"Прыжок в длину" Ольги Славниковой

Концовка романа даже не расстраивает, скорее – обескураживает. Да, смерть главного героя виделась логичным, нормальным завершением этой истории. Но всё равно было страшно переворачивать последние страницы в ожидании этого момента. Сама сцена смерти, которой предшествовал кратковременный момент (подлинного-неподлинного) счастья героя, подана несколько туманно, может быть, неполно, может быть, и слегка стоически, может быть, излишне отстраненно; да ещё и с элементом фантастики – при описании ощущений героя уже после смерти: он явно почувствовал, что стал птицей, увидев радужные перья и крылья (плюс к фантастике можно отнести и явное появление приведения на кладбище). Это и есть финал судьбы героя, итог его прыжка, его жизни. Но далее мы видим две кратких истории (написанные с мягкой иронией, буднично) о дальнейшей судьбе матери Ведерникова и Лидочки – тех двух людей, которые имели в жизни Ведерникова какое-то реальное, осязаемое значение. Ольга Славникова. Фото: knife.media На всём протяжении своей инвалидности Ведерников не раз пытается то ли представить себя здоровым, то ли выйти на связь с собой настоящим, целым. Он чувствовал, что он, его двойник, где-то совсем рядом, но он ему не доступен. Представляя себя здоровым в иной жизни, он противился стандартному сценарию: чемпион, семья, дети и т.д. Но и настоящая его жизнь была "никакая". Говорится и о некой силовой паутине, силовом центре, который чувствовал в себе Ведерников, когда ещё занимался спортом, тянулся к рекорду. Тогда это место напрягалось, распускалось, как цветок, держало его в невесомости. Так он чувствовал жизнь, её смысл. После потери ног лишь изредка он вспоминал о нём. И лишь к концу романа, готовясь к съёмкам в фильме о его собственной жизни, тренируясь, Ведерников вновь ощутил эту силу, которая помогла ему во второй раз, но уже по-настоящему – и он стал тем, кем должен был. Фото: ru.freeimages.com Кто же он тогда был? Была ли прожитая жизнь настоящая? И кем были те люди, которые его окружали? Неужели всё – ненастоящее? При прочтении романа эти вопросы невольно возникают, благодаря многослойной атмосфере и магическому реализму Славниковой. По сути, в этом произведении можно нащупать несколько сторон, ликов, миров. Первый – это такой, житейский, будничный мир, который обличает повседневность, прошлое. Да, он настоящий, но это настоящее предметное, оно похоже на мир той квартиры, который обставлял Иван Ильич Льва Толстого, на тот мирный уклад гоголевских старосветских помещиков, где всё уютно, приятно, сытно, тепло, но под этим покровом нет настоящего чувства, оно как-то механично, автоматично, лицемерно. Здесь, конечно же, имеются в виду два персонажа – мать Ведерникова и Лидочка (она же домработница, она же его девушка, она же и фактически его гражданская жена). Мать бросила сына, после того, как он более-менее оправился от аварии, но бросила не буквально, она просто отдалилась, стала "заботиться" о нём издалека. И сама она больше походит на ненастоящую, со всеми этими операциями по омоложению и т.д. Лидочка же изначально была подослана именно матерью. При этом Ведерников сначала только догадывался, что мать доплачивает ей за услуги жены. Но потом, особенно это ясно из последнего разговора сына с матерью, стало понятно, что всё было заранее подстроено, но герой как будто не удивился. Ко всему первому замечанию можно ещё присовокупить десятки описаний стряпни, которая готовила Лидочка: бесконечные пироги, котлеты и т.д. Фото: easyfreeclipart.com Второй же стороной романа можно назвать мир медийный, мир пестрый, мир денег, мир революций, публикаций в соцсетях, мир, где люди ведут себя, словно они актеры в большом бесконечном телесериале. Страшный мир, однако в нём участвует добрая половина человечества. Этот мир лицемерия, но с лозунгами "не-лицемерия", "добра". В произведении этот мир как бы имеет двойное дно, вторую реальность: путь к вершине, достижения цели, но это вершина как будто условна, медийна. И этот мир – Кира и её окружение. Это – почему-то ещё и Европа (в романе есть подробное описание поездки Киры в Швейцарию), но её другая сторона. Кира – одноногая девушка, ставшая известной благодаря её жизнеутверждающим постам в сети, позже она стала телеведущей, продюсером и сценаристом, основала свой фонд, помогающий людям-инвалидам со схожей судьбой. И наконец, третья сторона, с трудом вычленяемая (определяемая), проявляется в таких персонажах, как: Женечка ("негодяйчик", которого спас Ведерников, вытолкнув из-под колёс джипа) и, в каком-то смысле, Аслан (любовник Люды), а также, отчасти – инвалид Корзинов (Ведерников просит у него пистолет для убийства Женечки). Это – настоящее и тёмное отражение реальности. Это – преступность под покровом блага, честности, чистоты, справедливости, безобидности. Фото: goastreets.com Женечка – неоднозначный персонаж. Много людей пострадало от него, хотя сам он вроде и не был виноват. Просто так складывались обстоятельства, что он оказывался ненаказуемым. И главные его жертвы: Ведерников, однокашница Ира (изнасиловал на выпускном), другая однокашница Журавлева (пыталась спасти "негодяйчика", когда тот тонул в бассейне, и она, ударившись, попала в реанимацию, и в последствии её жизнь оказалась разбитой) и Кира (сломала руку, когда поехала на лыжах с горы, опять-таки пытаясь спасти "негодяйчика"), а также: учитель физкультуры по прозвищу Нога, сторож со свалки, какая-то медсестра и т.д. В детстве Женечка вёл себя странно, прогуливал занятия, ходил по свалкам, таскал домой всякие железяки (описание этой причуды подано с особенным стилистическим ударением) и насекомых, которых мучил. При этом все действия, поступки, движения взрослого "негодяйчика" Женечки словно изобличают его притворство. Все эти три плана сталкиваются в романе с особой трагичностью (может быть, и абсурдностью), и Ведерников, разрываемый на три части, пробует каждый мир, но по-своему. Во-первых, живёт с Лидой, погружается в свой мир, закрывается в нём. Во-вторых, наконец добирается до интернета, узнаёт о Кире, встречает её у изверга-протезиста, влюбляется, и, таким образом, погружается и в этот мир, который его поглощает, и в конце концов, он находит там неожиданную вершину, победу, в которой чувствует себя полубогом – не долго, всего один день. Третий, тёмный, преступный мир окутывает Ведерникова, когда он задумывает убийство "негодяйчика". Но вместе с тем, "он, холодея, готовился к изъятию негодяйчика и одновременно набирал форму для съёмок Кириного фильма, не ощущая при этом никакого противоречия". И это приводит к его гибели, которая подаётся автором, как освобождение, перевоплощение, очищение. И значит, по-видимому, всё прожитое было не зря. Фото: breakingbelizenews.com Вообще, концовка, дополненная таким узором, кажется необычной (а может, неоднозначной) ещё и потому, что она абсурдна, метафизична. А переключение на сторону матери Ведерникова и Люды, то есть перемещение на первый план, выглядит нарочито лицемерно по отношению, хоть и к выдуманной, но всё же, какой-никакой, реальности, которая была так чужда главному герою. И при всей условной логичности завершения истории, она кажется, будто Кафка дописал "Замок", в котором и так было ясно, что К. погибнет, но при всех возможных вариантах, история не может быть написана, её может дописать либо сам автор, либо наше сознание, уходящее в пустоту абсурда, когда линия повествования неожиданно сворачивается и герой начинает говорить как бы на другом языке, и далее ставится многоточие. Однако, в случае с новым романом Славниковой, его окончание, с одной стороны, смотрится аккуратно пришитым узорчатым лоскутом, где, как уже было замечено, герой, становится полубогом, благодаря второму плану (Кира), затем умирает благодаря третьему (Аслан); а первый план, только он, привязанный к останкам, к физической оболочке героя, остаётся в конце. С другой же стороны, все эти линии, таким образом разрешаясь в конце, раскрывают всю иллюзорность, лживость, но и страшное настоящее этого мира. Но самое главное в этом произведении – это его язык. Авторский стиль узнаётся сразу. Ясность и строгость речи, удивительно точно подобранные слова. Вкрапление научных, жаргонных слов органично срастается с фразой. Слова, несовместимые с литературной речью (канцелярские), затушевываются, приобретая в ткани произведения неповторимое значение, "магический" окрас.