Наталья Риккер: Джаз – это универсальный язык общения

Меломаны и любители джаза Челябинска каждый год с нетерпением ждут открытия Международного фестиваля «Какой удивительный мир». В этом году он пройдёт с восьмого по одиннадцатое июня на сцене концертного зала им. С.С. Прокофьева и Детской филармонии, а также на летних эстрадах Арт-сквера набережной реки Миасс и Государственного исторического музея Южного Урала. В преддверии, пожалуй, самого яркого и фееричного музыкального события этого лета мы поговорили с арт-директором фестиваля, музыковедом и джазовым историком Натальей Риккер. Не рассчитывая разгадать загадку музыкального феномена (кажется, это невозможно, да и ни к чему), мы попытались сделать первые шаги в этот бурлящий страстью, изобретательностью и свободой мир джаза, который родился в Новом Орлеане. Для этого нам пришлось спуститься в подвал, но не где-то на Перл-стрит, а на улице Труда, 88 в Челябинске. Уже с порога нас окатил поток ломано-игривых созвучий, цепляющих и не отпускающих ритмов. Под эту перекличку игры гармонии и контрапункта и прошёл наш разговор о том, как влюбляются в джаз, почему он стал музыкой «загнивающего Запада», что делает шапочка из фольги в репетиционной комнате джаз-музыкантов и почему джаз – это не сплошная импровизация. - Наталья Геннадьевна, как так получилось, что вас, филолога по образованию, затянуло в мир джаза? - Вы же понимаете, что есть какие-то вещи, которые нам нравятся по умолчанию. Мне почему-то всегда такая музыка нравилась, и мне она иногда даже кажется роднее. Видимо, так сложилось. У меня семья музыкальная: папа пишет песни, брат - меломан, и джаз всегда звучал в нашем доме, впрочем, как и другая самая разная музыка. - А первые детские впечатления запомнились? - Есть несколько таких воспоминаний, они довольно яркие. Папа любил слушать пластинку «Concerto Grosso» трио В. Ганелина, В. Тарасова и В. Чекасина. Это знаменитые вильнюсские джазовые музыканты, когда-то советские соответственно. «ГТЧ» был одним из самых авангардных интересных составов, которые ещё в 80-е годы стали издавать пластинки и за рубежом, и в Советском союзе. У них совсем нетрадиционная музыка, но чем-то она моего отца привлекала. Помимо этого, он слушал много чего другого, что с джазом напрямую не связано. Например, он мог целый день напролёт слушать пластинки Стиви Уандера, а брат предпочитал ритм-энд-блюз (например, группу «Earth, Wind & Fire») или глэм-рок – британскую группу «Queen». Всё это у нас звучало, и видимо, отложилось. - Интересно, ведь такие музыкальные предпочтения были не характерны для среднестатистической советской семьи. - Я не знаю, как мой отец к этому пришёл. Я думаю, что он выбирал по самому простому критерию. Вы знаете, базовое восприятие искусства основывается на критерии «нравится/не нравится», когда что-то в нас резонирует. Под то, что играли «ГТЧ», мягко говоря, не потанцуешь, но что-то в отце срезонировало. Я могу это сравнить со своим восприятием изобразительного искусства. Ещё будучи довольно юным поклонником живописи, я почему-то решила, что мне ужасно нравится модернизм. Не знаю, почему. Сколько бы раз я не бывала в Петербурге, начиная с подросткового возраста, ноги сами приводят меня в Корпус Бенуа в Русском музее, где как раз представлена модернистская живопись – Филонов, Малевич, Кандинский и т.д. Тогда мне это направление нравилось, потом я стала про него читать и уже могла элементарно объяснить. Я думаю, у моего отца была примерно та же история. - То есть семейное увлечение джазом и определило ваш выбор профессии? - Я помню это очень хорошо. Мне было лет 13-14, и я твёрдо решила, что хочу быть музыкальным журналистом. А тогда же не было интернета, и я читала всё, что можно было, смотрела все музыкальные программы, которые шли по телевидению, всю информацию тщательно выписывала, складировала. Всё это было для меня ценно и важно. В девятом классе я настояла на том, что мне обязательно нужно экстерном закончить музыкальную школу. Отец договорился со своим большим другом, директором школы № 8 Юрием Сутковым, что для меня создадут специальную программу… и они создали! А вот почему потом оказался филологический факультет, мне сказать трудно. Может быть, потому что журналистика и филология – звенья одной цепи, и я больше вам скажу – я очень рада, что я училась на кафедре литературоведения, а не журналистики. Она, к сожалению, в том виде уже не существует. Мы были первым выпуском, которому невероятно повезло. Звёзды российской филологической профессуры собрались именно у нас на кафедре, и она была одной из сильнейших кафедр по достоевсковедению и немецкому романтизму. На ней преподавали люди, обладавшие международным научным статусом – такие как, профессор Марк Иосифович Бент, профессор Гурий Константинович Щенников, Вячеслав Александрович Михнюкевич и другие специалисты. Удивительные люди необыкновенной харизмы, которые по сей день остаются для меня кумирами. С некоторыми из них мы и сейчас поддерживаем дружеские отношения, и они в качестве консультантов принимают участие в наших музыкальных мероприятиях. - Что такого люди находят в джазе, чего нет в других направлениях музыки? - Каждый, разумеется, находит что-то своё. Первоначально джазовая музыка опиралась на «три кита» - фольклор афроамериканцев, эстрадная лёгкая музыка, опять же базировавшаяся на фольклоре афроамериканцев, и европейская музыкальная традиция. Но фундаментальное отличие джаза заключается в его уникальной ритмической природе. Именно эта природа заставляет нас, даже если мы не слушаем джаз как меломаны, хлопать в такт, топать в такт, качать головой. И это в нас рождает некоторые другие эмоции. Кроме того, у джаза, особенно у раннего, иное звукоизвлечение, другое звучание инструментов, блюзовые гармонии, свой звукоряд. Когда это слушает ухо человека, привыкшего к темперированному звукоряду, ему это кажется почти дикостью или звучанием мимо нот. Именно поэтому существует такое понятие как «dirty tones» - специфические блюзовые ноты. Потом, конечно, нашли возможность их как-то объяснить с точки зрения европейской системы нотной записи. Но вот это, я думаю, одна из причин, почему джаз откликается в нас. И ещё один момент. Джаз не всегда был таким «умным» искусством, филармоническим. Он же до 1940-х годов был абсолютно развлекательной музыкой, под которую все любили отдыхать, выпивать, плясать, знакомиться с девушками. В джазе есть очень много красивой музыки, которую можно спеть или под которую можно станцевать. Джаз очень разный. Он безграничен. - А вы отдыхаете, слушая джаз? - Конечно, я что-то слушаю. Я считаю, что являюсь специалистом в области массовой музыки, в том числе джаза. И я, конечно, стараюсь быть в теме, чтобы не стать таким законсервированным синим чулком, который не знает, кто такая Дуа Липа. Я знаю (смеётся). - Куда сейчас идёт развитие джаза? - Ух… это большой вопрос, об этом пишут кубометры диссертаций. Но за свою более чем столетнюю историю джаз прошёл очень большой путь от развлекательной музыки до сложнейшего искусства, которое обращается к многочастным формам, например, к сюитам, балетам, операм. Кроме того, он эволюционировал не только в области формы и жанра, но и во многих других вещах. Сейчас мы можем услышать джаз, который питает вдохновение в узбекской или индийской народной музыке. И это тоже джаз! Хотя там может даже не быть свинга. Это музыка, которая стала универсальным языком общения музыкантов всего мира. Кстати, его играют примерно в 190 странах. Но знаете, произошёл такой момент, когда в середине 40-х годов джаз начал усложняться. Возникло, например, такое течение как бибоп, и это оттолкнуло массовую публику. Ну, и плюс пришёл рок-н-ролл и прочие другие стили. И теперь гораздо меньше людей так увлечённо воспринимают искусство джаза. Ничего не стоит на месте, ничего. Куда он движется? Мне сложно сказать. Но я знаю совершенно точно, что джаз вбирает в себя все национальные явления. Это очень благодатная питательная среда. Импровизационное искусство даёт безграничные возможности, особенно если музыкант обладает большой эрудицией и фантазией. Ну, и при этом никуда деваются архаичные стили джаза, в которых работает большое количество ансамблей, в том числе и «Уральский диксиленд Игоря Бурко». - А какова целевая аудитория у джазовых ансамблей? - Она очень хорошая (смеётся). Это хороший вопрос. Об этом думаем не только мы, когда планируем программу, но и все сотрудники филармонии применительно к каждому нашему коллективу. Первое, что могу сказать: в нашей филармонии, которая не является профильным джазовым заведением – у неё шире диапазон, джазу уделяется очень большое внимание. То, что у нас есть базовый штатный коллектив – «Уральский диксиленд» – это огромный плюс. И ко всему прочему, приезжает очень много гастролирующих составов. Что касается зрителя, у него есть возможность выбора: он может прийти на что-то современное или более традиционное, и соответственно возрастной и социальный диапазоны тоже достаточно вариативны. Это могут быть очень молодые люди, которые идут на джаз, потому что «это классно», или потому что выступает участник шоу «Голос» или другая модная медийная персона. И идут люди взрослые, с седыми висками, и у них свои критерии оценки. Они могут искать какие-то воспоминания своей юности, популярные когда-то мотивы, могут просто любить наш ансамбль, потому что он синхронен с этапами их жизни. В общем, разная очень публика, и это здорово. Во-первых, это говорит, что выбор большой, во-вторых, о том, что среди тех, кто любит джаз, невозможно найти «среднюю температуру по больнице». - И традиционный для любого интервью вопрос: какие планы у «Уральского диксиленда» на ближайший год? - Мы готовимся к участию в фестивале «Какой удивительный мир». Наш фестиваль теперь по всем параметрам вступает в совершеннолетие, он будет 21-м по счёту. И я, как арт-директор этого фестиваля, считаю обязательным условием участие в нём штатного коллектива филармонии. Тем более, нам есть, что показать. Фестиваль любят не только в Челябинске. Сразу же после него у нас будет небольшой тур в Москву. Мы участвуем в крупных событиях, посвящённых столетию джаза в России – даём концерт в парке «Зарядье» в рамках Moscow Jazz Festival, который проводит Фонд Игоря Бутмана. А затем, буквально через день, выступаем в концертном зале Российской академии музыки им. Гнесиных. Потом мы немножечко отдохнём – как и все уйдём в летний отпуск, а осенью у нас будет премьера. Мы готовим новую камерную программу Валерия Сундарева, готовим премьеру для молодёжной аудитории. Сейчас, например, занимаемся сведением новых записей, которые мы сделали с известным израильским пианистом Леонидом Пташкой. Конечно же, мы планируем участие в грандиозном концерте, который пройдёт в Большом театре в честь столетия джаза в России. Там будут собраны топовые коллективы нашей страны, и в их число попал «Уральский диксиленд». Это будет прямо в день рождения джаза – первого октября. - Я знаю, что Вы являетесь автором театрализованных концертов «Уральского диксиленда». Как родилась идея привнести в выступления джаз-коллектива элементы театра? - Первая театрализованная постановка была посвящением музыке И. Дунаевского. Тогда отмечали 80-летие со дня выхода картины «Весёлые ребята». Понимаете, сам этот первый советский мюзикл очень эксцентричный, и ранний джаз воспринимали в нашей стране как музыку эксцентрическую. И мне почему-то казалось, что театрализация будет интересна публике. Как выяснилось, так казалось не только мне, но и всем. Но вы не представляете, с какими драматическими нюансами мы репетировали нашу первую театрализованную программу! Иногда мне казалось, что я сейчас прям лопну от злости (смеётся). Потому что это было ново, кто-то волновался, ведь там нужно было говорить на сцене, а не играть! Реплики какие-то! В общем, все сначала привыкали. А потом, когда спектакль стал жить, выяснилось, что публика его полюбила. Ну, а пример, как говорится, заразителен. В итоге мы поставили другие театрализованные программы, в которых объединили поэзию и прозу о джазе. Выяснилось, что наш трубач Иван Пона – замечательный чтец. Тогда ещё с нами был Алексей Юрьевич Лейкин, наш режиссёр. Потом, когда он ушёл в «небесный оркестр», у нас появился ещё один соратник и друг – Вячеслав Вадимович Харюшин. И с ним мы уже поставили спектакль в полном смысле этого слова – «Привидение старого замка», в котором джазовыми интонациями «заговорил» Оскар Уйальд. Это ужасно интересно, потому что это даёт совершенно новые творческие возможности. - А сейчас театральность не ушла из выступлений? - Нет, не ушла. Вон видите, у нас на шкафу стоит шапочка из фольги (улыбается). - На самом деле выглядит угрожающе. - Нет, вы не думайте – мы не верим в чипирование Билом Гейтсом (смеётся). Просто когда были новогодние концерты, обнаружилось, что у нас есть очень много дурацких шляп. В один прекрасный момент мы их надели. У кого-то была акула, пожирающая голову, у кого-то – шапочка из фольги, кто-то взял реальную, но огромного размера милицейскую фуражку. Все мы выглядели в той или иной мере нелепо. Публика была довольна. В общем, какие-то такие шуточки нам свойственны. И они рождаются спонтанно. - Джаз, говорят, весь сплошная импровизация… - Нет, не сплошная! На самом деле любое импровизационное соло заранее готовится. Не стоит думать, что выходит саксофонист, и сразу же, по мановению палочки, у него родилось что-то гениальное… Так бывает, но не всегда. Как правило, оно рождается, когда «А» - у исполнителя очень большая музыкальная эрудиция, и «Б» – когда у него богатая фантазия. И третий очень важный момент – он просто знает форму. Импровизация – это что? Это создание музыкального произведения на глазах у изумлённой публики. И это музыкальное произведение в пределах другого музыкального произведения имеет те же законы – завязка, кульминация, развязка. Поэтому музыкант, даже импровизируя, следует этим законам. Но спонтанная импровизация тоже случается! Вспомните концерты Олега Аккуратова. На моей памяти был такой эпизод. Мы выступали в Магнитогорске во Дворце Орджоникидзе. Долго перед этим болтали об одной любимой нами песне, и вот он играет с оркестром Игоря Бутмана сложнейшую программу, и я слышу в его импровизационной части буквально несколько нот из той самой песни! - А есть ещё какие-то распространённые мифы о джазе и джазменах? - Вообще, всё искусство имеет свои какие-то мифы и стереотипы. И мы к ним легко относимся, ведь невозможно знать всё. Предположим, я не знаю о квантовой физике ровно ничего, но знаю о факте её существования. Поэтому, наверняка, если я что-то попытаюсь рассказать о квантовой физике, для специалиста это будет бред. Поэтому люди, которые любят нечто иное, могут каких-то вещей не знать. Самый расхожий стереотип, что джаз – музыка чёрных. На самом деле, не только. И представители европеоидной расы внесли в развитие джаза не меньший вклад. Ещё одно часто встречающееся утверждение: «джаз – это очаровательный саксофон». Это не так, поскольку кроме саксофона есть огромный массив инструментов, включая самые необычные. Начиная с 50-х годов джазовые музыканты освоили самые разные инструменты симфонического оркестра. - Ещё говорят, что джаз – это музыка загнивающего Запада… - У нас «музыкой загнивающего капитализма» стали называть джаз в 1948 году, когда началась «борьба с безродными космополитами». Это выражения Председателя Верховного Совета РСФСР Андрея Александровича Жданова. Тогда, когда началась холодная война и нужно было найти образ врага, его сразу же нашли в Соединённых Штатах Америки и начали бороться с любыми проявлениями «загнивающего капитализма». И джаз, конечно, дал прекрасный образ. - Почему? - Потому что джаз был музыкой, рождённой там. Потому что это музыка, которую невозможно регламентировать. Что они там «наимпровизируют»? Хотя в Советском Союзе она не была импровизационная. Скорее, это было связано с какими-то внешними обстоятельствами. Не думаю, что Жданов сильно разбирался в джазе. Известно, что он предпочитал народную, классическую музыку. Но если в газете «Правда» написали о джазе как о «подголоске загнивающего Запада», то это по умолчанию могло стать генеральной линией по отношению к искусству. У нас же было несколько волн борьбы с этими «инородными влияниями». В 1936 году начали бороться с формализмом, в том числе и в музыке – было много статей, много публикаций, много поломанных судеб. Начались какие-то запреты, могли запретить даже саксофоны – их просто выбрасывали на помойку. Или запрещали шестиструнную испанскую гитару, танец «румба» не рекомендовался к исполнению. Молодёжь должна была танцевать польку, вальс, па-де-катр. С «оттепелью» это всё ушло, и джаз перестал восприниматься как «идеологическая зараза». Его по-прежнему критиковали, но меньше. А в 60-е годы появилась новая «беда» – рок-н-ролл. Но потом нашли выход – образовали клубы по интересам, сначала джазовые, потом остальные. К организации рок-клубов подключился комсомол и на самом деле сыграл хорошую роль в легитимизации рок-музыки. Поэтому нельзя об этом говорить только в «чёрных» или «белых» тонах, потому что история, как всегда, неоднородна. - Куда бы вы посоветовали сходить челябинскому зрителю, который хочет послушать джаз? - Мне бы, конечно, хотелось, чтобы люди вообще ходили на джазовые концерты. Это идеал. Потому что зрители найдут разное. Наверное, если человеку хочется войти в это искусство и понять, нужно оно ему или нет, насколько оно разнообразно, ему стоит сходить на джазовый фестиваль. Чего нет на фестивале «Какой удивительный мир», так это остроаванградных артистов, которые играют радикальный фри-джаз или новую импровизационную музыку. Согласно творческой концепции, предложенной ещё Игорем Бурко, который был настоящим адептом традиционного джаза, на нашем форуме должна звучать музыка более традиционных направлений. Но это не значит, что вы услышите один диксиленд! Будет всё – от диксиленда до фьюжна. - То есть для людей неискушённых это отличная возможность начать знакомство с музыкой нью-орлеанских трущоб, которая в итоге завоевала подмостки академических залов? - Да, плюс ещё в том, что можно будет увидеть малые ансамбли и биг-бэнд – высшую форму ансамбля в джазе. Биг-бэнд – это большой джазовый оркестр, у которого есть полноценные духовая и ритмическая секции. Это полнота звучания, это совсем другие краски, голоса. И это всегда производит огромное впечатление.