Жизнь как роман. Часть 2. Рефлексия и тревога, или как совместить виртуальное и реальное!

Привет, рефлексия Ощутить себя в качестве главного героя повествования, которое разворачивается в реальном времени, можно только обладая рефлексией, или обращением ума на собственные действия. У нас дома есть градусники для измерения температуры, есть приборы для измерения давления и уровня кислорода в крови, но нет никаких инструментов, тех же градусников – для определения уровня самосознания. А так хорошо было бы человеку ( особенно в тот день, когда он планирует звучать гордо ) знать, какая у него сегодня рефлексия, она ведь, как и температура или давление – величина непостоянная, к вечеру, как правило, повышается. И не менее хорошо было бы выпустить учебник по истории рефлексии в России. Чтобы точно знать: когда она у нас появилась, кто ее сюда занес – татаро-монголы или иезуиты, и кто здесь зарефлексировал первым. Пушкин первой болдинской осенью пишет про Боратынского – " он у нас оригинален, ибо мыслит ". Странное высказывание. Значит ли это, что до Боратынского , который, несомненно, обладал крайне высоким уровнем рефлексии, литераторы в России не мыслили, а если и мыслили, то только по праздникам с разрешения властей? Вдумчивого ведь и вправду всегда легко принять за шпиона. Но вернемся к нашей теме. Итак, при наличии рефлексии, мы можем осознать себя в качестве главного героя своего романа, безостановочно разворачивающегося во времени. А что такое время? Так это и есть – листание жизненного романа: страница ушедшего дня сменяется новой страницей. "И тихо лист перевернешь" , – пишет Боратынский. Именно так, тихо – время хочет подвести нас к финалу. Оказывается, книга конечна, и в определенный момент будет перевернута наша последняя страница. Что же происходит потом – с книгами жизни? То же, что и с любым романом. Либо его будут читать, если он интересен и достоин внимания, либо никогда больше не откроют. Поставят на полку. Когда я хожу вдоль книжных полок нашей районной библиотеки (там всё как много лет назад, только около грустных сотрудниц появились персональные компьютеры) , мне кажется, что некоторые книги никто вообще никогда не брал – как их сюда поставили, так они и стоят – в ожидании своего читателя. А его всё нет. Тускнеет шрифт, желтеют страницы, разваливается переплет. Скоро их спишут за ненадобностью. Джузеппе Мария Креспи "Книжные полки" (первая половина XVIII века) А на другие книги – наоборот, очередь, запись. Их нет на полках, они вечно на руках –читаются. Когда их замусолят до дыр, то обязательно переиздадут заново по причине высокого спроса. Так и жизни людей: одни – диванные и монотонные, другие – беспокойные и увлекательные. "Ты в мире молнией промчишься", – писал Дмитрий Веневитинов о яркой жизни человека. О книге мы говорим: читается на одном дыхании. И если у Льва Николаевича люди как реки, то в нашем случае: люди как книги. И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны, как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны… /Юрий Левитанский/ Состояние тревоги Вообще-то это достаточно тревожное состояние – ощущать свою жизнь как роман, где вы главный герой: придется очень быстро выйти из привычной зоны комфорта. Раз вы главный – значит, перевести стрелки не на кого, сюжет зависит именно от вас. Вы – плеймейкер и комбинатор! Очень необычное, тревожное и некомфортное состояние... Помните фильм "Сердце ангела"? Там главный герой – частный детектив в исполнении Микки Рурка – периодически пытается выйти из сюжета, из игры, которая заходит слишком далеко. Герой Рурка уверен, что он тут не причем. Ведь он не более чем наемный работник, и зло, которое творится вокруг, нарастая по ходу фильма – вне его ответственности и компетенции, с ним никак не связано. Микки Рурк и Роберт де Ниро в фильме "Сердце ангела" А в итоге оказывается, что он и есть причина всех бед. И уже не соскользнуть, не сослаться на то, что проходным, второстепенным персонажам полагается весомая скидка. Очень хочется, чтобы всё это было сном… Вам, кстати, не приходилось видеть себя во сне? Вы наблюдаете за собой, но сами себе не подчиняетесь, не знаете – что с собой делать. Покой в этом случае уж точно не снится. И совсем другое дело, когда мы читаем чужие жизненные романы. Мы не участвуем в сюжете и никакой ответственности не несем, разве что сопереживаем, если захотим. Как приятно быть сторонним наблюдателем! Реальное и виртуальное: память – великий уравнитель В нашей памяти герои литературных произведений, нами прочитанных, имеют равные права с теми, кто жил или сейчас живет на этой Земле. Вымышленные персонажи точно так же претендуют на наше внимание и уверенно возникают в сознании – мы мыслим, представляем их наравне с обычными людьми. Все равны! Более того, мы знаем об Онегине, Чацком, Печорине – гораздо больше, чем о многих реальных людях. Конечно, ближайших друзей и родственников мы представляем лучше, особенно если они среди нас. Но люди уходят, и информация о них потихоньку стирается из памяти, переставая быть актуальной. Мы вспоминаем о них на годовщинах, восстанавливая страницы их жизни, но эти праздники воспоминаний, по выражению Пушкина – чем дальше, тем бледней. А вот с Онегиным, Печориным и иже с ними – иная ситуация. Они то и дело врываются в нашу оперативную память. То сериал про них сделают – невыносимо глупый, и разум кипит от возмущения. То, напротив, какая-нибудь умная статья изменит наше представление о герое – и мы мысленно встречаемся у парапета со своим Онегиным, чтобы внести в него необходимые коррективы… Таким образом, хоть это и выдуманные персонажи, но мы нередко думаем о них и отлично представляем определенные детали их жизни. Для нас вообще нет особой разницы – о ком мы думаем в данный момент: о реальном человеке или о виртуальном. Главное, чтобы он волновал нас, будоражил, ломился во внимание. Так что, память – великий уравнитель: у всех равные права на появление в нашем сознании. А еще наша динамичная память может подбрасывать нам, во снах и наяву, наряду с эпизодами из личного прошлого, фрагменты из романов или кинофильмов. Вот вы идете по городу и вдруг останавливаетесь как вкопанный: что-то привлекло ваше внимание. Вы когда-то уже переживали эту картину мира, чувствовали нечто схожее. Дежа вю. И вы начинаете вспоминать – когда? Где это было? И вас осеняет: так ведь это же вообще было не с вами, это просто фрагмент из понравившегося вам кинофильма или страница романа, врезавшаяся в память!.. Но кто же первым соединил в тексте несоединимое – реальное и виртуальное? Конечно, Пушкин Да, именно Наше Всё усаживает за стол вымышленного персонажа и живого человека. В самом престижном петербургском ресторане "Талион" (на Невском, 15) встречаются виртуальный герой Евгений Онегин и вполне себе живой человек – Петр Павлович Каверин. Если составлять рейтинг витальности среди людей пушкинской эпохи, то на первое место я бы поставил Федора Толстого-Американца, а второе безоговорочно отдал бы Петру Каверину (о некоторых страницах их жизни – в последующих статьях). Причем Пушкин настолько элегантно смешивает виртуальное и реальное, что мы даже не замечаем, что произошло что-то экстраординарное. Очень точно писал о нем Боратынский: "Сей ветреник блестящий, всё под пером своим шутя животворящий". Помните первый фильм "Матрица" 1999 года? Там нам всё время растолковывают – как реальное переходит в нереальное, что мы вообще знаем о нашем мире, что такое красная таблетка, и чем она отличается от синей... Зритель по окончании фильма наверняка что-нибудь да запомнит, а придя домой, скажет соседу, чтобы тот немедленно шел в кинотеатр и узнал, наконец, что на самом деле такое реальность. А Пушкин ничего не объясняет: он просто допустил, что встреча в "Талионе" возможна, и мы поверили ему на слово, потому что слово у него уж больно хорошее. Легкое. А в ноябре 1824 года, как раз перед публикацией первой главы "Евгения Онегина", Пушкин посылает брату свой знаменитый рисунок, где он стоит у парапета напротив Петропавловской крепости, беседуя, – и вы уже поняли с кем. Со своим персонажем Евгением Онегиным. За что бы ни брался Пушкин – получалось легко. Даже очень сложные вопросы он решает шутя, незаметно. И складывается впечатление, что у него в текстах есть всё. Как в Греции. А как в Греции? У древних греков реальный человек редко оказывался на страницах текста вместе с виртуальными персонажами, но иногда это все-таки случалось. Речь идет, прежде всего, о Сократе, который попал в комедию Аристофана "Облака", став объектом высмеивания. Скорее всего, Сократ и Аристофан (они, как Пушкин и Каверин, были современниками) предварительно хорошо поругались – Сократ же умел вывести собеседника из себя, ну, как Джон Макклейн из первого "Крепкого орешка". Аристофан, Сократ и Брюс Уиллис, исполнитель роли Джона Макклейна И язвительная пьеса стала ответом Аристофана на ссору. Потом, кстати, они помирятся и будут вполне себе дружелюбно пировать (как Пушкин и Каверин) , но написанное Аристофан менять не будет. Сократ так и останется висеть в корзине и говорить то, что в жизни сказать никак не мог. В тексте, наряду с Сократом, действуют такие персонажи, как "Правда" и "Кривда". То есть, в нашем понимании, это басня-фантасмагория. У Пушкина другое. Для греков будет в большей степени характерен обратный процесс: они будут вводить виртуальных, с нашей точки зрения, объектов – богов – в свою повседневную жизнь. Впрочем, боги были для них вполне реальными (обманывали, хитрили, воровали…) , только обладали еще и бессмертием и, вследствие этого – расширенными возможностями. Так вот, греческие аристократы, просто обязаны были включать богов в свои родословные ветви: если ты не ведешь свой род от Посейдона или Зевса, то – драхма цена твоей родовитости! - "Что это хозяин мрачен на пиру?" – "Так ведь он потомок Аида по отцу – ему пристало..." Совмещение несовместимого происходит скорее в истории об Орфее, да и то с большими оговорками: ведь греческий певец, в отличие от Сократа, был полумифическим. Тем не менее, в знаменитом схождении в подземное царство Орфей воспринимается как один из реальных греков, просто он такой настойчивый, что добирается до пространства теней, где живому быть нельзя. Орфей коррумпирует подземного паромщика Харона своим пленительным пением и выходит за грань возможного, получая от Аида тень своей Эвридики. На картине 1861 года Камиля Коро "Орфей, ведущий Эвридику из преисподней" тень Эвридики настолько телесна, что у певца получается держать ее за руку; да и с пышной растительностью лесного массива душам умерших явно повезло. Как вы помните, всё заканчивается трагично, история Орфея и Эвридики мрачная и печальная. А нам-то хочется легкости и простоты. Чтобы от текста не оставалось тягостного остатка. Ну, как у Пушкина: К Talon помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин. Вошел: и пробка в потолок, Вина кометы брызнул ток… Вытеснение образа (эффект Георгия Тараторкина) При чтении у нас, как правило, создается визуальное изображение персонажей. Иногда автор тратит целую страницу на описание героя, а нам достаточно нескольких слов, память тут же подбрасывает какое-нибудь недавнее знакомство, и образ в нашем сознании успешно сформирован, несмотря на то, что автор, трудяга, всё еще упорно продолжает добавлять штрихи к портрету. Так что, образы одного и того же героя у читателей всегда будут разными. В конце концов, единообразия воображения от нас пока что законодательно не требуют. Но иногда актер, отлично сыгравший в экранизации классики, вытесняет другие образы, и теперь мы ассоциируем данного персонажа именно с этим экранным воплощением. Так случилось, например, когда в 1969 году вышел на экраны фильм Льва Кулиджанова "Преступление и наказание". Высокий, худой, молодой и умный Георгий Тараторкин настолько хорошо подошел на роль Раскольникова, что, когда через несколько лет вышло академическое издание романа, то на правом верхнем углу авантитула красовалась фотография артиста 3*4 в образе Родиона Романовича. Фотография из кинофильма стала иллюстрацией классики… Пушкинская эпоха: кульминация русской истории Переход жизни в текст и восприятия жизни, судьбы, биографии как яркого захватывающего романа – это романтическая идея, а романтизм у нас совпал с пушкинской эпохой. Правда, считается, что в 1830-ые годы уже начал свое триумфальное шествие реализм, оставив заключительное романтическое слово Лермонтову. Я бы вообще рассматривал пушкинскую эпоху, начиная с "Бедной Лизы" Николая Карамзина (это 7 лет до рождения Пушкина) и заканчивая смертью Евгения Боратынского (это 7 лет после смерти Александра Сергеевича). На входе, в 1792 году, был один русский язык, одно мышление, на выходе – всё совершенно другое. Любимая пушкинская фраза "всё те же мы" (он часто употреблял ее, меняя личное местоимение – всё тот же ты, всё тот же я, всё тот же ль он…) здесь работает с точностью до наоборот: мы стали другими. Речь в этих статьях пойдет о дворянах – именно через них передавались традиции культуры и языка. Именно их жизнь была ярким романом. Но при этом не будем забывать, что дворяне жили за счет своих крепостных, чье подневольное и монотонное существование вряд ли могло быть захватывающим повествованием (хотя бывали исключения – о них, например, рассказывал Лотман). Сегодня в титрах кинофильмов или в предисловии к книгам принято благодарить тех, кто помогал в процессе создания данного произведения. Вот и в ярких жизненных романах дворян пушкинской эпохи должна быть обязательно прописана, хотя бы мелким шрифтом, благодарность их крепостным, которые предоставляли им возможность жить ярко. Интересно, что летом 1829 года Николай Полевой, вышедший из купеческой семьи, своей резкой критикой Николая Карамзина начинает крестовый поход против аристократизма, против дворян. Пушкин немедленно прекращает сотрудничество с "Московским Телеграфом", который издавал Полевой, а Вяземский и Боратынский разрывают с ним отношения. И именно тогда реализм начинает выдавливать романтизм из русской литературы. Пошли тектонические сдвиги, поначалу незаметные, но затем перешедшие уже во вполне себе ощутимую классовую борьбу... Что же еще делало жизнь дворян в пушкинскую эпоху такой яркой и захватывающей? Например, то, что люди жили недолго (хотя и тут были исключения, например, Петр Андреевич Вяземский пережил пять царей, чуть-чуть не дотянул до шестого; да ладно царей – князь пережил всех своих детей, кроме Павла Петровича, и успел достаточно радикально поменять свои взгляды) . Не было антибиотиков, медицина вообще была примитивной, а эпидемии чумы и холеры накатывались волнами. Но что чума – можно было запросто умереть от обыкновенной простуды. Или участвуя в войнах, которые в Александровскую эпоху шли не переставая: то на юге, то на западе, то на севере... И, конечно, пушкинская пора – это расцвет дуэлей в России. Дуэли являлись как неотъемлемой частью бытия, так и литературы – главные произведения эпохи ("Евгений Онегин" и "Герой нашего времени") без смертельных поединков немыслимы. Дворянин пушкинской эпохи готов был в любой момент принять или бросить вызов, а значит – в любой момент поставить свою жизнь на кон. И если в Англии в средние века существовал закон, заставлявший мужчин ежедневно тренироваться в стрельбе из лука, то в России дворяне без всякого принуждения практиковались в стрельбе из пистолета – неважно, боевой ты офицер или чиновник Коллегии иностранных дел. Любой грядущий день мог уготовить тебе смертельный поединок, где никому не хотелось быть статистом. А отказаться от дуэли было нельзя: отказавшийся становился изгоем. Да, дуэль, как раздраженно говорил Николай I – это варварство, это вспыльчивость и упрямство, неумение уступать и идти на компромисс. Но без дуэлей не было бы так акцентировано понятие чести, а это была именно эпоха чести (мы вряд ли помним сегодня, что это такое, надо гуглить). Ну а честь, отвага и благородство – во все века делали романы красивыми. Короткая жизнь предполагает стремление прожить ее ярко. Воланд со своими словами о внезапности смерти никого бы тогда не удивил, так что он никак не мог появиться в пушкинскую эпоху. "Ты в мире молнией промчишься" – помните? – определяет время Дмитрий Веневитинов. Именно так – стремительно перебежишь из жизни в текст, чтобы твой роман еще долго читался и поражал воображение. Получался такой удивительный круг литературы и жизни: дворяне читали романы, брали оттуда образцы для поведения и затем превращали свою жизнь в очередную захватывающую книгу. И последнее об этой эпохе. Древние греки говорили, что у каждого человека бывает пора расцвета, "акме" (ακμή), когда он достигает максимума реализации, возможно – максимума ощущения счастья. Точно также, акме бывает и у всего этноса. Так вот, пушкинская эпоха, я уверен, – это высшая точка русского сознания, русской истории. Потому мы и говорим о ней. Жизнь как роман. До четверга. Youtube-канал "Лекции Сергея Сурина" . На канале можно ознакомиться с циклами видеолекций: "Царскосельский лицей – знакомый и неведомый", "Грибоедов: практика срединного пути", "Михаил Лермонтов: повседневная практика роковых случайностей", "Одинокий путь Евгения Боратынского". Впереди – лекции о Константине Батюшкове.