Амбиции и алкоголизм: откуда взялись стереотипы о музыкантах и что из этого правда

Богема — необычный ярлык: к нему стремятся и от него открещиваются. Ханжество, снобизм и жесткая конкуренция на одной чаше весов; ментальные расстройства и разнузданность нравов — на другой. Можем ли мы говорить, что эти стереотипы обоснованны? И почему одни хотят быть винишко-декадентами, а другие примеряют образ «возвышенного творца»? Аристотель сформулировал один из главных принципов эстетики — мимесис, подражание искусством действительности. Именно благодаря этому свойству мы получаем от него удовольствие. Радость узнавания — простой механизм, который работает и когда мы слышим знакомое в сложной академической музыке, и при чтении текста, изобилующего мемами. Деятель искусства вынужден оперировать образами и идеями; порой они захватывают его, и тут он встает перед выбором: занять комфортную нишу или продолжать искания. Философ Лев Шестов утверждает, что приобретение узнаваемой манеры заканчивает творческий поиск и переводит художника (в широком смысле) в статус ремесленника: «Всякий ценитель искусства доволен, если узнает в новом произведении „манеру“ художника, и мало кто догадывается, что приобретение манеры знаменует собой начало конца. Художники это хорошо понимают и рады бы отвязаться от своей манеры, которая уже им представляется шаблоном. Но это требует слишком большого напряжения сил, новых мук, сомнений, неизвестности — кто однажды пережил „восторги творчества“, другой раз добровольно ими не соблазнится. Он предпочитает „работать“ по прежде созданному шаблону, лишь бы быть спокойным и твердо уверенным в результатах — благо, кроме него никто не знает, что он уже больше не творец». Тем не менее для нас гораздо более привычно иметь дело с творцами, чьи продукты узнаваемы, а на любое произведение, в котором автор отходит от манеры, ставится клеймо «уже не тот». Об этом тоталитаризме публики в ироническом тоне пишет философ Серен Кьеркегор: «Если прославленный герой отлучился, он должен тотчас же вернуться обратно; если он только что закурил сигару, ему придется затушить ее; если он лег в постель — придется встать, спешно натянуть на себя брюки и с непокрытой головой бежать под открытое небо произносить речи». Один из ярких примеров смелости в поисках себя — история гитариста группы Korn Брайана Уэлча. Злоупотребление веществами и алкоголем довело его до тяжелой депрессии и развода. Вынужденный заботиться о дочке самостоятельно, Брайан совершает несколько успешных финансовых операций с недвижимостью под руководством риелтора, который и приводит его к христианской вере. Брайан Уэлч принимает водное крещение в реке Иордан в составе группы баптистов из Бейкерсфилда, Калифорния Расстроенные чувства фанатов и газлайтинг от коллег быстро сменяются небывалым творческим успехом: Уэлч подписывает с Sony Music контракт на издание сольного альбома, открывает лейбл Livin’ It Records совместно с актером Стивеном Болдуином и занимается проповеднической деятельностью. Лицо депрессии Песня L.O.V.E. Брайана Уэлча, речь в которой ведется от лица Иисуса Тем не менее пример Брайана не выходит за пределы дихотомии добра и зла. Плакатные персонажи всегда делятся на «хороших» и «плохих» — откуда взялось такое разделение и зачем выбирать? Истоки традиции следует искать всё в той же Древней Греции, а описал эту проблематику Фридрих Ницше. В «Рождении трагедии из духа музыки» он называет два художественных принципа, восходящих к противоположным божественным началам: аполлоническому и дионисийскому. Первое является отражением порядка, уравновешенности и рационализма, второе — экстаза и анархии. Эдвард Мунк. Портрет Фридриха Ницше. Источник Ницше обвиняет европейскую культуру в пристрастии к аполлоническому началу и дает искусству новое направление, свободное от этических обязательств и призывающее отражать не только условное «добро и справедливость», но и окружающую действительность во всей неприглядной наготе. Первые — исследователи, они ставят своей целью нахождение новых средств выразительности, актуальных для современной им эпохи, а вторые — миссионеры, которые считают главным предназначением искусства пропаганду определенных ценностей на демократическом (доступном каждому) языке. Эти два лагеря выполняют разные по существу, но одинаково важные задачи, и никаких проблем не возникает до тех пор, пока кому-нибудь не понадобится самоидентификация. Желание встроиться в социальный контекст своей референтной группы толкает творца на формирование соответствующего образа. Присущее исследователям критическое мышление на поверхностном уровне дает протестный атеизм, а эстетика декадентства немыслима без хорошего вина. Значит ли это, что музыкант-авангардист всегда алкоголик и безбожник? Вовсе нет, но тот, кто хочет «примкнуть к сообществу», часто проходит (или не проходит) этот этап. Джованни Артузи — музыковед, известный в истории музыки прежде всего как критик композитора-новатора Клаудио Монтеверди и приверженец так называемой первой практики (prima pratica). Источник На уровне массового музыкального продукта дионисийское начало преобладает в контркультурных стилях: хиппи 60-х, панк, многие направления тяжелого рока, — аполлоническое — в духовной и государственной музыке (гимны, военные песни). Эти два персонажа в общих чертах напоминают героя и злодея, и по закону жанра у первого должны оказаться скелеты в шкафу. Долго искать не приходится. Музыкальный конкурс — состязание за звание лучшего в своей области исполнителя — традиция, восходящая к Дельфийским играм, которые были посвящены победе Аполлона над Пифоном. Это не единственная история, где бог искусств как воплощение добра побеждает зло, ставит на колени и жестоко убивает своего противника. Существует миф о музыканте по имени Марсий, он был настолько уверен в своем профессиональном превосходстве, что бросил вызов самому Аполлону. Тот собрал пристрастное жюри из муз, которые больше привыкли к музыке, звучащей на Олимпе, чем к земной. Поэтому пришлось позвать одного соплеменника Марсия — царя Мидаса. В итоге все музы выбрали Аполлона, а Мидас — его оппонента, за что бог наградил царя ослиными ушами, а своего соперника за наглость и за то, что он осмелился соперничать с самим небожителем, освежевал на горе. Отголоски нетерпимости к чужому мы уже видели в нападках традиционалистов, а кровавые истории состязаний и пристрастное жюри до сих пор являются нормой «культурного» мира. Хосе де Рибера. Аполлон и Марсий. Источник В трагической судьбе Алексея Султанова сразу несколько роковых эпизодов связаны с музыкальными состязаниями. В 16 лет прямо перед конкурсом Чайковского ему на палец падает крышка от рояля. Приняв обезболивающее, Алексей все же отыгрывает первый тур со сломанным пальцем, но, узнав о травме, жюри отстраняет его от финала. Через 10 лет Султанов участвует в конкурсе пианистов имени Шопена, где ему присуждают вторую премию, а первую не получает никто. Он отказывается от награды, и спустя непродолжительное время у него случается первый инсульт. Через три года музыканта снова снимают с финала конкурса Чайковского, что приводит общественность в ярость и бросает тень на репутацию жюри. Историческое исполнение Седьмой сонаты Прокофьева на конкурсе Чайковского, после которого жюри не допускает Алексея Султанова к участию в финале В 2001 году пианист перенес второй инсульт с параличом левой половины тела, оставшиеся четыре года жизни он играет концерты вместе со своей женой, виолончелисткой Даце Абеле, которая исполняла партию левой руки. Как выясняется, перекос в сторону любого из начал всегда заканчивается плохо. Существует ли герой, которому удалось хоть в какой-то мере их совместить? Таковым можно считать Орфея — первого мифологического музыканта в античной традиции. Боговдохновенный от рождения, первую половину жизни Орфей честно отрабатывал полученный от Аполлона дар, неся через свое искусство гармонию и порядок. Все изменилось, когда герой потерял свою возлюбленную, Эвридику. Лира замолкает, божественное пение больше не звучит: Орфей погружается в меланхолию — творческий и душевный кризис, известный многим музыкантам. Эдвард Пойнтер. Орфей и Эвридика. Источник Существует еще много стереотипов, связанных с музыкантами. Большинство из них обусловлены не природой искусства, а стремлением чувствовать принадлежность к локальному сообществу. Но «мысль изреченная есть ложь», а образ — только маска, за которой может скрываться кто угодно.