К 60-летию премьеры 13-й симфонии Шостаковича

18 декабря 1962, 60 лет назад, в Большом зале Московской консерватории состоялась премьера 13-й симфонии Шостаковича. Исполнили симфонию симфонический оркестр Московской филармонии под управлением Кирилла Кондрашина, солист Виталий Громадский (бас). «МО» републикует статью музыковеда, доктора искусствоведения Манашира Якубова о симфонии, о премьере и дальнейшей судьбе этого сочинения. Статья была опубликована в факсимильном издании партитуры 13-й симфонии, выпущенном издательством DSCH в 2006, в год 100-летия со дня рождения великого композитора ХХ века.

В настоящем издании впервые воспроизводится подлинный текст партитуры Тринадцатой симфонии Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Необходимость такого издания назрела давно. Среди сочинений Шостаковича со сложной, трагической судьбой Тринадцатая симфония занимает особое место, выделяясь неожиданными перипетиями в возникновении и развитии замысла и драматическими поворотами в участи уже законченного произведения. Симфония была написана в 1962 году. Импульсом к началу работы над симфонией послужило стихотворение молодого, но уже весьма известного в то время поэта Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Бабий Яр – овраг на северо-западной окраине Киева, где оккупировавшие Украину немецкие войска, осуществляя планы Гитлера по «окончательному решению еврейского вопроса», расстреляли в 1941-1943 годах около ста тысяч евреев. Согласно официальному немецкому сообщению, только в первые два дня акции, 29 и 30 сентября 1941 года, в Бабьем Яру гитлеровцы расстреляли 33 771 еврея; карательные операции продолжались до августа 1943 года. После войны, в соответствии с политикой государственного антисемитизма в СССР, история массового истребления евреев замалчивалась. Стихотворение, напечатанное в «Литературной газете», сразу создало поэту мировую славу, сообщение о его публикации в Советском Союзе было помещено на первых страницах крупнейших газет. «Бабий Яр» был немедленно переведен на многие языки. Шостаковича, находившегося в это время в Ленинграде, познакомил со стихотво­рением Евтушенко Исаак Давыдович Гликман, давний друг композитора. «Начало всей Тринадцатой симфонии было положено в сентябре 1961 года, – вспоминает он. – Я принес Дмитрию Дмитриевичу, жившему в Европейской гостинице, поразившее меня своим драматизмом и силой стихотворение Евгения Евтушенко “Бабий Яр”. Мы сели в номере гостиницы обедать, и Шостакович обещал попозже прочесть полюбившееся мне стихотворение. Вечером он позвонил мне и сообщил, что разделяет мое высокое мнение о “Бабьем Яре” и непременно напишет на этот текст вокально-симфоническую поэму. Так на первых порах и произошло». Весной 1962 года композитор завершил одночастное сочинение на слова Евтушен­ко: симфоническую поэму «Бабий Яр» для баса, басового хора и оркестра ор. 113. Черновой эскиз был закончен 23 марта 1962 года, клавир – 27 марта, партитура – 21 апреля, но к этому времени замысел произведения расширился. Композитору захотелось, помимо «Бабьего Яра», положить на музыку некоторые другие стихотворения Евтушенко. Познакомившись с поэтом, Шостакович заинтересовался его творчеством и предложил ему несколько своих тем. Так сложилась парадоксальная, крайне нехарактерная для композитора ситуация: обдумывая возможности исполнения уже законченного нового сочинения, он одновременно с увлечением думал и о дальнейшей работе над ним. «Нахожусь в некотором смятении, – писал он Гликману 31 мая. – Не знаю, кто его сможет спеть. <…> А пока мне пришла мысль в голову еще кое-что написать в этом же роде на слова Евтушенко. Томик его стихов наводит меня на мысль написать симфонию, в которой “Бабий Яр” будет первой или второй частью. Когда увидимся, я покажу те стихи, которые я выбрал для двух частей, и надеюсь, что Евтушенко сейчас сочинит мне просимое стихотворение. Вот так намечается 13-я симфония. Выйдет ли она? Поживу – увижу». Из письма тому же адресату от 24 июня видно, что и месяц спустя жанр нового произведения не был автору окончательно ясен: «Сейчас я нахожусь в больнице. Еще раз делают попытку вылечить мне руку, – сообщал Шостакович. – Пользуясь свободным временем – творю. Пишу сейчас еще одно произведение на слова Евтушенко. Называется оно “Юмор”. Будет ли это 2-я часть симфонии или еще одна симфоническая поэма, сказать трудно. Начал писать и 3-ю часть (или 3-ю симфоническую поэму) “В магазине”. 4-ю часть мне обещал написать Евтушенко, но он куда-то исчез. Звоню ему каждый день, но он не отвечает. В общем будут четыре части. Создадут ли они симфонию, или “вокально-симфоническую сюиту, будущее покажет». Таким образом, к концу июня сочинение виделось автору то как симфония, то как цикл «симфонических поэм» с участием хора и солиста, то как вокально-симфоническая сюита в четырех частях. Насколько сильны и устойчивы были эти колебания, видно и из письма к композитору Виссариону Яковлевичу Шебалину, написанного 1 июля. Рассказывая о своей новой работе, Шостакович также сначала называет ее симфонией, затем вокально-симфонической сюитой, но далее, в этом же письме, опять – симфонией: «Находясь в больнице, начал сочинять 13-ю симфонию. Вернее, это, пожалуй, будет вокально-симфоническая сюита из пяти [!] частей. Исполнители – бас-солист и басовый хор, ну и симфонический оркестр. Я использовал для этого произведения слова поэта Евгения Евтушенко. При ближайшем знакомстве с этим поэтом мне стало ясно, что это большой и, главное, мыслящий талант. Я с ним по­знакомился. Он мне очень понравился. Ему 29 лет (sic!). Очень приятно, что у нас появляются такие молодые люди. Симфония состоит из пяти частей. I. Бабий Яр, II. Юмор, III. В магазине, IV. Страхи, V. Карьера. Первые три части уже готовы. Двигаются IV-я и V-я части, хуже с IV-й. Евтушенко еще не закончил “Страхи”». Сочинение шло быстро, работа над симфонией чрезвычайно увлекла композитора, в ней неожиданно находили выход давние, глубоко выстраданные идеи и требовавшие воплощения эмоции. «Я написал уже 2-ю и 3-ю части 13-й сим­фонии. 2-я часть: “Юмор” и 3-я часть: “В магазине”, – сообщает он Гликману 2 июля и добавляет знаменательную фразу: – Я не рассчитываю на полное признание этого сочинения, но не писать его не могу (курсив мой. – М.Я.)». 8 июля в руках композитора оказалась, наконец, рукопись пяти новых стихотворений Евтушенко. Немедленно отвечая ему, Шостакович впервые столь откровенно и полно высказался о своей симфонии, о ее центральной идее. «Сегодня получил Ваши стихи. Спасибо. <…> Мне кажется, для моей симфонии “Страхи” больше всего подходят. Одна строчка меня пугает: Ну, а страх говорить с иностранцем? С иностранцем-то что, а с женой? Меня это пугает, так как разговор идет от моего лица. А я был счастлив и предельно правдив со своей покойной женой. Как бы эта строчка не явилась оскорблением ее светлой памяти. И сейчас у меня очень хорошая жена, с которой я не могу кривить душой. <…> После прочтения “Бабьего Яра” у меня появился некий ренессанс. И когда я стал читать Вашу книгу “Взмах руки” и решил продолжить работу, то меня прямо невозможно оторвать от бумаги. Давно уже у меня такого не было. И в больнице я без перерыва работаю. <…> Я опять во власти долга – долга, который мне необходимо выполнить, – долга моей совести. <…> Мне кажется, что стоит посвятить несколько слов и совести. О ней позабыли. А вспомнить о ней необходимо. Совесть надо реабилитировать. Совесть надо восстановить во всех правах. Надо предоставить ей достойную жилплощадь в душах человеческих. Когда завершу 13-ю сим­фонию, буду кланяться Вам в ноги за то, что Вы помогли мне “отобразить” в музыке проблему совести». 9 июля Шостакович рассказывал Гликману: «Поэт прислал мне на выбор 5 стихотворений. Пожалуй, полностью меня ни одно из них не устраивает. Но он уехал в Батум. Я сижу в больнице, и “творческий потенциал” пока действует. И я выбрал стихотворение, которое называется “Страхи”. Стихотворение длинное, несколько многословное. Но в нем есть первая половина, которая меня почти полностью устраивает. Есть много хорошего и во второй половине. <…> Видимо, я этот opus назову “13-я симфония”». Некоторую неудовлетворенность текстом «Страхов» испытывал и сам поэт: «Две плохие строфы, до сих пор мучающие меня, попали в руки Шостаковича, да так и остались в его гениальной музыке», – говорит он. Как видно из публикуемого автографа, Шостакович пробовал заменить в первоначально использованном тексте стихотворения «Страхи» (такты 170-191, то есть с пятого такта цифры 112 по двенадцатый такт цифры 113) два четверостишия. Над словами: «Страхи новые вижу, светлея: / Страх неискренним быть со страной, / Страх неправдой унизить идеи, / Что являются правдой самой, / Страх фанфарить до одуренья, / Страх чужие слова повторять, / Страх унизить других недоверьем / И чрезмерно себе доверять» – композитор надписал другие: «Я хочу, чтоб людьми овладели / Страх кого-то судить без суда, / Страх неправдой унизить идеи, / Страх неправдой возвысить себя. / Страх с другим оставаться бесстрастным, / Если кто-то в тоске и беде, / Страх отчаянный быть не бесстрашным / На холсте и чертежной доске». Эта перемена требовала корректива в вокальной партии, поскольку новая строка («Страх с другим оставаться бесстрастным») длиннее прежней («Страх фанфарить до одуренья»), однако композитор не стал ничего переделывать в нотном тексте, и вся эта попытка замены текста осталась незавершенной. Пять дней спустя (14 июля) Шостакович сообщал, что симфония «еще не кончена, но обязательно 20-го или даже раньше будет кончена. “В магазине” вышло, пожалуй, сильнее других частей. Я восхищен этим стихотворением предельно». Именно 20 июля датирована последняя страница партитуры симфонии. Всего лишь за месяц пребывания в больнице композитор сочинил в партитуре все четыре новые части: «Юмор» закончен 5 июля, «В магазине» – 9 июля, «Страхи» – 16-го и «Карьера» – 20-го. 3 августа он написал Гликману, что работает над переложением симфонии для фортепиано в 4 руки. Затем был сделан клавир для пения с фортепиано. 13 августа 1962-го, за три дня до отъезда на Эдинбургский фестиваль, композитор дал знать Левону Тадевосовичу Атовмьяну: «Кончил 13-ю симфонию», имея в виду, по-видимому, полное завершение всей работы, включая и четырехручное пере­ложение, и клавир. В письмах этого времени отразилось все: эмоциональный подъем, волнение, радость, вызванная стремительно идущей работой и сознанием того, что «“творческий потенциал” пока действует», нетерпеливое желание скорее завершить задуманное и одновременно – тревога за судьбу рождающегося сочинения, предвидение его непростого будущего. Композитор понимал, что со­держание симфонии будет встречено официальными кругами, мягко говоря, без одобрения, но, быть может, не пред­полагал, насколько жесткой будет реакция… Между тем в Советском Союзе публикация «Бабьего Яра» сразу же вызва­ла резкую критику в адрес Евтушенко. Его творчество стало предметом развернутой «проработочной» кампании, говоря точнее – грубейшей травли в печати и устных «дискуссиях». Поэта упрекали в том, что он исказил историю Великой Отечествен­ной войны, забыл о трагедии русского народа, извратил идеи интернационализма и патриотизма… Формулировки газет звучали как доносы и приговоры. «“Бабий Яр” – очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка», – писал Дмитрий Стариков в газете «Литература и жизнь». Алексей Марков опубликовал «ответ» на стихи Евтушенко, в котором были строки: Какой ты настоящий русский, Когда забыл про свой народ? Душа, как брючки, стала узкой, Пустой, как лестничный пролет. На очередном пленуме Союза писателей России один из ораторов заявил: «Наш народ сотрет Евтушенко с лица земли». В письмах друзьям и коллегам Шостакович категорически возражал против такой «критики» в адрес поэта. «Всякого рода определения по его (Евтушенко) адресу из литературных кругов, вроде: “бездарный поэт”, “стиляга” и т.п. вызваны в лучшем случае слабоумием, – писал он Шебалину. – А на самом деле, думается мне, завистью». Особенно решительно возражал композитор против обвинений поэта в «непатриотичности»: «Есть <…> люди, которые считают “Бабий Яр” неудачей Евтушенко. С ними я не могу согласиться. Никак не могу. Его высокий патриотизм, его горячая любовь к русскому народу, его подлинный интернационализм захватили меня целиком, и я “воплотил” или, как говорят сейчас, “пытался воплотить” все эти чувства в музыкальном сочинении». Тем не менее «казус Евтушенко» стал недвусмысленным симптомом конца недолгой «оттепели», демонстрацией ужесточения идеологической обстановки в стране, возвращения культурной политики к нормам сталинизма. (Хрущев недаром обронил как-то: «В вопросах искусства я сталинист».) Обычной практикой стала «проработка» деятелей литературы и искусства на так называемых «встречах» руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией. Не за горами было печально знаменитое скандальное посещение главой партии и государства Н. С. Хрущевым выставки к 30-летию Московского отделения Союза советских художников (МОССХ) в Манеже. В этих условиях исполнение Тринадцатой симфонии становилось заведомо проблема­тичным. Тем не менее Шостакович энергично занялся подготовкой премьеры, которая намечалась на осень. 21 июля, сразу же по выходе из больницы, он поехал в Киев, чтобы познакомить с симфонией певца Бориса Гмырю, а затем, 23 июля, – в Усть-Нарву для встречи с Евгением Мравинским, который проводил премьеры большинства симфоний Шостаковича, начиная с Пятой. 15 августа Б.Р. Гмыря написал композитору письмо, в котором, в частности, говорилось: «У меня состоялась консультация с руководством УССР по поводу Вашей Тринадцатой симфонии. Мне ответили, что руководство Украины категорически выступает против исполнения стихотворения Евтушенко “Бабий Яр”. При такой ситуации, естественно, принять к исполнению симфонию я не могу. О чем с сожалением Вам и сообщаю». Ноты симфонии Гмыря вернул Шостаковичу. Мравинский, получивший в Усть-Нарве партитуру, вскоре уехал в длительную гастрольную поездку за рубеж. Ноты он должен был отдать в переписку, для изготовления хоровых партий (предполагалось, что петь будет хор под управлением Е. Кудрявцевой). Однако перед началом концертного сезона выяснилось, что Тринадцатой симфонии в плане Ленинградской филармонии нет, ноты Мравинским в переписку не переданы, хоровые партии не изготовлены. Шостакович перенес премьеру в Москву и предложил исполнить симфонию Кириллу Петровичу Кондрашину, который незадолго до того осуществил сенсационную премьеру Четвертой симфонии, четверть века находившейся под запретом. Кондрашин сразу принял предложение. Исполнителем сольной партии был приглашен солист Большого театра СССР Александр Ведерников, который после ознакомления с симфонией участвовать в премьере отказался. Предложение было передано Виктору Нечипайло (в то время также солисту Большого театра). По совету художественного руководителя Московской филармонии М. А. Гринберга дублером стал молодой певец, солист Московской филармонии Виталий Громадский. Оба солиста выучили свою партию, автор прослушал их и одобрил их работу. Нача­лись оркестровые репетиции. Однако к этому времени кампания против Евтушенко достигла уже кульминационных высот, и весть о том, что Шостакович написал на слова крамольного поэта, в том числе и на текст «Бабьего Яра», симфонию, подлила масла в огонь. Обстановка в связи с предстоящей премьерой со дня на день накалялась и накалялась. «Вокруг симфонии уже пошел шум, – вспоминал Кондрашин. – Общественность и необщественность страшно заинтересовались». На всех репетициях сольную партию исполнял Нечипайло. Громадский аккуратно посещал репетиции, сидел в зале от начала до конца, слушал, но сам с оркестром и хором не репетировал. 17 декабря, прямо накануне премьеры симфонии, в Доме приемов на Ленинских горах состоялась очередная «встреча руководителей Коммунистической партии и Советского правительства с деятелями литературы и искусства», на которой, по словам Кондрашина, «Хрущев дал “раздолбай” всей интеллигенции. Начались заморозки. Там Шостакович присутствовал, ему ни слова не было сказано. Но во всяком случае насчет еврейского вопроса Хрущев несколько раз прохажи­вался, и его даже Аджубей дергал за пиджак, когда он чрезмерно увлекался, говоря без бумажки. В общем полу­чилось, что нужно ходить по струнке. Шаг вправо, шаг вле­во – считается побегом…». Евтушенко и его «Бабий Яр» были в числе главных поводов для ярости вождя. Утром 18 декабря, перед началом генеральной репетиции, Нечипайло позвонил Кондрашину и сообщил, что он болен и петь не может (по другой версии – что его неожиданно заняли в вечернем спектакле в Большом театре). На репетицию он не пришел. Однако и Громадский, понимая, что в премьере он участвовать не будет, на генеральную репетицию также не пришел. Между тем, жил он на окраине Москвы, без телефона. Найти его было непросто. «Мы (оркестр и хор. – М.Я.) сидим, ждем, – рассказывал Кондрашин. – В зале полно начальства: заместители министра культуры, представители ЦК и другие, незнакомые личности. Дмитрий Дмитриевич сидит бледный, нервничает…». Наконец Громадского нашли и привезли. Репетиция началась, но прямо во время репетиции дирижера вызвал для телефонного разговора министр культуры А. И. Попов, предложивший сыграть сочинение без первой части. Кондрашин отказался, объяснив министру, что такое исполнение вызовет еще больший ажиотаж и «совсем ненужное любопытство». В перерыве Шостаковича пригласили приехать после репетиции в ЦК, к товарищу Д.А. Поликарпову, состоявшему в должностях заведующего Отделом культуры ЦК КПСС и одновременно члена Идео­логической комиссии при ЦК. По воспоминаниям вдовы композитора, отправляясь в ЦК, Шостакович был уве­рен, что его будут вынуждать отказаться от премьеры. Однако в ЦК, в конце концов, видимо, решили, что запретить исполнение опасней, чем разрешить. «Нам переда­ли, что вы волнуетесь, – сказал Поликарпов. – Не волнуйтесь, исполнение будет». «Перед тем, как отправиться на концерт, – вспоминает Гликман, – Шостакович пожал левой рукой мою левую руку “на счастье” и сказал: “Если после симфонии публика будет улюлюкать и плевать в меня, не защищай меня: я все стерплю” (это текстуально). Я, конечно, знал, что ничего подобного не произойдет, но мы шли в консерваторию в расстроенных чувствах: сказалась утренняя тревога. Что творилось в зале, передать словами очень трудно. Музыка напоминала, при наличии юмора, воз­вышенную литургию. После финала вся публика встала, и началась неистовая овация, длившаяся бесконечно». Симфония, по словам Галины Вишневской, «воспринималась всей ин­теллигенцией как большая победа искусства над политикой и идеологией партии». Победа, однако, не была окончательной. Жесткое давление на Евтушенко возымело действие. В той же «Литературной газете» поэт опубликовал новую, вдвое расширенную версию «Бабьего Яра». «После большой речи Никиты Сергеевича Хрущева, где, в частности, был разговор о моем стихотворении “Бабий Яр”, я вернулся к себе домой и заново перечитал это стихотворение, заново продумал все высказывания Никиты Сергеевича, – объяснял поэт. – И именно потому, что они были глубоко дружеские, я, пересмотрев это стихотворение, увидел, что некоторые мои строфы этого стихотворения субъективно правильны, но требуют какого-то разъяснения, какого-то дополнения в других строфах. Я просто счел своим моральным долгом не спать всю ночь и работать над этим стихотворением. Это было сделано не потому, что мне сказали, дали указание, никто меня не заставлял прикасаться к этому стихотворению. Это было моим глубоким убеждением». Публикация нового варианта текста поставила композитора перед дилеммой: или переделать первую часть симфонии, или отказаться от надежд на ее исполнение в дальнейшем. «Новые стихи Евтушенко мне не нравятся, – признавался Шостакович писательнице Мариэтте Шагинян. – А Евтушенко прислал мне эти стихи и уехал на два месяца за границу». Между тем работник аппарата ЦК КПСС В. Ф. Кухарский поручил Кондрашину выяснить, согласится ли композитор переписать первую часть. Шостакович переделывать партитуру не собирался. Это означало, что на исполнение симфонии будет наложен запрет. Шостакович в этом не сомневался: «Симфония в ближайшее время исполняться не будет, – сообщал он Шагинян. – Вряд ли я смогу там что-нибудь переделать». И тогда, чтобы спасти симфонию, Кондрашин предложил композитору, ничего не меняя в музыке, заменить какие-нибудь строки текста. Шостакович в двух местах приспособил к вокальной партии солиста две строфы из нового текста. (В автограф партитуры он эти изменения не внес. «На 10 и 11 февраля назначены очередные исполнения 13-й симфонии, – сообщал он в связи с этим Гликману. – Я сделал две поправки. Вместо: Мне кажется, сейчас я иудей, Вот я бреду по древнему Египту, А вот я, на кресте распятый, гибну, И до сих пор на мне следы гвоздей. Будет: Я тут стою, как будто у криницы, Дающей веру в наше братство мне. Здесь русские лежат и украинцы, С евреями лежат в одной земле. Вторая поправка. Вместо: И сам я, как сплошной беззвучный крик, Над тысячами тысяч погребенных. Я каждый здесь расстрелянный старик, Я каждый здесь расстрелянный ребенок. Будет: Я думаю о подвиге России, Фашизму преградившей путь собой, До самой наикрохотной росинки Мне близкой всею сутью и судьбой. Музыка осталась прежней. Изменены лишь слова. Как говорил когда-то Николай 1-й: “Музыка значения не имеет. Важен сюжет”». В искаженном таким образом виде симфония была исполнена в Москве 10 и 11 февраля 1963 года (по случайному совпадению – в пятнадцатую годовщину Постановления ЦК ВКП(б) «Об опере “Великая дружба” Мурадели»!). Затем три дня подряд, 19, 20 и 21 марта, с неизменным успехом симфонией продирижировал в Минске Виталий Катаев, пользовавшийся партитурой без этих поправок (партию солиста исполнял Аскольд Беседин). Минская премьера состоялась вскоре после того, как Хрущев на очередной встрече руководителей с интеллигенцией вновь, несмотря на публикацию новой версии «Бабьего Яра», обстоятельно изложил свой взгляд на стихотворение Евтушенко, который «не проявил политическую зрелость» (в те времена это было тягчайшее обвинение) и «обнаружил незнание исторических фактов». В соответствующем духе откликнулась на новые исполнения симфонии и официальная пресса. «Идейный смысл Тринадцатой симфонии содержит сущест­венные изъяны, – констатировала А. Ладыгина в газете «Советская Белоруссия». – Д. Шостаковичу изменило присущее ему всегда чувство времени, чувство высокой ответственности. Д. Шостакович не понял, что нужно обществу». Что же до стихов Евтушенко, то они, по мнению рецензента, «мешают воспринимать музыку»… Как видно, изменения в тексте не спасли симфонию. Ее судьба была предрешена. После минской премьеры Тринадцатая надолго исчезла с концертной эстрады; на нее было наложено строжайшее негласное вето. 15 мая 1963 года в недрах ЦК КПСС родилась секретная записка о «нецелесообразности широкого исполнения 13 симфонии Шостаковича», подписанная все тем же В. Кухарским, а также заместителем заведующего Идеологическим отделом В. Снастиным и инструктором А. Михайловой и хранящаяся ныне в Архиве ЦК КПСС. «В связи с критикой стихотворения “Бабий Яр” на встречах руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией получили распространение слухи об официальном запрете 13 симфонии [Шостаковича]. Подобные слухи раздуваются буржуазной прессой, развернувшей антисоветскую пропаганду вокруг безответственных заявлений Е. Евтушенко, что его стихотворение “Бабий Яр” горячо принято народом, а его критиковали только догматики. За рубежом широко комментировались также интервью Е. Евтушенко в ФРГ и во Франции, в которых он характеризовал 13 симфонию как одно из самых человечных и “острых” по содержанию произведений современности…», – говорилось в этом документе (курсив мой. – М.Я.). Абсурдная логика авторов, возмущенных слухами, «раздуваемыми буржуазной прессой», выразилась в заключительной части документа: «В связи с этим мы считали бы нецелесообразным широкое исполнение этой симфонии в концертных организациях страны. Следовало бы поручить Министерству культуры СССР (тов. Фурцева) в дальнейшем ограничить исполнение 13 симфонии Шостаковича… Считаем нецелесообразным удовлетворять заявки и передавать партитуру Тринадцатой симфонии в зарубежные страны». «Слухи» получили документальное подтверждение. Тайный запрет на исполнение (следовательно, и на издание, и на запись) симфонии, однако, не имел силы за пределами «социалистического лагеря». На премьере была сделана магнитофонная запись. Радиотрансляции концерта не было, но, как вспоминает Кондрашин, «записывали для начальства, и кто-то из тех, кто записывал, нагрел себе руки и продал эту пленку на Запад». Вскоре за рубежом распространилась «пиратская» пластинка с Три­надцатой симфонией в ее изначальном виде. Несколько позднее там (например, в издательстве «LEEDS MUSIC (CANADA) LIMITED») появилась и контрафактная копия партитуры с неизмененным поэтическим текстом. Тогда советские власти вынуждены были разрешить запись симфонии на грампластинку. (В связи с записью в 1966 году состоялось первое исполнение симфонии в Ленинграде, солировал Артур Эйзен, оркестром Ленинградской филармонии дирижировал Кирилл Кондрашин). Шостакович считал, что симфония должна быть записана в своем первоначальном виде. «Надо исполнять старый вариант», – сказал он Кондрашину. Однако когда запись уже была сделана, вновь вмешался Кухарский, настоявший на том, чтобы «на всякий случай» была записана и версия с измененным текстом, а затем поступил приказ печатать пластинку именно в этом виде… В продажу в Советском Союзе она поступила лишь в 1972 году, через десять лет после премьеры! С исправленным текстом была издана в 1971 году в издательстве «Советский композитор» и партитура. В таком же виде партитура и клавир симфонии были напечатаны в Собрании сочинений Шостаковича, выпущенном издательством «Музыка» в 1983 году. С подлинным текстом Тринадцатая симфония на родине композитора до настоящего времени не была опубликована. Первое зарубежное исполнение Тринадцатой симфонии состоялось в США в 1970 году (Филадельфийский оркестр, дирижер Юджин Орманди, солист Том Краузе). Тринадцатая симфония до конца дней оставалась для композитора од­ним из любимейших его созданий. Примерно через год после завершения симфонии, снова оказавшись в больнице, он говорил: «Вспоминаю, как я целыми днями писал 13-ю симфонию, как захватывающа была эта работа». 7 июля 1963 года, находясь в Армении, в Дилижане, Шостакович отпра­вил Гликману письмо: «20 июля думаю отпраздновать годовщину окончания моей спорной 13-й симфонии. Здесь в каждом коттедже имеется магнитофон. Пленку мы привезли. <…> Праздновать будем в одиночестве. Вспоминаю, как год назад я вышел из больницы. В тот же день мы направились к Гмыре в Киев, потом в Ленинград и Усть-Нарву к Мравинскому, как нанесли визит к тебе в Сестрорецк. Много воды утекло. Вспоминаю размышления Н. И. Пейко о том, что нельзя говорить про юмор, что он мужественный человек. Ведь юмор – не человек. Что нельзя говорить: “Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее”. Хи-хи-хи. Много есть на свете мыслителей». Шостакович не любил публично высказываться о своих сочинениях. «В Тринадца­той симфонии я поставил проблему гражданской, именно гражданской нравственности», – сказал он. Не в первый раз, но впервые так широко композитор обратился к дорогим ему вечным идеалам гуманизма. Свое отношение к идеям симфонии, напрямую, впрочем, не упо­миная ее, он изложил в письме одному из учеников: «Вы знаете: “Не воруй мед”, “Не лги” и т. д. Я тоже знаю, что так поступать нельзя. И стараюсь так не поступать. Однако мне не скучно слушать об этом лишний раз. Может быть, Христос говорил об этом лучше и даже, вероятно, лучше всех. Это, однако, не лишает права говорить об этом Пушкина, Л. Толстого, Достоевского, Чехова, И. С. Баха, Малера, Мусоргского и многих других. <…> Лишний раз напомнить об этом – святая обязанность человека… Мораль – это родная сестра совести. <…> И совесть надо внушать с самого детства… Добро, любовь, совесть – вот что самое дорогое в человеке. И отсутствие этого в музыке, литературе, живописи не спасают ни оригинальные звукосочетания, ни изысканные рифмы, ни яркий колорит». Стойкость духа и чистоту помыслов надеялся пробудить своей Тринадцатой симфонией и сам Дмитрий Шостакович.

Манашир ЯКУБОВ

«Музыкальное обозрение» в социальных сетях ВКонтакте Телеграм

Запись К 60-летию премьеры 13-й симфонии Шостаковича впервые появилась Музыкальное обозрение.