Михаил Швыдкой: Мне до сих пор неловко перед Владимиром Васильевым за то, что о своей отставке он узнал из СМИ
Слова из монолога Тригорина, писателя, одного из героев чеховской "Чайки", запали мне в душу. Может быть, потому, что "тригоринского" во мне больше, чем "треплевского".
На минувшей неделе они обрушились на меня с утроенной силой - Игорь Черневич в спектакле Льва Додина в Малом драматическом театре выразил страдания литератора, который не может писательскими средствами удержать ускользающий от него мир. "Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще и гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека, и я говорю обо всем, тороплюсь..."
В этом на редкость ансамблевом спектакле, где Елизавета Боярская в роли Аркадиной доказала, что она выросла в большую актрису, существо рефлексий Тригорина оказывается не менее, а то и более важным, чем художественный бунт Треплева (Никита Каратаев) или творческое смирение Нины Заречной (Анна Завтур). Борис Алексеевич сам понимает, о чем не говорить невозможно и неприлично, но не может не злиться на то, что его подгоняют и пеняют ему со всех сторон... Он прекрасно понимает, что образ облака, похожего на рояль, по общественному значению своему не может быть равен размышлениям о судьбе народа или о правах человека. Но он не может не думать о том, что художественно совершенный пейзаж в романе необходим читателю не меньше социальной риторики героев.
Если я писатель, я обязан говорить о народе, его страданиях, его будущем, о науке и правах человека
Еще раз подчеркиваю это обстоятельство лишь потому, что сегодня все наши проблемы и заботы, рождающиеся за пределами СВО, где вопрос жизни и смерти обретает надбытийное могущество, кажутся мелкими, далекими от больших линий истории. Они естественным образом теряют свой видимый масштаб. Даже если речь идет о смене директоров музеев федерального значения или об общественном признании кинофильмов, собирающих многомиллионные аудитории.
Но на самом деле между этими процессами существуют зримые и незримые связи, которые пронизывают всю нашу сегодняшнюю повседневную жизнь. Отсюда такая острота восприятия любых событий, которые в ином контексте могли бы показаться не столь значительными. Отсюда повышенный интерес широкой публики к походам в театры, кинозалы или в музеи - на моей памяти больший, чем когда бы то ни было. Деятели искусства чувствуют это ежевечерне - такого внимательного, остро реагирующего зрителя не помню со времен второй половины 80-х годов прошлого столетия, с перестроечной поры. Правда, с одним важным отличием: для нынешних зрителей социальное значение выхода в то или иное учреждение культуры, на мой взгляд, существенно важнее, чем 35 лет назад. Люди хотят быть вместе с другими. Наедине, но со всеми. И получать позитивные эмоции, отвечая благодарными аплодисментами. Феномен посещаемости "Чебурашки" не только в художественных достоинствах фильма, но и в его добрейшей интонации, которая вносит желанный покой в души зрителей. Как сказал один коллега, "фильм для времени тревог".
Не могу сказать, что меня не взволновали недавние перемены в музейном мире. Умноженные шквалом комментариев и фейков в блогосфере, они обрели черты национальной драмы, на которую, будем честны, они все-таки не тянут. При том, что с искренним уважением отношусь к Зельфире Трегуловой, профессионалу высочайшей пробы, давшей новое дыхание Третьяковской галерее, а с Владимиром Гусевым, при директорстве которого Русский музей приобрел огромный размах, меня связывает давняя дружба. Необычайно болезненная реакция на их уход с прежних постов - это тоже примета "времени тревог".
У меня свой административный опыт увольнения руководителей учреждений культуры. Разный, но всякий раз драматичный. Не только для тех, кто расставался со своими постами, но и для меня тоже. Чуть было не написал "прежде всего для меня". Хотя бы потому, что отчетливо понимал, кого мне выпала честь увольнять. Мне до сих пор неловко перед Владимиром Васильевым за то, что он узнал о своей отставке с поста генерального директора Большого театра не от меня, а из СМИ. И хотя этому обстоятельству можно найти объяснения - в начале 2000 года Большой театр подчинялся напрямую правительству России, а не министерству культуры, думаю, что было необходимо заранее поговорить с великим танцовщиком, не одно десятилетие украшавшим прославленную сцену.
Мне до сих пор неловко перед Владимиром Васильевым за то, что о своей отставке он узнал из СМИ
Случай с Евгением Светлановым, гением русской музыкальной культуры, был совершенно иным. Мы неоднократно обсуждали с ним судьбу уникального коллектива - Государственного академического симфонического оркестра России, которым Евгений Федорович руководил с 1965 года, параллельно с 1992 года возглавляя Гаагский филармонический оркестр "Резиденси". Этот параллелизм и создавал напряжение между российскими оркестрантами и их лидером. Не могу сказать, что увольнение Е. Светланова с поста главного дирижера и художественного руководителя ГАСО было простым решением, но другого, на мой взгляд, не было. Вспоминаю об этом не для самооправдания, но для того, чтобы мы еще раз могли подумать о цивилизованном методе решения кадровых вопросов. О переменах в своей судьбе руководители должны знать заранее.
События, происходящие в нашей стране, не разделены, не изолированы друг от друга, не устаю повторять это. То, что происходит на линии огня в пространстве СВО, неизбежно отзывается в мирной на первый взгляд жизни больших и малых городов России. Другой нерв, другое напряжение повседневного существования. Другая острота реакций на события, которые в иных исторических обстоятельствах казались бы не столь значительными. Об этом невозможно забыть.