Довлатокоон

Так произошло и на этот раз, благодаря довлатовской строчке: “Вдруг я увидел мир, как единое целое. Всё происходило одновременно. Всё свершалось на моих глазах”. На сцене Студии драматического искусства (СТИ) пушкинское “некогда” сплавлено с довлатовским “когда-то” и нашим нынешним “здесь и теперь”. Скрещенье ритмов, рифм и пространств получилось зримым и осязаемым благодаря сценографии Давида Боровского и световой партитуре Дамира Исмагилова. Поэтичный, невесомо-белый “михайловский” мостик, летящий из кулисы в кулису, воспарил над макабрического вида дощатыми мостками, выползающими из глубины сцены и обрывающимися у крошечного чёрного прудика, где цветут отнюдь не лилии, но поллитровки “Столичной”. В перекрестье этих траекторий сияет посмертной белизной пушкинская маска. Трепещущий свет, вальсирующий от солнечной гаммы к лунной и обратно, будет выхватывать из непроглядной тьмы персонажей – живописными группами и поодиночке – проявляя в каждом ту самую красоту, что не сосуд, в котором пустота, но огонь, мерцающий в сосуде. Проявляя милосердно и великодушно, даже если эта лампадка еле теплится. Фото: Александр Иванишин Сергей Довлатов начал работать над “Заповедником”, приближаясь к роковому пушкинскому 37-летию. Заканчивал в возрасте чуть за сорок, в местах, весьма отдалённых от заповедного Пушкиногорья, пребывая в зените своей заграничной известности. Язвительно-острый, саркастичный текст можно было бы превратить в искрящийся злым весельем спектакль, такой себе мажорный реквием по “совку”. А Женовач сотворил – не тронув ни единой буквы в авторском тексте – пронзительную исповедь человека, талантом не обделённого, но предпочитающего “жить в страдательном залоге”. Писатель Борис Алиханов, как это часто бывало у Довлатова – alter ego автора, от семейных неурядиц, безденежья и зашкаливающей нереализованности (ну не печатают советские журналы его “импрессионистические рассказы”) сбегает в Пушкинские горы. Водить экскурсии (не из любви к солнцу русской поэзии, а ради заработка, необходимого для возвращения многочисленных долгов) и зализывать душевные раны. Точнее – “анализировать ощущение краха”. Сергей Качанов – один из “патриархов” труппы – много старше и автора повести, и её главного героя. Харизма пригашена до минимума, импозантность сведена на нет: тем и другим и Довлатов и созданный им персонаж были наделены в избытке, но актёр сознательно отказывается от внешних пристроек, на которые так легко покупается публика. Для его героя наступил “час Х”, когда нелицеприятную правду о себе – любимом и презираемом – можно уже не скрывать не только от себя, но и от других. “Слабые люди преодолевают жизнь, сильные – осваивают” – устало констатирует Борис. Нет, не “система” душит его лаокооновыми объятьями… Фото: Александр Иванишин Доски, ограждённые перилами из прихотливо изогнувшегося горбыля – мир “нижний”, мужской. Здесь тоску топят водкой, извлекая поллитровки прямо из прудового мелководья. Все – и пришлые петербургские интеллигенты, и колоритные пушкиногорские аборигены – пьют не просто от души, но – вдохновенно. Мужская часть ансамбля – Александр Николаев, Лев Коткин, Дмитрий Матвеев, Даниил Обухов, Никита Исаченков, Александр Медведев – восхищает достоверностью психологических подложек и отточенностью пластики. Фото: Александр Иванишин Дамы и барышни в платьицах всех оттенков золотого и жёлтого обитают в “верхнем” мире. Тоски и нереализованности и здесь в избытке, но топят её в пушкинской поэзии и беззаветной любви к недосягаемому кумиру. И чем глубже бездна женского отчаяния, тем звонче и выше голоса, хрустально выпевающие “Я вас любил” или “В крови горит огонь желанья” (низкий поклон педагогу по вокалу Галине Гусевой и автору музыкального оформления Григорию Гобернику). Екатерина Копылова, Дарья Муреева, Мария Корытова, Анастасия Имамова, Варвара Насонова, Ольга Калашникова – с какой деликатностью и точностью передают молодые актрисы извивы судеб советских праправнучек пушкинской Татьяны. Фото: Александр Иванишин Молодое пополнение СТИ (большая часть актёров, занятых в спектакле, влилась в труппу совсем недавно) реалии советской эпохи и архетипы советских характеров передаёт со всей возможной для них, тех времён не заставших, достоверностью и экзамен на правду выдерживает. Задача осложняется ещё и тем, что они, в большинстве своём, много младше своих персонажей. Этот возрастной контраст работает на главного героя, увеличивая дистанцию между ним и его воспоминаниями. В финале откуда-то сверху снизойдут на грешную землю пушкинские посмертные лики, сплавленные по двое, подобно изображениям двуликого Януса. Символ считывается мгновенно. Но так ли он однозначен? Кому-то, вероятно, очень захочется увидеть в это постановке глобальное обобщение относительно неизбывности заповедника на территории нашей необъятной родины. Найти аргументы в пользу такой точки зрения будет не так уж и трудно. Но Женовач не был бы Женовачом, если бы сей безальтернативностью всё для зрителя и ограничивалось. Режиссёр оставляет ему возможность и иного взгляда на поставленную им историю: если человек не нужен сам себе, бессмысленно сетовать на свою ненужность другим – близким, дальним, родине. У каждого из нас – свой заповедник, в котором человек пытается укрыться – не столько от мира, сколько от самого себя, когда иссякают силы, чтобы честно смотреть в глаза своему отражению в безжалостном зеркале этого мира. Сбежать туда на время – не грех, окопаться до конца своих дней – не получится. Вопрос в том, куда ты отправишься, покинув “заповедную зону”?