Она звонит ему из вокзального ресторана, чтобы попрощаться, и почти ничего не слышит из-за грохота поездов. Она шепчет «адье» и спешит к своему поезду. Вилли Форст несет ее чемоданы, она несет на лице улыбку женщины-победительницы. На платформе ждет ее берлинская экономка, которая едет с ней в долгое путешествие. Поезд отправляется, Марлен Дитрих неловко машет из окна, у нее в руке розы, которые ей вручили на сцене кинотеатра «Глория». Утром она запишется в списке пассажиров в Бремерхафене: «Мария (Марлен) Зиберт-Дитрих, замужем, актриса из Берлина». Когда она у себя в каюте закрывает глаза и волны бьют о борт, она слышит восторженные крики публики на премьере «Голубого ангела». А во сне она улетает — к Йозефу фон Штернбергу.
Виктор Клемперер сходил на «Голубого ангела», и его раздирают противоречия. «По сюжету это мелодраматический китч, тут все ясно. Но он работает. Марлен Дитрих чуть ли не лучше самого Яннингса. Этот нейтральный тон, не грубый, не плохой, не сентиментальный — а глубоко человечный и аморальный: “Уже давно из-за меня никто не дрался“ — вот так фраза, без всякого пафоса и с ноткой благодарности. Я мог бы много написать об этом». Кажется, Клемперер догадывается, что этой фразой из фильма Дитрих предвосхищает всю свою будущую жизнь: мужчины будут драться из-за нее. Для самого же Клемперера поход в кино с женой Евой — редкое приключение, выход в единственное место, где они чувствуют себя в безопасности. Извне им грозит начавшаяся антисемитская агитация, изнутри — депрессия Евы. «Дни тянутся уныло, иногда очень грустно, состояние всегда подавленное. Мне страшно». В своих дневниках Клемперер не только описывает свою жизнь еврея-протестанта, специалиста по романской филологии в Дрезденском университете, на которого усиливается давление. День за днем, неделя за неделей он рассказывает о большой любви к Еве, своей жене, и о демонах, преследующих ее. И о своей беспомощности: «Хуже всего короткие прогулки. Полный мрак, любой разговор либо не клеится, либо переходит на грустные темы. Я потерял контакт с Евой. Все мои попытки утешения она воспринимает с горечью и разбивает логикой».
Двадцатитрехлетний Жан-Поль Сартр после первых совместных ночей требует от двадцатиоднолетней Симоны де Бовуар совершенно новой формы брака. В его основе должна лежать свобода для обеих сторон — ну как, согласна? Или ему придется уйти. Несмотря на всю свою любовь. Симона переводит дух, она не может так быстро отказаться от своих девичьих мечтаний, два месяца назад на лугах Лиможа всее казалось еще не таким современным, но ладно. Она любит этого мужчину, а его можно получить, кажется, только на таких условиях. В конце концов, он же гений, по его же собственным словам. А для полного раскрытия гениальности ему нужна свободная сексуальная жизнь. Для стимуляции творческих сил. Он не хочет в двадцать три года на всю жизнь отказываться от романов. Пока Сартр защищает свою свободу, де Бовуар после их первой настоящей ночи любви не может сообразить, как могла бы выглядеть ее свобода. Но Сартр говорит: «Я дарю вам пожизненную свободу, Симона, это лучший подарок из всех, что я мог бы вам сделать». Судя по всему, удостоенная такой чести полагает, что дареному коню в зубы не смотрят. Она соглашается и со следующим условием Сартра: полная прозрачность, открытый разговор обо всем — о чувствах, романах, желаниях. Никаких детей, потому что они только отвлекают, требуют внимания и времени. А в остальном Симона может быть спокойна. Разумеется, он всегда будет любить только ее, их любовь «первостепенна». Она лежит в основе пакта. Но согласна ли она на то, что он не будет извиняться за свои романы, за «дополнительные» связи? Да? Симона де Бовуар кивает. Потом Жан-Поль Сартр убегает, ему пора на поезд, он отбывает двухлетнюю воинскую повинность на метеорологической станции в Сен-Сир-сюр-Мер. Он совершенно растерян из-за того, что де Бовуар согласилась на его условия, потом он признается, что это погрузило его в «некоторую меланхолию».
В рубрике «Открытое чтение» мы публикуем отрывки из книг в том виде, в котором их предоставляют издатели. Незначительные сокращения обозначены многоточием в квадратных скобках. Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.