Финалист "Большой книги" Кремчуков: Человек на 90 процентов состоит из памяти

Роман "Волшебный хор" финалиста "Большой книги" Евгения Кремчукова не так прост, как кажется. Дмитрий Баврин в командировке узнает об аресте друга детства, с которым они уже несколько лет не общаются, и пытается разобраться в случившемся. Но все это для автора лишь повод, чтобы поговорить о памяти, времени, одиночестве и дружбе.

Евгений, в вашем романе "Волшебный хор" все признаки сегодняшней жизни, словно новости читаешь: доносы, обвинение в домогательствах педагогу, давление общественного мнения... Не боялись, что это приелось из ленты новостей и отпугнет читателя?

Евгений Кремчуков: В средневековой японской эстетике, в поэзии хайку есть такое понятие или принцип - "фуэки-рюко" ("вечное в текущем", "неизменное в изменчивом"). Произведение искусства невозможно без сосуществования того и другого. За сегодняшним днём всегда проступает, если присмотреться, бесконечная толща времени. И мне кажется, что эта "актуальная повестка", эти приметы наших дней в романе - только декорации, а разговор в них ведётся о предметах гораздо более важных, я бы сказал, фундаментальных. Да, возможно, сегодня многих это если и не отпугнёт, то, во всяком случае, не привлечёт. Что ж поделаешь? "История вообще неуютна", по точному замечанию Владислава Ходасевича. И кроме всего прочего, роман это вряд ли тот случай, когда автор открывает текстовый процессор в поисках чьей бы то ни было благосклонности.

Роман необъемный, 312 страниц, но сразу о многом, давайте разберемся, о чем.

Евгений Кремчуков: Это роман о времени, в том числе о нашем настоящем; ведь именно такого времени ни у кого до нас не было, и в него я так или иначе пытался вглядеться. Александр Блок записал в дневнике (за девять месяцев до рождения своих "Двенадцати"): "Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, то есть свидетель". От себя добавлю, что художник всегда - свидетель защиты.

Автор не в силах все предусмотреть. Многое в тексте может обнаружиться, уже когда он из рук писателя попадает в руки читателю

Но не только ведь время еще один герой романа. В этом году сразу несколько финалистов обращаются к теме памяти, это и Водолазкин, и Побяржина. А почему вас волнует тема памяти?

Евгений Кремчуков: "Каждый из нас родом из страны собственной памяти", - так говорит один из героев "Волшебного хора". Можно к этому добавить, наверное, что человек на девяносто процентов из памяти и состоит. И этот процент - в отличие от воды в человеческом организме - с возрастом не уменьшается, а, наоборот, увеличивается. А ещё мне хотелось вместе с персонажами разобраться во взаимодействии личной памяти и памяти исторической. То есть, иначе, истории и биографии. Один из героев романа, Михаил Протасов, как раз и посвящает свою жизнь личному "освоению", оживлению, одушевлению прошлого. Чтобы, условно говоря, превращать чужую историю в свое собственное воспоминание - до их полной между собою неразличимости.

К слову, о Протасове. Он в романе не появляется, но все действие крутится вокруг него. Случайна ли эта перекличка с героем Толстого Федей Протасовым из пьесы "Живой труп"?

Евгений Кремчуков: Я бы сказал так: эта перекличка неумышленна, но, видимо, не случайна. Автор не в силах всё предусмотреть, да и не нужно этого. Многое в тексте обнаруживается уже тогда, когда он попадает из рук писателя в руки читателя. Здесь работает диалектика: принципиальная завершённость произведения (ведь после публикации оно "окончательно", даже если, как тот же "Живой труп" Льва Толстого, не завершено автором; слово, известно, не воробей) - и принципиальная же открытость порождаемого им метатекста: рецепции, интерпретации, "на воздушных путях двух голосов перекличка". Тут-то, в метатексте, как раз и появляются Федя Протасов и ещё много чего неожиданного и любопытного…

Как отсылки к Анне Ахматовой? "Волшебным хором" она называла четверку поэтов - Иосифа Бродского, Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана и Евгения Рейна. У вас в книге четверка друзей, но зачем все же вам понадобился этот отголосок Анны Андреевны?

Евгений Кремчуков: В романе прекрасное ахматовское определение как бы раздваивается, мерцает. Да, "волшебный хор" это, конечно, четверо юных друзей-единомышленников. Но кроме того, это и согласный хор современников, о котором герои спорят в одной из глав и который мы можем видеть своими глазами (или, не знаю, слышать своими ушами). Кроме Ахматовой здесь ведь ещё и вынесенный в эпиграф Йейтс с его "Кухулином упокоенным". К кому в романе обращена песнь хора призраков из эпиграфа: к Мише? к Мите? - тоже неясно, тоже мерцание. Так что у меня, пожалуй, нет какого-то окончательного ответа на ваш вопрос. Но я могу предположить, что тут отразился среди прочего симптоматичный феномен нашего времени - переворачивающиеся слова. А что касается Анны Ахматовой, у неё есть величественные и великие стихи: "Я была тогда с моим народом..." - и вот их отзвук, наверное, тоже слышится из глубины романа; ведь и Протасов, и Баврин - каждый из них со своим народом. Правда, тоже по-разному.

Протасов - учитель истории с двадцатилетним стажем. Это такая издевка, что, как бы хорошо ты не знал предмет, история тебя, да и всех нас, ничему не учит, а перемалывает, как ей угодно?

Евгений Кремчуков: Я не вижу в Истории какую-то безоговорочно сокрушительную силу. Это, в целом, стихия не враждебная человеку, а скорее бездушная, попросту внеположная ему. Она может раздавить, а может и вознести - уж как повернётся колесо. В случае же Протасова вообще всё сложно. Он историк, его мысль обращена в прошлое, но при этом он, так сказать, "работает на будущее" - учит детей. Он открывает свою воображаемую машину времени (более точным было бы назвать её "машиной прошлого"), но оказывается вовлечённым в трагический конфликт с настоящим. Дело тут, наверное, в том, что он исповедует свою собственную, живую, несанкционированную историю - а подобное опасно, поскольку (вспомним рассказанную в начале романа средневековую японскую легенду о деревенском старосте) именно так возникают какие-то частные "тоннели" в монолитной скальной породе, на которой высится исполинская, богоподобная фигура Медного всадника - эта аллегория государства-законодателя, защитника, укротителя хаоса.

Существуют две парадигмы, в одной из них - назовем ее, скажем, парадигмой Сократа - сомнение это точка рождения нового, оно побуждает к поиску истины, к эволюции в том или ином виде. В другой - пусть она будет парадигмой Соломона - сомнение это заблуждение, это ошибка (а в предельном своём понимании - преступление), потому что истина уже установлена, совершенна и неизменна. Сомнение порождает хаос "мнений" и ведёт к гибели, а значит, истину необходимо защищать, и, разумеется, ржавчина неопределенности в таком случае должна быть просто зачищена. В жизни, я полагаю, мы наблюдаем некий баланс этих двух парадигм. Но искусство может себе позволить несколько выкрутить резкость.

Вы говорили, что одна из важных тем романа - любовь. А мне виделось, что дружба...

Евгений Кремчуков: Да, и мне кажется, мы с вами совершенно правы. Потому что дружба - только не "приятельство", конечно, а именно настоящая дружба - это один из обликов любви.

Сын Дмитрия Баврина еще ребенок, но разговаривает он уж больно не по-детски. Почему так?

Евгений Кремчуков: Если совсем коротко (в переписке я поставил бы здесь смайл) - потому что он не ребёнок. Все-таки Егор Баврин уже подросток, раньше это называлось словом "отрок". Знаете, у нас, у взрослых, стереотипные и превратные представления о подростках: во-первых, что они все одинаковые, и во-вторых, что они - как бы это помягче выразиться - не так хорошо развиты, как мы. И то, и другое - иллюзия. Я помню собственные разговоры с отцом в том же примерно возрасте. Беседы отца и сына Бавриных, разумеется, это не их воспроизведение, но общая тональность одинаковая. Кроме того, Егор ведь разговаривает по-разному. Когда он размышляет о мироздании и когда он рассказывает о школьных своих делах или о девочках-ровесницах - речевые регистры все-таки тоже переключаются. Возможно, дело вообще не в нем, а в нас самих: мы уже не верим, что подростки могут размышлять о мироздании?

До "Волшебного хора" у вас выходили два романа, написанные в соавторстве с Григорием Аросевым "Деление на ночь" и "Святые рыбы реки Вспять". Какие положительные моменты есть в сотворчестве? И сложно ли было от этого отказаться и написать роман в одиночку?

Евгений Кремчуков: Я в этом контексте всегда с улыбкой вспоминаю пословицу: "Одна голова хорошо, а две лучше". Безусловно, письмо в четыре руки - особенный опыт. Самое интересное в таком письме это его непредсказуемость. Есть такой популярный сейчас термин "синергия". Или, как это называется в теории систем, эмерджентность: когда вдруг оказывается, что свойства системы из нескольких элементов не равны простой сумме собственных свойств этих элементов, несводимы к такой сумме, превосходят её. Именно так во взаимодействии при письме вдвоём появляется что-то новое, такое, чего не знал, не думал, не замышлял ни один из соавторов. Это всё, конечно, не значит, что писать вместе "лучше", нет, но совершенно точно - очень "иначе". А некоторый опыт самостоятельного письма в прозе я имел и до "Волшебного хора": в журнале "Новый мир" несколько лет назад были опубликованы повесть "Ночной словарь родного языка" и поэма "Свидетельство" (ее, к слову, сам я люблю больше всего из мной написанного). Когда ты пишешь один - получается, что ты пишешь без "оглядки", да, но и без "поддержки". В этом случае все умножается на два: и твоя свобода, и твой труд, и твоя ответственность.