Обзор раннесоветской антиутопии – от “Мы” до “Котлована”
Хотя древнейшие утопии – такие, как “Государство” Платона с рабством и социальным расслоением и, собственно, давшая наименование жанру “Утопия” Томаса Мура с однообразностью “Красной Звезды”– не кажутся нам такими уж утопичными. Но и назвать их антиутопичными, конечно, нельзя – их интенцией было описать прекрасное будущее, а не заранее приговорить его. Кризисы современности вынуждают обращаться к данному жанру, что создает ощущения гиперверия – будто бы искусство формирует реальность, а не наоборот. Виной в какой-то мере будет постмодерн, но это все же упрощение – дело, скорее, в том, что история любит повторения. Даже страхи переходили из эпохи в эпоху, оставляя за собой след из литературных произведений известных интеллектуалов – “Сад Мучений” Октава Мирбо, что рассказывает об упадке и внутренней жестокости западной цивилизации; “Доктор Моро” Уэллса и “Сердце Тьмы” Джозефа Конрада, критикующие дарвинистские идеи в социальной жизни, а также желание (в какой-то мере бремя) белого человека стать на фоне социума богом, единым идеальным существом. Вернемся к советской литературе. Сложно переоценить вклад русских авторов в формирование жанра – “Мы” по праву можно считать одной из первых книг подобного рода. Все любят спорить, читали ли Олдос Хаксли или Джордж Оруэлл эту книгу, прежде чем создать свои собственные не дивные новые миры, или нет, но вообще-то это уже, пожалуй, неважно. Воннегут в одной из аннотаций к “Механическому пианино” писал, что не отрицает заимствования своего сюжета из "1984", в то время, как последний был вдохновлен романом Хаксли “О дивный новый мир”, а все они, в свою очередь, вдохновлялись замятинским “Мы”. Небольшая ментальная гимнастика, не находите? Несмотря на большое количество схожих черт этих антиутопий – главными героями всегда являются простые “маленькие” люди, над которыми царит повсеместный контроль, а посылом служит бессмысленность существования в идеальных условиях – между ними есть одно разительное отличие, а именно то, что гиперболизируется. Если в советской фантастике говорится о последствиях революции, военном (и не только) коммунизме, то в западных странах в основном критикуется корпоративность и капитализм – достаточно прочитать один из десятков романов Филипа К. Дика или "451 градус по Фаренгейту" Рэя Брэдбери, чтобы это увидеть. Кратко осветив жанр и его особенности, перейдем к самим произведениям. МЫ: “Под прикрытием науки – ложные факты” Евгений Замятин. Фото: polit-gramota.ru Роман Евгения Замятина повествует о гипотетическом обществе будущего тридцать второго века, где присутствует тотальный контроль почти паноптического принципа: прозрачные стены, необходимость разрешения на любое действие (в то числе и в интимной сфере), люди ходят в однообразных “унифах”, едят одно и то же и не имеют имен, только номера. Главного героя "зовут" Д-503. Будучи строителем интеграла (космического корабля), он занимает вполне высокую должность, но оказывается связан с необычной и опасной женщиной (своего рода нуарная Femme Fatale) – как говорил Брут: “Любовь сильнее страха смерти”. В дальнейшем в череде заговоров прослеживается настоящее положение общества и его основ. Невольно вспоминается классическая шекспировская трагедия: “О заговор/ Стыдишься ты показываться ночью, / Когда привольно злу/ Так где же днем/ Столь темную пещеру ты отыщешь/ Чтоб скрыть свой страшный лик?/Такой и нет./ Уж лучше ты его прикрой улыбкой…” ("Юлий Цезарь"). Роман критикует распространенное на тот момент сциентистское (наукоцентричное) мировоззрение, особенно ярко выражающееся в тейлоризме. Бесконечные измерения и размеренность жизни, однообразность и полный запрет религии и вредного для организма (“полезно все, что кстати, а не в срок”) показывают это. Не меньше в романе и сатиры на военный коммунизм – описываемые события происходят после войн, что изначально и подвигло создать подобного рода общество, рассчитанное на улучшение жизни, но выходит как всегда. Уйдя от дарвинизма к тейлоризму, метафорически произведение все так же насыщено, как и лучшие книги конца XIX века, ведь проблемы остались те же, в том числе социальное конструирование на основе абстрактных идей, не всегда применимых в реальности и не отображающих ее. Остается только кричать, как Курцу: “Ужас, Ужас!” Роковые яйца, дивный дар Небольшая сатирическая повесть Булгакова о злоключениях профессора Персикова и открытого им "живительного луча" высмеивает раннюю РСФСР и Ленина в частности. В лице главного героя видны те же черты – желание "облагородить" и насытить мир, но ошибки в реализации идеи (а может быть, и в концепции, что прослеживается довольно явственно) в итоге почти приводят к уничтожению этого самого мира. Именно период, в который Булгаков писал эту повесть, в сочетании с ироническим видением мира этим автором, позволяют придать повести такое прочтение (хотя у лучших фантастических, в том числе утопических произведений есть такое свойство – родившись как политические памфлеты, по мере удаления от непосредственного повода они "перерастают" изначальное значение, обретая подлинно антропософских смысл). Одно из первых изданий повести "Роковые яйца". В "Роковых яйцах" можно также увидеть параллели с "Гиперболоидом инженера Гарина" , который был написан чуть позже. Родство их состоит в теме отсутствия ответственности за свои действия, конкретно – ученых за свои разработки. Остается только один вопрос, опять шекспировский: “Что тут виной? Забывчивость скота/ Или привычка разбирать поступки/ До мелочей?” ("Гамлет") Котлован – бессмысленность в вакууме “Котлован” крайне недооцененного Андрея Платонова рассказывает об аномии послевоенного раннесоветского общества, где пролетарий влачит бессмысленное и ожесточенное существование, используя лозунги как способ отдалиться от реальности, ее монотонности и абсурда. Из-за удивительного авторского языка работа буквально выражает дух своего времени – штампы пропаганды перемешены с отстраненным, отчужденным описанием происходящего вокруг – вспоминается Беккет: “По крайней мере, прости Господи, это быстрая смерть. Это не так”. Роман не является, по сути, фантастическим, будучи, скорее, кафкианским в своем высмеивании бюрократии и сизифова труда. Нельзя не согласиться с "послесловием" Бродского к этой работе: “Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в «Котловане» следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю – первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм — отнюдь не эстетическая категория, связанная в нашем представлении, как правило, с индивидуалистическим мироощущением, но форма философского бешенства, продукт психологии тупика”. Итак, после рассмотрения нескольких основных утопий/антиутопий виден разительный контраст в ощущениях людей после революций и гражданских войн. Разные видения будущего и разные способы выхода из него – это одновременно заземляет и позволяет проводить мысленные эксперименты, остающиеся актуальными по сей день.
