Ее любимый маньяк

«Берлинский синдром» на российских экранах Премьера кино В прокат вышел «Берлинский синдром» модной австралийки Кейт Шортланд. Михаил Трофименков пытался постичь смысл истории о девушке и маньяке. Дебют Шортланд назывался «16 лет. Любовь. Перезагрузка», его героиня, как пишут в аннотациях, «постигала отличие между любовью и сексом». «Синдром» — всем перезагрузкам перезагрузка. Клэр (Тереза Палмер) приезжает из родного Брисбена в Берлин с целью, которую формулирует по-разному. Она «работает в недвижимости» и хочет изучить архитектуру ГДР. Точнее говоря, хочет «приобрести жизненный опыт». А еще точнее — чего-то хочет. Своих желаний, как известно, следует бояться, ибо они исполняются. Хотела девочка чего-то, и это что-то вышло навстречу в облике нежного и романтичного Энди (Макс Римельт), преподавателя английского языка и физкультуры. Вышло, переспало, заперло на ключ и посадило на цепь. Она же сама сказала, что ей так хорошо у него, что, будь ее воля, осталась бы с ним навсегда. В общем, маньячество Энди — крайняя форма его нежности, романтизма и готовности исполнить любое желание любимой женщины. Другое дело, что он любвеобилен: Клэр — не первая его узница, ее предшественницы мертвы. Понятно, что восходит «Берлинский синдром», как и роман Мелани Йоостен, по которому он поставлен, к «Коллекционеру» (1963) Джона Фаулза. Понятно и то, что название — парафраз стокгольмского синдрома. Со стороны отношения, складывающиеся у Клэр с Энди, даже садомазохистскими не назовешь. Так, нормальная семейная жизнь, в которой тоже случается, что жена возьмет да проткнет мужу руку отверткой. Фаулз в свое время шокировал тем, что вел повествование от лица маньяка, заставлял читателей с ним идентифицироваться. «Синдром» предполагает если не идентификацию с Клэр, то как минимум сопереживание ей. И в этом его самая большая проблема. С маньяком гораздо проще отождествить себя, чем с дурой. А единственная психологическая характеристика Клэр, увы, проста — она дура. Можно было бы элегантно выразиться в том духе, что она ведома смутными юношескими желаниями, но по-русски это звучит иначе: ищет приключений себе на голову. Бродит по чужому городу со своим рюкзаком, залезает на какие-то ночные крыши, где выпивает с мутными ребятами. Так что встреча с заботливым маньяком не худшее, что могло с ней случиться. Сводится ли фильм к банальному предупреждению о риске, которым чреват случайный секс? Или к не менее банальному высказыванию: дескать, в отношениях палача и жертвы «не все так просто»? Следует ли искать скрытый смысл в том, что действие разыгрывается в Берлине? Ведь словосочетание «берлинский синдром» вызывает в первую очередь политические ассоциации. Ну там травма нацизма или травма Берлинской стены. Да, в разговоре с отцом Энди вспоминает мать, некогда перебежавшую на Запад, и еще говорит что-то полуностальгическое о ГДР. Но этого слишком мало, чтобы разглядеть в «Синдроме» политическую метафору. Банальности смыслов в фильме противостоит лишь визуальная небанальность. У Шортланд — вязкая, местами гиперреалистическая, местами — полупризрачная, как поляроиды, что снимает в заточении Клэр, изобразительная манера. В ней заложена тревожность, причем тревожность, не предопределенная жанром триллера, а врожденная, онтологическая. Шортланд и героиня ее фильма Клэр — австралийки, и это многое объясняет. У австралийского кино самобытная традиция страха, абсолютно отличная от европейской и американской. Если верить австралийскому кино, антиподы живут в постоянном ужасе, ощущении своей обреченности, иногда объясняемой страшным проклятием, которое наложили на них истребленные колонизаторами аборигены. Рискну предположить, что в жизни они — люди как люди, но экранный австралиец просто не может, отправляясь за тридевять земель, не уложить в рюкзак эту свою обреченность, как, судя по всему, и поступила Клэр.