Валентин Гафт: Важно не прослыть старым идиотом
Сегодня у нас необычное Литкафе. Как правило, мы рассказываем в этой рубрике о новых книгах и тенденциях, предоставляем слово писателям, представляющим разные направления в литературе. Ничего подобного сегодня не будет: у этого Литкафе герой и собеседник — один. Он отличный поэт, правда, до сих пор не считающий себя поэтом, и замечательный и всеми любимый актер. Он успел и успевает очень многое: отметился в театре глубокими драматическими ролями, в кино — ролями разными, преимущественно причем играл разных характерных мерзавцев. Ну а на поэтической ниве сначала прославился едкими эпиграммами, потом — философскими и романтическими стихами, а еще пьесой, вызвавшей острые споры, восторг и неприятие. Более того. Хороших поэтов у нас немало, но надо быть поэтом особенным, чтобы твои стихи взялся иллюстрировать сам Михаил Шемякин. Ну а теперь — занавес открывается. Наш гость — Народный артист РСФСР и поэт Валентин Гафт Мы решили поговорить с ним о поэзии, а выдающегося художника Михаила Шемякина попросили рассказать о том, как работалось над уникальной книгой «Ступени». И конечно, вас ждут стихи!.. ...Идти на интервью к Гафту страшно. Вдруг и правда окажется «язвой»? Страхи исчезают уже у порога. Он прост и легок в общении, лишен звездности, и вообще... — Ничего, что я в бороде? Это из-за спектакля. Спектакль «Пока существует пространство», где на сцене лишь два актера — Валентин Гафт и Саид Багов, — стал в прошлом году событием в театральном мире, продолжает идти с аншлагами — лишние билетики на него спрашивают еще в метро. — Отличная борода. Вам идет, кстати. И это правда. Но наш разговор будет не о бороде, и даже не об актерской стороне его жизни. О стихах. А начнем мы с обсуждения пьесы, которая взорвала общество, став спектаклем, и продолжает «аукаться» — автору в том числе. Пьеса потрясающая. Страшная. Живая. При том, что это — фантасмагория, веришь ей абсолютно. СТИХИ Уже от мыслей никуда не деться. Пей или спи, смотри или читай, Все чаще вспоминается мне детства Зефирно-шоколадный рай. Ремень отца свистел над ухом пряжкой, Глушила мать штормящий океан, Вскипевших глаз белесые барашки, И плавился на нервах ураган. Отец прошел войну, он был военным, Один в роду, оставшийся в живых. Я хлеб тайком носил немецким пленным, Случайно возлюбя врагов своих. Обсосанные игреки и иксы Разгадывались в школе без конца, Мой чуб на лбу и две блатные фиксы Были решенной формулой лица. Я школу прогулял на стадионах, Идя в толпе чугунной на прорыв, Я помню по воротам каждый промах, Все остальные промахи забыв. Иду, как прежде, по аллее длинной, Сидит мальчишка, он начнет все вновь, В руке сжимая ножик перочинный, На лавке что-то режет про любовь. Живых все меньше Живых все меньше в телефонной книжке, Звенит в ушах смертельная коса, Стучат все чаще гробовые крышки, Чужие отвечают голоса. Но цифр этих я стирать не буду И рамкой никогда не обведу. Я всех найду, я всем звонить им буду, Где б ни были они, в раю или в аду. Пока трепались и беспечно жили — Кончались денно-нощные витки. Теперь о том, что недоговорили, Звучат, как многоточия, гудки. Отчего так предан Пес, И в любви своей бескраен? Но в глазах — всегда вопрос, Любит ли его хозяин. Оттого, что кто-то — сек, Оттого, что в прошлом — клетка! Оттого, что человек Предавал его нередко. Я по улицам брожу, Людям вглядываюсь в лица, Я теперь за всем слежу, Чтоб, как Пес, не ошибиться. Хулиганы Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, Он не пристанет к вам на полустанке, В войну Малахов помните курган? С гранатами такие шли под танки. Такие строили дороги и мосты, Каналы рыли, шахты и траншеи. Всегда в грязи, но души их чисты, Навеки жилы напряглись на шее. Что за манера — сразу за наган, Что за привычка — сразу на колени. Ушел из жизни Маяковский-хулиган, Ушел из жизни хулиган Есенин. Чтоб мы не унижались за гроши, Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, Ушел из жизни хулиган Шукшин, Ушел из жизни хулиган Высоцкий. Мы живы, а они ушли туда, Взяв на себя все боли наши, раны… Горит на небе новая Звезда, Ее зажгли, конечно, хулиганы. Капелька дождя К земле стремится капелька дождя, Последнюю поставить в жизни точку… И не спасут ее ни лысина Вождя, Ни клейкие весенние листочки. Ударится о серый тротуар, Растопчут ее след в одно мгновенье, И отлетит душа, как легкий пар, Забыв навек земное притяженье. Не знает глупенький бычок, Что день сегодняшний — день казни. Он — как Отелло — на платок, Но Яго — тот, который дразнит. А вот и сам Тореадор, Как Гамлет вышел — одиночка, Каким же будет приговор? В нем есть и смерть… и есть отсрочка. А те, которые орут, Они преступники иль судьи? И, как ни странно — это суд. И, как ни странно — это люди. Грехи «Ах, если бы она была жива, Я все бы отдал за нее, все бросил». Слова, слова, слова, слова, слова, Мы все их после смерти произносим. И пишутся в раскаяньи стихи, Но в глубине души навеки будут с нами Грехи, грехи, грехи, грехи, грехи, Которые не искупить словами. Пастернаку Он доживал в стране как арестант, Но до конца писал всей дрожью жилок: В России гениальность — вот гарант Для унижений, казней и для ссылок. За честность, тонкость, нежность, за пастель Ярлык приклеили поэту иноверца, И переделкинская белая постель Покрылась кровью раненого сердца. Разоблачил холоп хозяйский культ, Но, заклеймив убийства и аресты, Он с кулаками встал за тот же пульт И тем же дирижировал оркестром. И бубнами гремел кощунственный финал, В распятого бросали гнева гроздья. Он, в вечность уходя, беспомощно стонал, Последние в него вбивались гвозди. Не много ли на век один беды Для пытками истерзанного мира, Где в рай ведут поэтовы следы И в ад — следы убийц и конвоиров. Мандельштаму Мы лежим с тобой в объятьях В январе среди зимы. Мой халат и твое платье Обнимаются, как мы. Как кресты на окнах рамы. Кто мы, люди? Мы — ничто. Я читаю Мандельштама. А в душе вопрос — за что? Ребра, кожа, впали щеки, А в глазах застывший страх. И стихов замерзших строки На обкусанных губах. Артист Артист — я постепенно познаю, Какую жизнь со мной сыграла шутку злую: Чужую жизнь играю, как свою, И, стало быть, свою играю, как чужую. Фаина Раневская Голова седая на подушке. Держит тонкокожая рука Красный томик «Александр Пушкин». С ней он и сейчас наверняка. С ней он никогда не расставался, Самый лучший — первый кавалер, В ней он оживал, когда читался. Вот вам гениальности пример. Приходил задумчивый и странный, Шляпу сняв с курчавой головы. Вас всегда здесь ждали, Александр, Жили потому, что были Вы. О, многострадальная Фаина, Дорогой захлопнутый рояль. Грустных нот в нем ровно половина, Столько же несыгранных. А жаль! М. Козакову, режиссеру телефильма «Случай в Виши» Я — поле, минами обложенное, Туда нельзя, нельзя сюда. Мне трогать мины не положено, Но я взрываюсь иногда. Мне надоело быть неискренним И ездить по полю в объезд, А заниматься только рысканьем Удобных безопасных мест. Мне надоело быть безбожником, Пора найти дорогу в Храм. Мне надоело быть заложником У страха с свинством пополам. Россия, где мое рождение, Где мои чувства и язык, Мое спасенье и мышление, Все, что люблю, к чему привык. Россия, где мне аплодируют, Где мой отец и брат убит. Здесь мне подонки вслед скандируют Знакомое до боли: «Жид!!!» И знаю, как стихотворение, Где есть смертельная строфа, Анкету, где, как преступление, Маячит пятая графа. Заполню я листочки серые, На все, что спросят, дам ответ, Но что люблю, во что я верую, Там нет таких вопросов, нет! Моя Россия, моя Родина, Тебе я не побочный сын. И пусть не все мной поле пройдено, Я не боюсь смертельных мин. Когда настанет час похмелья, Когда придет расплаты срок, Нас примет космос подземелья, Где очень низкий потолок. Бутылка там под ним повисла, Как спутник в невесомой мгле, И нет ни в чем ни капли смысла, Весь смысл остался на земле.
