Монстры внутри

Заканчивается Каннский фестиваль. Хотелось посмотреть решительно все, но часто приходилось ограничиваться соревновательной программой. Теперь из почти двух десятков конкурсных картин с трудом приходится выбирать лучшие. Перед обозревателями стоит дилемма: оценивать конкурсный смотр или писать о лучших фильмах фестиваля? Включать ли параллельные программы, отдать предпочтение кинематографическим находкам или следовать хронологии показов. Сегодня все гадают, кто победит и тем самым войдет в историю, но вкусы критиков далеко не всегда совпадают с мнением жюри. Вот и сейчас, мы пишем о двух картинах, одна из которых — «Капернаум» Надин Лабаки, как мне кажется, может завоевать Palm d`Or. Да и другая — «Холодная война» Павла Павликовского, далеко не аутсайдер. Посмотрим, ждать осталось недолго. 1949 года, послевоенная Польша. Коммунистическое руководство быстро смекнуло, что в обновленной стране, где в красном углу висят портреты Ленина-Сталина, нужно плыть в советском русле. Как и в России, где главным культурным продуктом на экспорт было «народное творчество», поляки создают свой ансамбль песни и пляски, чтобы выступать на правительственных мероприятиях, причем не только на родине, но и за рубежом. Кастинг чрезвычайно суров, времена голодные, претендентов искали по всем деревням. Новоиспеченный худрук ансамбля, пианист и дирижер Виктор (Томаш Кот), прямо на прослушивании с первого взгляда влюбляется в настырную исполнительницу песни «Сердце» Исаака Дунаевского. «Не хочется покоя» и юной Зуле (Джоэнна Кулиг), отношения дирижера и певицы быстро налаживаются. В короткое время коллектив получает известность, ему сопутствует успех на родине, а затем и в странах Варшавского блока. Столь же стремительно развиваются отношения героев. Спустя три года мы уже видим Зулу похорошевшей солисткой, в минуту нежности обещающей Виктору любовь до гроба. Свое обещание, надо признаться, девушка выполнит. А пока, сразу после смерти Сталина, основатель ансамбля во время берлинского турне, бежит на Запад. Придумав какую-то невнятную отговорку, дескать, что я там буду делать, я же умею только петь польские народные песни, Зула, которую Виктор умоляют бежать вместе, категорически отказывается. И вот наш пианист уже живет в Париже, играет в джаз-кафе. Проходит несколько лет, холодная война в разгаре, причем бушует уже не только в политике, но и в сердцах героев. Не в сила совладать с чувствами, обласканная польскими властями прима бросает все, и эмигрирует на Запад —она фиктивно вышла за сицилийца. Влюбленная пара вновь соединяется. За пару десятилетий, в течение которых мы наблюдаем за героями, они проходят несколько кругов ада, расстаются, сходятся, живут свободно, выпускают альбом с песнями, затем жертвуют этой свободой, гибнут, спасаются, переступают через личные убеждения, поступаются достоинством — плясунья, чтобы в очередной раз спасти любимого, выходит замуж за влиятельного чиновника и даже рожает ему ребенка, и так далее. История повествует о том, как имея все основания быть вместе и жить долго и относительно счастливо, талантливые люди, превращенные духом тоталитаризма в законченных невротиков, не только не решались на протест, а признавали личное страдание нормой и добровольно на него соглашались. Когда внутреннее напряжение окончательно загоняет любовников в тупик, — единственным, что может принести облегчение, становится бегство от реальности. Павликовский посвятил фильм своим родителям, что объясняет не столько странности его героев — по фильму они искали друг друга всю жизнь, хотя их никто, в общем, не разлучал,— сколько неожиданный финал. Жизнь, как известно, смелее любых фантазий сценаристов, поскольку известно, что отец и мать автора повели себя схожим образом. «Холодная война» намеренно снята как оммаж кинематографу послевоенных времен. Хотя это и не классическое «папино кино», но и авангардным его не назвать. Режиссер работает в узнаваемой манере, отдавая предпочтение, как и в оскароносной «Иде», монохромной светописи, лукаво придающей любому современному фильму нарочитости. Но режиссеру удается избегать пафоса: по сути перед нами мюзикл, где почти каждая значимая сцена сопровождается музыкальным номером, иногда пародийным, если речь идет об официозном ансамбле, иногда прямо-таки постмодерновым — когда Зула оказывается в Париже, она начинает петь польские народные песни в джазовом переложении по-французскию — это одна из самых стильных сцен картины, напрямую отсылающая к эстетике «Касабланки». Сильная сторона кино Павликовского именно в этом сочетании условной развлекательности и мрачности, что хоть и выводит его из орбиты коммерческого зрелища, зато позволяет получать международные призы и «Оскары». «Ты понимаешь, что ты монстр?» — бросает то ли двенадцати, то ли тринадцатилетний Зейн (Зейн аль Раффеа) своей матери, когда та приходит навестить его в тюрьме. Никто не знает, сколько на самом деле мальчику лет, его нищие родители не купили свидетельство о рождении, а оно стоит 150 долларов, слишком дорого. В приемник ребенок попал после того, как хотел зарезать безработного побирушку-отца, буквально продавшего, как вещь, его любимую сестренку — одиннадцатилетнюю Сохар замуж, как только у нее начались месячные. В отчаянии Зейн бежит из родного клоповника, чтобы попасть в другой — его привечает эфиопская беженка Рахиль, у которой тоже нет паспорта. Зато на руках годовалый малыш, рожденный от какого-то насильника, которого теперь можно оставить на пару часов на беднягу Зейна, чтобы отправиться на поиски работы. Решить проблему с деньгами Рахиль могут помочь «добрые люди», стоит только отдать младенца — говорят в новую семью, но есть подозрение, что просто на органы. Мытарства бедняги Зейна, особенно когда темнокожая Рахиль попадает в спецраспределитель для депортируемых, а ее малыш остается без матери, и, соответсвенно, ее грудного молока — занимают почти весь хронометраж, и составляют основу сюжета. Режиссер Надин Лабаки пять лет готовилась к съемкам, после чего за полгода отсняла пятьсот часов материала, и совершила творческий подвиг — в «Капернауме» дети не играют, а живут. Трудно представить, как режиссеру это удается: если подростка еще можно как-то отвлечь от камеры и заставить забыть о съемочной группе, то как то же самое удается сделать с малышом, который толком не умеет ходить, а издает лишь нечленораздельные звуки — загадка. Между тем, дети тут полноценные главные герои, и хотя их помещают в естественную среду, большинство сцен носят постановочный характер, к тому же видно, что снимались не с одного дубля. При том, перед нами весьма изощренное с визуальной точки зрения, абсолютно зрелое и ни в коем случае не детское кино. Поскольку Бейрут показан с изнанки, видно, что эта огромная помойка в нищих кварталах, где люди копошатся как насекомые. Они себя так и называют — на суде отец Зейна, конечно, как всякий люмпен пользуется именно этим аргументом: мол, вы сделали из нас насекомых, мы продаем одних детей чтобы выжили другие. Да, визуально Бейрут выглядит как биотопный террариум, при том, что грязь тут не эстетизируется, а живет и дышит, буквально сочится и осязается с экрана. Однако пафос этого фильма не ограничивается привычной аргументацией, иначе не о чем было бы говорить — он был бы очередной чернухой на тему страданий обездоленных третьего мира. Лабаки затрагивает аспект, который в силу крайней неполиткорректности принято заметать под ковер. Из следственного изолятора Зейн случайно дозванивается в прямой эфир популярного телешоу, где отвечает на вопрос ведущего о своем самом заветном желании. «Я бы хотел судить своих родителей» — тот же ответ звучит и на вопрос судьи. «Я бы хотел, чтобы им запретили рожать детей, чтобы такие нищие, как мои родители больше не могли размножаться» — Зейн высказывает мысль, которая до сих пор раскалывает общество, заставляя поборников абсолютизации всяческих прав вспоминать слово «фашизм». Однако проблема, задвинутая даже в самый темный угол массового сознания никуда не девается. И хотя у нее нет простого и однозначного решения, фильм Лабаки делает очередной, причем эстетически весьма мощный шаг к ее освещению. И если даже не главный приз, то наше уважение — ему обеспечено.