Две жизни Юрия Нагибина
Если бы Юрий Нагибин (3 апреля 1920 - 17 июня 1994) родился, жил и умер в США, он стал бы классиком американской литературы, властителем дум нескольких поколений читателей, писателем масштаба Джона Чивера, Ирвина Шоу и Джона Апдайка. Как сценариста, его бы ждал оглушительный успех в Голливуде. Весь мир бы, затаив дыхание, смотрел фильмы по его сценариям, восхищался его произведениями. Наряду с Хемингуэем, он бы вошёл в учебники литературы, как мастер рассказа, а по энциклопедическому охвату материала, глубине погружения в жизнь его бы поставили в один ряд с Теодором Драйзером и Шервудом Андерсеном. Но Юрий Нагибин родился и жил в СССР, поэтому ему выпала иная судьба. Тоже по-своему счастливая, но полная трагических противоречий, страхов, комплексов, сомнений и метаний между образом благонамеренного «советского писателя», члена всевозможных правлений и редколлегий и - разрывающим душу неприятием этого образа на подсознательном (бессознательном) уровне. У Юрия Нагибина было две жизни: преуспевающего и уважаемого, «выездного» (в советское время это означало высшую степень доверия со стороны власти) литератора, и – скрытого ненавистника «большого стиля» СССР, пристального летописца и наблюдателя за лживостью и изъянами этого стиля, что в конечном итоге (почти по Фрейду) обернулось транзитом окружающего, начиная с расстрела отца, детским мыканьем по родственникам, жизнью под чужой фамилией и прочими изломами биографии, негатива в собственную личность. В известном смысле это разрушило, лишило гармонии внутренний мир писателя. В противостоянии с системой выстаивали только сильные, превратившие жизнь в борьбу личности, такие как Александр Солженицын или Леонид Бородин. Нагибин же хотел жить и, насколько это было возможно в СССР, жить красиво. Хотя, ему нельзя отказать в мужестве. Он не побоялся подписать письмо в защиту Синявского и Даниэля, осмелившихся передать свои непроходные в СССР произведения на Запад. Изнанка красивой жизни приоткрылась в последние годы жизни и после смерти писателя. Публикация нелицеприятного, часто за пределами (прежде всего в отношения себя) приличий «Дневника» и повести «Золотая моя тёща», где он подробно с элементами мазохизма описал любовный роман с матерью одной из своих шести жён, превратило Нагибина в enfant terribleсоветской литературы. Он болезненно и талантливо (здесь его можно сравнить с Юрием Олешей), я бы сказал пошагово, осмыслил духовное и физическое саморазрушение, как способ существования художника. Вместе с молодым в то время Эдуардом Лимоновым Нагибин на короткое время снискал лавры советского Генри Миллера. Но в первой своей жизни – преуспевающего советского писателя – Нагибин был исключительно успешен. Его литературный талант был подобен воде, естественно принимающей форму любого сосуда (жанра): рассказа, повести, киносценария, эссе, жизнеописания, путевого очерка, краеведческого исследования, охотничьих заметок в духе Тургенева, романтической новеллы в духе Проспера Мериме. Всю свою жизнь Нагибин, подобно Пушкину, играючи собирал дань с тридцати трёх (во времена Пушкина, правда, их было больше) букв русского алфавита. Некоторые писатели высилась в советской литературе как скалы: Шолохов, Леонов, позже – Анатолий Иванов, Пётр Проскурин, Георгий Марков. Нагибин же был растворён в её суровой атмосфере, как солнечный, иногда сумеречный, но всегда живой и лёгкий свет. Его отличало врождённое чувство языка, он был превосходным стилистом, изощрённым мастером диалога, «тонкой настройки» сюжета. Иногда писательское мастерство Нагибина опережало выстраданность «кандальную», как у Достоевского, привязанность к «главной», волнующей писателя теме. У Нагибина не было такой – на вынос обществу - темы. А какая была – ту он прятал в «Дневнике». В советской литературе Нагибин, как яркая бабочка перелетал с цветка на цветок. С эпического киносценария «Председатель» с Михаилом Ульяновым в главной роли - на исторические повествования о Чайковском, Бахе, Кальмане, шахматисте Сало Флоре, других известных и достойных людях. С тончайшей прозы о «вечном» - взрослении, подростковой дружбе, первой любви, отношениях мужчины и женщины, конфликте поколений, человеческих радостях и потерях – на «Рассказы о Гагарине» , а (когда стало можно) – на «Любовь вождей» (Сталин, Ленин, Гитлер, Берия, Брежнев). Творчество Юрия Нагибина останется в истории русской советской литературы, как одна из вершин «очеловеченного» социалистического реализма. Сам же он – как писатель, сочетавший в себе тень и свет. Он убедительно показал здоровую, честную и духовно цельную жизнь простых советских людей. Но - через «Дневник» и произведения последних лет – показал и цену, которую платит художник за творческую «переплавку» мерзости повседневного существования (чего стоят главы, описывающие «бои» автора в иностранной комиссии Союза писателей за право вырваться за рубеж) в нейтральный жизненный материал, внутри которого художник конструирует мир своих героев, рисует картину добра и зла. Было ли творчество Нагибина обманом читателей? По большому счёту нет. Нагибину был чужд воспитательно-коммунистический пафос. Он, как рыба тихую заводь, предпочитал неконфликтные, спокойные темы. А когда не о чем было писать – писал о чём угодно, наслаждался игрой в слова, метафорами, убедительно демонстрировал, что большой писатель, даже когда пишет ни о чём – о цыганках «струящихся как сиреневый дым вдоль дощатых заборов», всё равно пишет прекрасно. В смысле образованности, одарённости, работоспособности Юрий Нагибин был на две головы выше подавляющего большинства коллег по цеху. Им восхищались, ему завидовали, о нём ещё при жизни ходили легенды. Я запомнил две: о мраморных (как в Летнем саду) изваяниях на его даче и – об унизительных для мужчины моментах, связанных с одной из жён – Беллой Ахмадуллиной. Последние месяцы жизни Юрий Нагибин провёл в Италии. Сбылась его мечта о свободе. Он примерил на себя образ «коммерчески успешного» писателя и даже начал выпускать за собственный счёт собрание сочинений. Но душа Юрия Нагибина навсегда осталась разорванной между светлой и тёмной стороной жизни в СССР. Большой талант был помещён в «испанский сапог» тогдашнего мироустройства. Конфликт Нагибина с эпохой заключался в том, что он, в отличие от большинства своих коллег, не говоря о читателях, остро ощущал даже мельчайшие «гвозди» внутри этого сапога, сводя под единый знаменатель несовершенство окружающего мира и своё собственное – человеческое – несовершенство. Так ему было легче. Юрий Нагибин оставил читателю выбор. Хочешь – наслаждайся тёплом и светом, прекрасным русским языком его лучших рассказов. Хочешь – изучай «Дневник» и «Золотую мою тёщу», как пособие по психопатологии обыденной советской жизни.
