Революционный умерьте шаг

«Некто 1917» в Третьяковской галерее В Новой Третьяковке открылась выставка «Некто 1917», приношение музея столетию революции. Бурные месяцы русской истории здесь представляют почти идиллически, стараясь избежать повторов и рифм к уже прокатившимся по миру экспозициям, считает Олег Краснов. Мимо векового юбилея революции не мог пройти ни один крупный мировой музей. Раскрученный бренд «русский авангард» и неостывшие воспоминания зрителя о прошлогодних «гастролях» Кандинского по странам и континентам (в 2016 году отмечалось его 150-летие) стали основными козырями в сборных экспозициях в США и Европе — от нью-йоркского MoMA, еще в конце прошлого года показывавшего «Революционный импульс: взлет русского авангарда», до последовавших в этом году выставок «Революция: русское искусство 1917–1932» в Королевской академии художеств в Лондоне, «Бумажная революция» в музее ADAM в Брюсселе и многих других. Все они были сосредоточены на осмыслении авангардистами революции, поиске новых визуальных средств и их служении большевистской пропаганде — в общем, всех традиционных штампах, которыми наш зритель уже сыт по горло. В Третьяковке же решили сместить фокус, отталкиваясь от простой идеи, которую в общем-то каждый может воплотить дома, не отходя от компьютера — просто забив в поисковик запрос «картины русских художников 1917 года». Осмыслением огромного пласта работ, созданных в революционный год и вокруг него, и занимаются кураторы экспозиции, показывая художников не пособниками революции, не ее восторженными фанатами или критиками и не мечтателями о новой жизни, а простыми смертными с чувствами «здесь и сейчас», со своими страхами и радостями, тоской по прошлой беспечной жизни и рефлексией о судьбах народа и веры. Совсем обойти стороной авангардистов (и супрематизм в частности), тем более в главном хранилище русского искусства, конечно, невозможно. Они есть и здесь, на выставке, названной словами из ставшего пророческим труда Велимира Хлебникова «Пощечина общественному вкусу», но выглядят белой вороной в огромном лабиринте практически бесстрастной экспозиции. И выставлены в той мизерной пропорции, в какой они должны были присутствовать в общественном поле 1917 года; каплей в море «официального» или массового искусства со всеми его натюрмортами, пейзажами и буржуазными портретами. Гражданская смута, продовольственный дефицит, падение монархии, крестьянские бунты, кажется, никого не волнуют — ни передвижников, новаторов прошлого, ни бубнововалетцев, над которыми публика уже отсмеялась и успела их забыть, ни молодых художников. Ни намека на социально-критическую интонацию, которая была еще у тех же передвижников, теперь нет. Серебрякова и примыкавший к эсерам Петров-Водкин пишут мирных крестьян, когда уже горят усадьбы; кустодиевское «Лето (поездка в “Терем”)» (картина датирована 1918 годом) с залитыми солнцем лугами, купальщицами и дремлющими пастухами вообще напоминает райские кущи. Чуть напряженнее обстановка в разделе «Город и горожане»: здесь читают газеты в «Кафе» Николая Ульянова, вовсю флиртуют воры и проститутки на полотнах Бориса Григорьева, разыгрывают барочные драмы персонажи «Моей жизни» Сергея Судейкина. Иные же и вовсе бегут «прочь от этой реальности», как назван самый большой раздел экспозиции. Александр Яковлев тогда работает над своим академическим во всех смыслах автопортретом, Василий Шухаев рисует портрет жены в бальном платье в стилистике старых мастеров, мастера «Бубнового валета» — натюрморты и роскошные ню. Константин Коровин продолжает писать свои нежные мерцающие цветы в вазах, а Константин Сомов, радостно приветствовавший революцию,— эротические иллюстрации к фривольной антологии «Книга маркизы. Сборник поэзии и прозы»: «Порядочная пошлость эти мои картины, но все хотят именно их…» Единственные, кто обременен здесь мыслями об отечестве,— это Борис Григорьев с работами из цикла «Расея», где озлобленные крестьянские лица писались художником с натуры, и Михаил Нестеров. Огромное полотно последнего «На Руси (Душа народа)» с движущейся крестным ходом толпой исторических персонажей от Ивана Грозного до Толстого и Достоевского и открывает выставку. «Мне представилось, что, будучи убежденным монархистом, но вовсе не сторонником последнего правления, Нестеров актом создания этой картины хотел сделать примерно то же самое, что хотел делать молодой князь Юсупов,— спасти Россию, которая находится в кризисе,— отметила сокуратор проекта Ирина Вакар.— И этому надвигающемуся кошмару он пытается противопоставить невидимую фигуру Христа, к которой движутся персонажи».