Роман Романов: Мягкого человека брали и стирали о скалистую породу в лагерную пыль

Директор государственного музея истории ГУЛАГа рассказал об исследованиях лагерей 7 апреля 1930 года было организовано Управление исправительно-трудовых лагерей ОГПУ. История ГУЛАГ до сих пор остается не до конца раскрытой. Время и природные условия стирают следы тех, кто добывал руду, ел баланду, проволокой заматывал последние ботинки и трудился в разбросанных по всей стране лагерях. Хранителей памяти остается все меньше. Они уходят, не всегда рассказав о своей жизни. Но есть и те, кто готов поднимать архивы, следовать принципу «ничто не забыто, никто не забыт» и говорить о сохранении тех мест, где ржавеют вагонетки и радиация «забывает» нормы. А еще — есть те, кто готов создавать карту трудовых лагерей, через которые прошли сотни тысяч людей. В интервью «ВМ» директор государственного музея ГУЛАГа Роман Романов рассказал об экспедициях по местам расположения трудовых лагерей и самом страшном из них — урановом руднике Бутугычаге. Притяжение Деревянный стол, на тонком блюдце чайная ложка, из носика чайника выплывает пар. Говорить о Долине смерти (а именно так в местном фольклоре известен Бутугычаг. Название было дано кочевым племенем, олени которого полегли от неизвестной причины в этом месте) сложно. Кажется, что Магаданская область — это что-то невероятно далекое, место в другом мире, до которого далеко даже не каждый десятитысячный житель нашей огромной страны когда-нибудь доберется. Но вот большие распечатанные фотографии. С них смотрит зимний пейзаж оголенного края. Лишь остовы лагерей хранят свои тайны. Их заметает снег, а летом — пыль. — Чай? — Роман Владимирович (пауза, которую я слышу на записи, отложенная в сторону ложка)… почему Бутугычаг? Почему решили поехать туда, на самый страшный урановый рудник? — Лагерь всплывал в воспоминаниях некоторых выдающихся людей (чашка пододвигается ближе). Физик, ученик Ландау, узник ГУЛАГа, инженер, русский писатель, а еще — прототип героя рассказов Варлама Шаламова Георгий Демидов упоминает Бутугычаг в своих произведениях. А еще первые урановые лагеря хорошо сохранились. А ведь есть те, которые уничтожались тогда, специально. Есть и другие — их стирает природа, меняет климат. В 2016 году мы были на Чукотке, а в прошлом ездили на Бутугычаг. Все это части одного большого исследования Дальстроя. Мы стараемся сейчас зафиксировать максимально сохранившиеся объекты лагерной инфраструктуры. Делаем это всеми возможными техническими средствами. Да и что таить — Бутугычаг нас притянул. И до большой экспедиции мы делали короткую вылазку на местность, проводили переговоры с местными властями. — А региональные управленцы содействуют исследованию лагеря? — После общения с ними мы поняли, что местные власти настроены сохранить лагерь и готовы нам содействовать в некоторых вопросах. Благодаря их поддержке мы можем сделать большее. — Например? — Доехать туда по дорогам практически невозможно. Для высадки у лагеря нужен вертолет. Нас забрасывали туда по воздуху. Пробыли в Бутугычаге несколько дней. — Что именно делали в ходе экспедиции? В чем состоит задача сохранения лагеря? — Мы записывали видео, фотографировали сохранившиеся экспонаты и даже привезли оттуда камень, который лег в основание стены скорби в Москве. На пересечении проспекта Сахарова и Садового кольца. — А как же радиация? На сколько эта экспедиция оказалась опасной с этой точки зрения? — Радиация там не сильная. В отдельных местах не стоит пить воду из ручьев. Их названия точно подскажут, что не нужно этого делать: Черт, Шайтан и другие. Конечно, мы были со счетчиками, которые показывали, где зашкаливает. Соответственно, ходить приходилось в некоторых местах недолго. Там, где показания были в норме, ставили палатку. От точек — к контурам — Но цель экспедиции не только фиксация состояния места, это еще и попытка придать подобным лагерям охранного статуса? — Да, это так. И здесь важно синхронизировать наши усилия и усилия региональных властей. Например, в 2015 году мы ездили в Певек — город в Чукотском автономном округе. Охранный статус у тех лагерей появился. Мы так же все отсканировали, отфотографировали, сделали картографию и научное описание места. Нашлись люди, которые говорили с нами на одном языке и хотели тех же вещей. В случае с Бутугычагом до придания статуса тем трудовым лагерям мы пока не дошли. Но есть надежда. В Магаданской области мы будем точно не один раз. — То есть сбор информации по Бутугычагу не окончен? — Представьте карту Магаданской области (острый конец чайной ложки легко ставит воображаемые точки на деревянной поверхности стола): здесь лагерь, здесь, здесь и так далее. И каждой такой точке нужно создать точную географическую привязку, дать ему описание, подобрать архивные и современные фотографии, выяснить текущее состояние лагеря, провести всевозможные сканирования. Пока мы обводим контуры, присматриваемся к местности. Тотальная работа с лагерями требует фундамента. Его как раз закладывают наши экспедиции. Так мы составляем методологию — что нужно сделать. — Но лагерей много. Как их охватить такими исследованиями, даже на первоначальном уровне? — В идеале — организовать процесс. Не только в Москве, но и в регионах есть люди, которые болеют душой за сохранение трудовых лагерей. Хочется, чтобы приезжие, туристы из других стран тоже понимали это, приезжая в подобные места. Остановить захват — Я так понимаю, что это еще одна проблема по сохранению — защитить от растаскивания вещей? — Да, это так. Но обвинять туристов в том, что они растаскивают какие-то вещи, сложно. Ведь там все валяется, никому не нужно. Ты еле-еле туда добрался, осмотрелся, потом захотел взять старый башмак. Пронес его с собой, а потом подумал и выбросил неподалеку. — А еще несколько лет назад была проблема со сдачей территорий лагерей в аренд китайцам. Как-то решилась она? — Охранный статус и предотвращает сдачу этих территорий в аренду. В Магаданской области есть лагерь Днепровский. В нем отбывал срок друг нашего музея Семен Виленский, который при жизни создал архив и историко-литературный клуб «Возвращение». Он издавал лагерный авторов, в том числе Демидова, старался вернуть слова, людей, которые прошли те суровые испытания. И вот как раз этот лагерь Днепровский был сдан в аренду китайцам, затем пересдан одной московской фирме. Последние в свою очередь пообещали ничего там не делать. Но никто не знает, изменятся ли их планы относительно этого места или нет. Все-таки неправильно отдавать такие места в пользование частным фирмам. В любом случае, такие истории должны быть подробно расследованы. — Но есть и другие случаи? — Да, в Певеке к лагерям проявляли повышенный интерес китайцы и японцы. Нам удалось охранным статусом предотвратить от сдачи в аренду чукотских лагерей. Законсервировать историю — А сколько всего лагерей на карте нашей страны? — Нужно понимать, что лагерь — это комплекс, в составе которого были свои пункты и отделения. Всего на карте 500 лагерей. Но у каждого из них могли быть десятки и сотни отделений (ребро ладони рассекает невидимый атлас трудлагов). На карте тот же Певек — это одна большая жирная точка. Но когда приезжаешь туда, видишь через каждые пять километров еще и еще пункты. И локаций много. И вся эта сеть подразделений не имеет точной привязки. Мы их фиксируем на картах, потому что в большинстве своем они исчезли. Наша задача — выявить максимально сохранившиеся. — Какие идеи есть по сохранению лагерей? — Российский союз реставраторов со своей стороны должен дать рекомендации по сохранению объектов. В свою очередь Российское географическое общество помогло бы нам волонтерами, которые поспособствовали бы реализации этих самых рекомендаций как сохранить эти деревянные постройки. — А как должен выглядеть сохранены лагерь: это реконструкция или оставление в существующем виде? — Я категорически против достройки лагерей. Нужно их консервировать в том виде, в котором они есть. А уже потом вокруг создавать удобные подъезды и инфраструктуру для посещений. Нужны сопровождающие, охранники, которые бы фиксировали приезд людей. У нашего народа есть необходимость посещать эти места. И нужно, чтобы это был культурный, не разрушающий уровень. Тысячами стирали в пыль — Если говорить об эмоциональной составляющей — все-таки посещать такие места очень тяжело, что больше всего угнетало во время экспедиции? — Я помню эту гору башмаков. Рваные, перемотанные кусками проволоки, зашитые, связанные. И рядом — совсем маленькие. Значит, детские. И смотришь на это, и понимаешь вдруг, кто здесь находился, как они тут существовали, если у них отваливается подошва, а ее пришивают проволокой. Или пришивают кусок покрышки гвоздями. — Меняется ли сознание? — Все тяготы дороги забываются, городская суета отступает на задний план. Идешь, а под ногами шуршит галька. И понимаешь, что именно эти камешки шуршали под ногами заключенных. Вот стоит миска, три кружки, чайник. Что-то из этого подписано, чтобы не украли. Потому что каждая вещь — это ценность. Вот валяется кайло, гнутый лом, кривая лопата. Все эти предметы вписаны в невероятный пейзаж, в котором убиваются еще и штольни с шахтами бывших рудников. Самые сильные впечатления рождаются в комплексе от увиденного. Потом все это дополняют архивная хроника, мемуары, документы. А там — падаешь в яму, чувствуешь твердость породы. Понимаешь ткань, сквозь которую пробивались примитивными инструментами люди. А им приходилось вгрызаться в эти сопки, вырабатывать нормы руды. А потом они умирали. Ведь при той норме питания, которая у них была, то, что они делали, было просто невыносимым. Отсюда и родилось понятие — лагерная пыль. То есть человека как мягкое существо брали и стирали о скалистую породу. И так делали с тысячами. И на крышке — Тажибек — Сложно что-то после такого говорить. Но вы сказали о документах. Находили какие-то? — Только один раз. На Чукотке. Это были внутренние рапорты, в которых описывалось, что какой-то охранник третий день пьет, а на четвертый устроил поножовщину. Потом это повторилось. И здесь понимаешь: если охрана здесь сходила с ума, что было делать другим людям? — А кладбища? Ведь хоронить людей нужно было… — Да, об этом свидетельствуют лаконичные таблички с номерами. Причем на Бутугычаге писали не номер заключенного, а просто ставили ряд и место. И как сопоставить — кто там лежит? — И никаких списков не было? — Не все кладбища можно выявить. Они зарастают, их не видно. Иногда могут местные краеведы что-то показать. Все это стирало не только самих людей в порошок, но и память. Вот перед тобой — от консервной банки крышка, на которой выбито «Н22». Что за человек там, кем он был? И любой архивный документ оживает, когда такое видишь воочию. — И никого идентифицировать не удалось? — Это наша следующая задача. Осенью этого года мы планируем открыть в составе музея отдел, который будет посвящен нашим экспедициям. Там будут находки, которые мы привозим в Москву из лагерей. Разместим фотографии, а в режиме виртуальной реальности и небольших роликов рассказы о посещенных нами местах. Из обнаруженных артефактов попробуем собрать некие истории. На оставшихся предметах может быть нацарапаны кличка, инициалы. Это тогда большая удача. У меня есть крышка от алюминиевой кастрюли, на которой написано Тажибек. Кто это? Казах или киргиз? Мы не знаем. Слепое пятно — И совсем не представляется возможным опознать людей? — Есть архивы Министерства внутренних дел, собирать данные и местные краеведы, энтузиасты своего дела. Ищут места и родственники репрессированных. Информацию приходится собирать по крупицам. Хранят ее совершенно разные люди. Например, в поселке Ягодное Магаданской области один из таких энтузиастов Иван Паникаров сделал из своей квартиры музей «Память Колымы». Когда дома его жена, он говорит ей: «Сиди на кухне (или спальне, не выходи». А посетители осматривают остальные комнаты. И у Ивана Александровича собран хороший архив. Но каждый раз нужно обладать исходными данными, чтобы провести целое расследование о судьбе конкретного заключенного. — А официальные источники? Тот же информационный центр Министерства внутренних дел? — В их архивах собрано 200 тысяч дел. А оцифровано только 320. А сколько было уничтожено! Но даже имеющееся не осмыслено, не отсканировано. Как слепое пятно. — Но ведь должно быть что-то, что сдвинет эту гору с мертвой точки? — Это должен быть мощный импульс. Например, открытие стены скорби и слова президента о необходимости помнить историю. Но важно, чтобы люди не покивали головами в знак согласия, не сказали дежурные фразы том, что нужно помнить. Важно, чтобы эти 200 тысяч дел были отсканированы. — А кто имеет право видеть эти дела? — В основном родственники. И то им могут представить не все страницы. — Почему? — К примеру, затрагиваются интересы третьих лиц. Кто-то написал донос. Прошли десятилетия, а родственники этого человека живы. Вдруг у прочитавшего дело возникнет желание отомстить? Такая логика закрытия некоторых страниц. Если ты не родственник, то тебе могут дать выписку. В ней укажут, что конкретный человек в таком-то году был арестован, находился в таком-то лагере. — А родственники репрессированных на вас выходят? — Да, и мы недавно открыли центр документации при нашем музее. В нем родственники репрессированных могут узнать данные из открытых источников. Не все знают об их существовании. Если в открытых базах ничего не найдется, начнем рассылать запросы. Будем надеяться получить информацию. Каждый раз это большое расследование, и их может быть несколько десятков сразу. За сталкерами идут туристы — Каковы планы? Работы много: расследования, центр документации, текущие дела в музее, еще и экспедиции. — Колыма остается в приоритете. Глава региона оказывал нам поддержку и заявляет о том, что будет и дальше ее оказывать. К тому же есть наработки по карте: нужно максимально подробно собрать все лагерные места. С их кладбищами, количеством захоронений. Со всеми бараками, их точным расположением. Вот дороги, вот — историческая справка, вот — фотографии умерших и похороненных. От полной темноты, такого забвения мы движемся к четкому описанию — научному и человеческому — то, что произошло с теми лагерями. Этот опыт мы хотим ретранслировать на остальные области, не только на Колыму. — На ваш взгляд, люди готовы помнить? Узнавать? — Да, и я вижу это по многим людям. Высок и туристический поток в местах бывших трудовых лагерей. Все это появляется после публикаций о наших экспедициях, после того, как одни рассказали об этой теме другим. Потом идет обсуждение на разных уровнях. Люди просят взять. — Это понятны эмоциональный порыв. Но я так понимаю, что с собой в экспедиции почти никого не берете? — Это очень сложный и специфический проект. Например, в ходе экспедиций мы встречались с медведями. Это уже опасность для жизни. А еще есть радиация. К тому же у каждого члена экспедиции есть своя задача. А всего в нашей группе не больше десяти человек — операторы, фотограф, охотник, специалисты, работающие с дровами и отвечающие за сканирование. И каждый старается выполнить поставленную задачу, начав ее утром и закончив вечером. Это не так просто — приехали и походили. Вначале разрабатывается план, потом территория делится на сегменты. Мы в течение дня не видимся с коллегами, встречаемся потом на ужине. Туристов в экспедиции брать не можем. — Но туристы тоже хотят, они после вас потом приходят. — Мы как сталкеры проходим первыми. Затем идут за нами. Но здесь важно давать туристам задания: почистить от травы кладбище, прибраться. А еще — воспитывать в них мемориальную культуру. Не разворовывать, а принести месту пользу. И порыв людей нужно поощрять, но и не стоит им забывать и про ответственность. Тогда память будет жива.