Хранитель и хулители, или при чём здесь Гейченко?

2 августа исполняется 25 лет со дня смерти директора государственного Пушкинского музея-заповедника «Михайловское» Семёна Гейченко. Сегодня «Псковская губерния» публикует письмо дочери Семёна Степановича – Татьяны Семёновны Гейченко, в котором она достаточно резко отозвалась о недавно вышедшей книге, где Семён Гейченко стал одним из главных действующих лиц.В апреле 2018 г. мною в книжном магазине поселка Пушкинские Горы была приобретена книга «Михайловские рощи Кузьмы Афанасьева[1]. Записки хранителя. 1935—1943». Ярославль. «Академия 76», 2018. Авторы Дарья Тимошенко и Мария Тимошенко. В этом же книжном магазине прошла незадолго до этого презентация книги. То есть все связанное с книгой имеет вполне официальный характер. Она выпущена с ведома и с участием Гос. Музея-заповедника А.С.Пушкина «Михайловское». Об этом говорит то обстоятельство, что директору Музея Г.Н. Василевичу в конце книги (с.315) выражена благодарность. На авантитуле имеется надпись: К юбилею музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское» Наряду со сведениями о Кузьме Афанасьеве, его деятельности до Великой Отечественной Войны, во время войны, и послевоенной судьбе, книга содержит довольно существенные характеристики, касающиеся деятельности и обстоятельств жизни моего отца Семёна Гейченко. В книге дается ощутимый намек (и даже более чем намек) на то, что С.С. Гейченко был и агентом НКВД – см. пассаж на стр. 39: «Представителем, направленным в Михайловское, был Семён Степанович Гейченко, который привез [подчеркнуто мною – Т.Г.] в заповедник нового директора Михаила Зиновьевича Закгейма», т.е не Пушкинский Дом прислал, а Гейченко, работавший в Музее Пушкинского Дома младшим научным сотрудником – «привез» Закгейма, который «В 1937 году активно участвовал в арестах, допросах невинных граждан, применял насилие при выбивании признательных показаний», дается намек на то, что Гейченко был и доносчиком (с. 42, где многозначительно упомянут очерк Юрия Моисеенко «Хранитель и охранка» в «Новой газете»), сказано, что Гейченко был то ли завистливым Сальери, то ли литературным вором (с. 69) и разорителем и губителем помещичьих усадеб (стр. 76), также клеветником и, как выходит из всего сказанного авторами, – законченным мерзавцем (определение полностью согласуется со статьей, начинающей книгу - «Среди печальных бурь…»)В 2003 году Юрий Моисеенко, тогдашний сотрудник «Новой газеты», незаконно получил судебное дело моего отца (без моего ведома, разумеется) и, мягко говоря, злостно его использовал в своей статье. Я писала ответ на эту публикацию, напечатанный в газете «Слово». Добавлю, что у меня имеется копия полного судебного дела отца и его подельников, которую я вынуждена была запросить и получила, в отличие от Ю. Моисеенко, лишь благодаря помощи общества «Мемориал» и одного известного русского писателяКонечно, Гейченко не был идеалом, было в нем, как во всяком немаленьком человеке, много всякого. Но «не злодей он, и не грабил лесом, не расстреливал несчастных по темницам». Я не мыслю даже оправдываться за отца. Он не под судом, а главное – не совершал того, что ему вменяют или норовят приписать, толкуя факты его деятельности определенным образом. Вопрос у меня: надо было так грязнить репутацию моего отца?Да и Кузьма Васильевич Афанасьев не был святым, неправедно оболганным грязной прежней властью и жутким порождением этой власти – Гейченко, как явствует из книги. И лично я не считаю, что сотрудничество с оккупантами такое уж почтенное дело.Надо, надо заново рассматривать факты из жизни и Заповедника, и Гейченко, но не так же...? Или так?Странно, но и свое имя я нашла в книге на с. 72: «Известно, что Татьяна Семеновна Гейченко исследовала историю исчезновения имущества заповедника, но результаты так и не стали известны широкой публике». Так таинственно. Наивный читатель вправе подумать: Уж не причастен ли к исчезновению имущества Заповедника [2] и, потому, к молчанию Татьяны Семеновны мерзостный Семен Степанович? Спрашивается, откуда авторам известно о тайных занятиях Татьяны Семеновны? Чушь!Однако в этом вопросе есть и кое-какая конкретика. А именно: в 2004 году я была в командировке в Департаменте по сохранению культурного наследия при МК России. Там я была ознакомлена с рядом документов по военной истории экспонатов музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское», частью касающихся и деятельности К.В. Афанасьева времени ВОВ. На тот период я работала в музее и была в официальной командировке, и отчет мой имеется в Музее «Михайловское» (копию отчета посылаю Вам). Эта работа вообще-то предполагала деятельность Музея «Михайловское» в рамках издания Российского Федерального Сводного каталога культурных ценностей, похищенных и утраченных в период Второй Мировой войны. В качестве образца я привезла из Департамента изданный уже каталог Орловского музея. Работа, насколько мне известно, продолжена не была.[3] А тема довоенной и военной истории Музея «Михайловское» была, почему-то, отдана дирекцией музея «Михайловское» на откуп (в том числе архивная работа) семье Тимошенко, издавших, кроме названной, книгу по истории Заповедника за 1934–1941 годах. Впрочем, меня это не касается (я уволилась из Заповедника в мае 2005 года).Семён Степанович ГейченкоНо вот то, что пишут о моем отце, меня касается. Наверное, серьезно изученные материалы, в том числе и из зарубежных архивов, могут дать объективное (если вообще возможно сегодня употреблять это слово в оценке сложного и не слишком давнего времени, лучше сказать более близкое к правде) представление о том, что произошло с музейным имуществом Заповедником в 1941 -- 1945 годах. Мне известно, что структуры «Департамент культуры по сохранению культурного наследия» уже нет. Но, надеюсь, документы сохранились и с ними можно работать? Занимательно, как авторы Дарья и Мария Тимошенко освещают события (хотя это и не мое дело, но опять же связано с Гейченко С.С.). Например, текст на сс. 48-49: В ноябре 1943 года Михайловское опустело. Всё имущество музея было погружено в армейские грузовики и начало свой долгий путь через Псков и Ригу и далее в Германию. Основную часть имущества военные дороги привели в Лиепаю, где весной 1945 года после капитуляции остатков группы армий «Север» [группировка называлась «Норд», а не «Север»] они были обнаружены и переданы в Пушкинский Дом, а оттуда в Михайловское».Этот отрывок текста – сплошная ложь. Во-первых, погружено немцами к отправке было далеко не все имущество. Чтобы видеть это, нужно сравнить Топографическую опись довоенного музея (1938 г., копия есть в Музее «Михайловское») и так называемую Опись Кузьмы Афанасьева (февраль 1943 г.; оригинал находится в Музее «Михайловское»). Даже без такого сравнения очевидно, что в Описи не учтен ряд предметов. Кроме того, несколько (точно не известно, сколько) предметов остались в деревне Жарки, где остановилась неудавшаяся эвакуация, попав в зону действия немцев. После войны был найден как минимум один музейный предмет в Жарках. Подводы с вещами и люди вернулись в Михайловское (кроме сотрудника музея Анатолия Оронда, рискнувшего выходить из окружения, что ему удалось). Далее – в Акте Чрезвычайной комиссии сказано, что «представитель немецкой военной комендатуры оберфельдфебель Фосфинкель неоднократно приезжал в музей и увозил из него все, что ему нравилось: картины, мебель, книги». Нужно вспомнить тот факт, что многие музейные предметы (в данном случае из музеев и церквей Псковской области) были конфискованы структурами оперативного штаба Розенберга. Я сейчас не могу сказать, сколько предметов из Описи Кузьмы Афанасьева вернулось в СССР, а сколько нет, но между этими цифрами существенная разница, а в Музее-заповеднике «Михайловское» эти данные имеются. Из важных потерь могу назвать, например: мебельный гарнитур из Малинников, картины голландской живописи из Тригорского. Из послевоенных находок – только рабочий столик из Тригорского, найденный А. М. Кучумовым в ГДР.Он сажал, его сажали: вышла книга про лесовода Пушкинского заповедникаСледующий опус Дарьи и.Марии Тимошенко (стр. 74): Новое поколение музейщиков Михайловского не стало спорить с утверждением Гейченко о том, что шары [имеются в виду мемориальные бильярдные шары, как считается, переданные в 1945 г. Кузьмой Афанасьевым директору Пушкинского Дома П.И. Лебедеву-Полянскому] не те, не мемориальные [речь у авторов идет о том, что Гейченко хотел принизить поступок К. Афанасьева – спасение меморий]. Так вот, Гейченко никогда не утверждал, что шары не мемориальные. Он, ошибаясь, считал, и совсем не в связи с Афанасьевым, что это «не вещи поэта, а найденные сыном его […] в окрестностях Михайловского» (Гейченко С.С. У Лукоморья. Л., 1988, с. 286). Действительно, Гейченко ошибался, но новое поколение музейщиков в моём и Елены Шпиневой лице поправило его в сборнике «Михайловская пушкиниана», (выпуск №60, 2013, сс. 225-244, статья «Приключения бильярда»). О чем в Музее-заповеднике данные есть.Можно, конечно, сколько угодно «продёргивать», как говорили в старину, Гейченко, рассказавшего в свойственной ему манере о суде над Кузьмой Афанасьевым (цитата на с.68 книги Д. и М. Тимошенко); от истории веет не столько ложью, сколько «литературщиной», подтверждённая неправда на сегодняшний день лишь в одном – суд над Афанасьевым был не в Новгороде, а, судя по всему, во Пскове. Справедливый упрек авторов - ссылок у Гейченко, вправду, нет. Это, конечно, плохо, но, как ни странно, ссылок нет и у авторов Тимошенко. И это очень интересно. Нет ссылок на судебное дело, даже не указано его местонахождение, не говоря уж об архивном номере, страницах. Ссылки на статью И. Панчишина и А. Пузанова в «Псковской правде» от 21.6.1996 и личный архив Панчишина (сс. 59-60) – не адекватная замена.Соответственно, нет выдержек из протоколов допросов (у дотошного Юрия Моисеенко в «Новой газете» в статье, посвященной Гейченко, таковые есть). А ведь освещение хода следствия могло бы дать интересный материал. Не делается даже попыток ответить на некоторые, лежащие на поверхности истории вопросы, или даже просто обозначить их. Почему К. Афанасьев заявляет на суде, что невиновен? (с. 61). Нелепо полагать здесь смелость больного старика, или истинную невиновность по законам того времени. Почему К. Афанасьев получает такое наказание – 10 лет лагерей и поражение на 5 лет в правах? Ввиду возраста, состояния здоровья, и некоторого смягчения репрессивных мер на фоне «эйфории» от Победы? Почему не арестована и, даже, возможно, не вызывалась на допросы жена? (с.63). Наконец, как и когда, и где передал шары и кий Лебедеву--Полянскому К. Афанасьев? Авторы на стр. 73 справедливо указывают на ошибку Е. Шпиневой в статье «Судьба музейных ценностей» – конечно, К. Афанасьев не мог перед судом (и даже перед началом следствия с его участием) появиться в Ленинграде. Так как же он передал предметы? Получается, что после суда, когда был этапирован в Ленинград после приговора (7.2.1946; с. 62 книги Д. и М. Тимошенко)? Но такого не должно быть. Возможно, в Москве, по пути в Брянск, откуда он был родом, и где 1 августа 1945 г. его арестовали и этапировали во Псков (об аресте пишут авторы на стр. 59)Не странно это? Или здесь какая-то ошибка? Вот за этим нужны протоколы допросов. Недостаточно написать патетически: «Их [бильярдные шары и кий], как самую ценную меморию […] вынес на себе Кузьма Васильевич» (стр. 49). Конечно, очень мило цитировать заключение прокурора Псковской области от 24 августа 1992 года о реабилитации К. Афанасьева, но эта цитата не дает никаких сведений. Дело о реабилитации рассматривалось Прокуратурой по списку [58-й статьи], а не по запросу, пишут авторы на с. 69 (кстати, дело Гейченко тоже рассматривалось по списку; ни я, ни мать, ни «давние друзья», как метко выразились Д. и М. Тимошенко на с.65, запрос не делали). Это и хорошо, и плохо. Плохо потому, что может внушать недоверие к постановлению Прокурора со стороны дотошных исследователей в первую очередь, как это имело место в журналистском расследовании Юрия Моисеенко по делу Гейченко. В ответ на возможное возражение авторов, что судебное дело Афанасьева им было недоступно, хочу сказать, что оно им было бы доступно при желании, как доступны (хотя и незаконно, без моего разрешения, но почему-то доступны) дела, например, касающиеся обстоятельств жизни моего отца, о чем открыто говорит отец авторов Д. и М. Тимошенко – Александр Тимошенко, написавший первую из серии книг этого семейства о Пушкиногорье – книгу об освобождении Пушкинских Гор. И это «говорение» старшего Тимошенко весьма напоминает угрозу. К чему бы это? Только я ведь знаю, о чём речь. Это отнюдь не бином Ньютона. Сообщаю об этом всем заинтересованным: от Василевичей до Тимошенко.И что такое архив СИЗО Псковской области (стр. 59)? Это самостоятельная архивная единица или часть какого-то архива?Ещё по содержанию статьи: Кто этот единственный повешенный человек, упомянутый в цитируемом «акте о злодеяниях» на стр. 49, сноска 43? Пишу это не без причины. Повешения учинялись демонстративно, для острастки. И было бы неплохо указать точное название, местонахождение и год написания документа.Что за карту заповедника спас Кузьма Афанасьев на стр.73? Я что-то упустила в своих ничтожных познаниях?Откуда сведения, что «для оборонительных сооружений [немцев, заметьте] были вырублены деревья на месте проведения современных дней поэзии»? Нет, еще недавно была жива огромная сосна на краю парка, с большим надрезом – не смогли спилить ее во время Войны. «Еловая аллея» сильно пострадала от вырубок. И не только она.Не могу не отметить трогательный пассаж Д. и М. Тимошенко (стр. 77): Заповедник живет, его деревья хранят тайны, и, как при Кузьме Васильевиче, новые поколения хранителей Михайловского борются с жуками-вредителями. Теперь уж, как говорится, «каждый пионэр» знает, что в Михайловском борются не с жуками-вредителями, а с деревьями, этими жуками пораженными. Из мемориальных елей на «Еловой аллее» Михайловского осталась всего одна, на начало 2000-х их было, если не ошибаюсь, пять.Адресуюсь, возможно, не слишком добродушно, к Д. и М. Тимошенко и их единомышленникам: Господа (в первую очередь госпожи), если уж взялись писать, пишите толком, а не чушь собачью типа: «…если Кузьма Васильевич предатель, то что он предал, кого он предал? Всесоюзную коммунистическую партию большевиков, Союз Советских социалистических республик, а может, Пушкиногорский районный совет народных депутатов, или Пушкина, или любимые Михайловское рощи, или советский народ?Сегодня ничего из перечисленного уже нет, кроме Пушкина…» (стр. 73). Во первых – советский народ не «что» («ничего» - пишут авторы), а кто, как минимум. К тому же, на досаду, он, советский народ, все еще есть. Жива Мария Шпинева, старейший житель Пушкиногорья (1919 г.р.), жив президент Путин, жив нынешний директор Заповедника «имени Пушкина», как было написано в одной бумаге, - Василевич Г.Н., жив, надеюсь, почтеннейший Дарьи и Марии Тимошенко папаша, наконец.Или вот: «В мае 1942 года Кузьма Васильевич проводил поэтические вечера в память о Пушкине. Он вел экскурсии для внуков Дантеса и Данзаса, офицеров германской армии» (с.48). Господа и госпожи, откуда взялись внуки Дантеса и Данзаса? Это фигура речи? Возможно, вы думаете, что секундант Пушкина немец по происхождению? Вы ошибаетесь. К тому же фраза выглядит так, будто внуки эти были офицерами доблестной германской армии. К тому же, хоть «внуки» у авторов, видимо, символические, но у К.К. Данзаса не было детей.Разумеется, «С августа 1941 года по октябрь 1943 года «Пушкинский музей-заповедник в Михайловском работал! Его двери были открыты для любого посетителя […]. Посещали заповедник и немцы – солдаты и офицеры, для них тоже был установлен рублевый вход». И даже снимали они «при входе в домик Пушкина пилотки и фуражки». Ура! Только незадача в том, что милые немцы, уходя из Пушкинских Гор, заминировали могилу Пушкина. Или это тоже сделал С.С. Гейченко? С него станется.Откуда возникли цифры в тексте на сс. 61-63, где речь о том, что тех, кто «работали на противника за советские рубли в годы временной оккупации было около 23 миллионов человек, это если считать всех, кто получал заработную плату в кассе или из рук оккупантов». Моя тетка, Мария Степановна Гейченко, была в Петергофе, когда туда вошли немцы. Передовые их части въезжали в Петергоф на мотоциклах в белых перчатках. Она бежала и оказалась в Эстонии, оккупированной немцами, в беженцах (и таких было много, поверьте). Она, конечно, работала, но никаких денег не получала, а жила милостью эстонцев, на территории которых оказалась не по своей вине. После войны она осталась жить и работать в Эстонии (и не только потому, что не имела права вернуться в Ленинград). Она работала в «Газсланцстрое» в Кохтла-Ярве, и к ней всегда очень хорошо относились исконные жители города, как и она к ним, было такое время.Выражения типа «каменный диван ХVӀӀӀ в. из усадьбы Алтун оказался в Михайловском возле дома Семена Степановича» или «Сегодня на этом месте [при входе на территорию леса и парка с. Михайловское со стороны деревни Бугрово] – своеобразный привет и «подарок» Семена Степановича из …Алтунского парка усадьбы Львовых». При С.С. Гейченко в Пушкинским заповеднике практиковалась такая форма спасения элементов паркового убранства дворянских усадеб… (стр. 76) – далее цитируется известный критик по части «прежнего» Заповедника И.Ю. Юрьева, которая в своем труде «Забытые Пушкинские усадьбы Псковской области: Сборник общества изучения русской усадьбы» (Вып. 1. Москва, Рыбинск, 1994. С.114), пишет: «Продолговатый камень-валун, служивший для обзора…был выломан [надо понимать, выломал Гейченко] …» и.т.д., так вот, все это предоставляю комментировать Г.Н. Василевичу (от которого, судя по всему, и исходит содержание большей части написанного). Правда, я что-то не помню, чтобы у Семена Степановича был собственный дом в Михайловском. Был казенный жилой дом, где проживал Семен Степанович; но статус дома недавно (2009/2012 гг.) благополучно изменен – теперича это Памятник культуры «Дом Богданова»[4], вероятно, некогда своевольно занятый (оккупированный) вероломным Гейченко. Но, как сказано на той же с. 76 (примечание 67): «В 1994 году директором заповедника стал Георгий Николаевич Василевич». Он всё поправит. То, что еще не успел поправить на сегодняшний день.А прежнее, согласно Д. и М. Тимошенко и приведенной ими цитате (из Пушкина – употребляя лексику авторов) : «Как мудро [подчеркнуто мной – Т.Г.] молвил Шуйский из «Бориса Годунова»: «Теперь не время помнить, Советую порой и забывать…» (с.77). Кого или что имели в виду мудро забывать авторы? Времена директорства Гейченко в Заповеднике? Кузьму Афанасьева-то вряд ли. Помнить, вероятно, отныне надо нынешнее время и нынешнее руководство Заповедника. Это, конечно, очень любезно со стороны Д. и М. Тимошенко. Напомню о чем речь у Пушкина. Слова, приведенные авторами, – ответ Шуйского на реплику Воротынского: «Когда народ ходил в Девичье поле, Ты говорил…». Что же говорил Шуйский? Говорил он так: «Какая честь для нас, для всей Руси! Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, Зять палача и сам в душе палач, Возьмет венец и бармы Мономаха…». Все это, конечно, боже сохрани, не о «присутствующих» в книге Д. и М. Тимошенко.Так что нынче дело обстоит нижеследующим образом: Гейченко у нас «фигурант» темных историй (с. 36) и довоенный «антикризисный менеджер» Пушкинского дома (с.77), а Василевич Г.Н. – вдохновитель и организатор новой команды руководителей заповедника, которая «сформировала и документально оформила концепцию сохранения и развития Государственного мемориального историко-литературного …» в общем – заповедника А.С. Пушкина (с.76). В общем – каждому своё – как было написано на воротах Бухенвальда.Да, Семен Степанович привозил на территорию Пушкинского Заповедника каменные артефакты и предметы из окрестных деревень. Так, в 1967 году у «Еловой аллеи» в Михайловском был установлен поклонный крест (привезен из деревни Стечки; до Первой Мировой войны находился в селе Гораи, в нескольких верстах от Стечек) – так называемый «Крюков крест» (надпись на кресте сообщает, что в 1514 году его поставил раб Божий Филип Крюков). В 1960-е годы на Савкину Горку был возвращен каменный крест, найденный в деревне за рекой Соротью. На стоявшем на Савкиной горке валунном камне с надписью «Лета 7021 постави крест Сава поп» имелось ложе, куда обнаруженный крест и вошел. Были привезены из окрестных деревень и старинных погостов языческие антропоморфные камни, так называемые «каменные бабы», в последующее время использовавшиеся на погостах как кресты. В 1978 г. из деревни Марамохи привезен и поставлен у дороги в Тригорское огромный жертвенный языческий камень с чашеобразными выемками. Он был временем заглублен в землю и месторасположение его, на дату перевозки в Пушкинский Заповедник, было, скажем так, не совсем подходящее.И действительно, после Войны из села Алтун (имение Львовых) было привезено и поставлено на взгорке напротив реки Сороть каменное кресло (оно там и теперь). А в гораздо более позднее время привезен из Алтуна длинный камень (не знаю, насколько он был «выломан» и кем). Еще в 1920-м году сотрудница Петроградского Отдела Музеев и охраны памятников искусства и старины Клеопатра Владимировна Беклемишева пишет в докладе об имении Алтун: «Дом и прилегающие постройки с архитектурной точки зрения не представляют ни художественного ни исторического интереса…» (Архив Гос. Эрмитажа). Такая оценка, безусловно, прискорбна и несправедлива. Дальнейшая судьба усадьбы становилась очевидной. Строения разбирались на камни, а после Отечественной войны в этом была и жизненная необходимость для людей, потерявших кров, так как вообще псковщина, а пушкиногорский район в частности, являли собой пепелище (в этих краях почти не сохранилось довоенных деревянных построек, которые, ко всему прочему, несли черты традиционной местной архитектуры). Поэтому то, что кресло было перевезено в Пушкинский Заповедник не выглядит (на мой взгляд, конечно) варварством. Это же отнесу и к продолговатому камню. Впрочем, кому как. Но если это и впрямь дурно, пусть нынешний директор Пушкинского Заповедника Василевич Г.Н. вернет «приветы от Семена Степановича» на прежние места. Какие еще элементы паркового убранства дворянских усадеб забрал Гейченко – не знаю. Знают, видимо, авторы и Василевич Г.Н.Далее не хочу заниматься изучением книжки. Честно говоря, мне просто противно. Срамнό. Понимаю, что ответными шагами делаю, невольно, рекламу создателям печатного изделия, которые совершенно того не стоят.Какой смысл мне писать все это? Фридрих Дюрренматт сказал однажды: «Справедливость всегда имеет смысл».Дабы избежать случая быть неправильно понятой, хочу сказать, что вовсе не желаю публичного или непубличного осуждения Кузьмы Афанасьева. Он-то как раз не виноват в делишках нынешних вершителей судеб Заповедника. Старик и так претерпел много. Но и не желаю я, чтоб защита его, Афанасьева, велась методом поливания грязью моего отца, кроме прочего людьми, которые, как минимум, «не нюхали пороху» ни в профессии, ни вообще в жизни.Был ли Кузьма Афанасьев «русским писателем» (так пишут авторы на с. 63)? Не знаю. Но по судьбе его нельзя сравнить ни с Селѝном, известным французским писателем 20 века, литературным провокатором и коллаборационистом, ни с Печковским, прекрасным артистом, не по своей воле оказавшемся в зоне немецкой оккупации, который пел для немцев, при этом пел всегда на русском языке и всегда помнил и любил свой народ.А Кузьма Афанасьев был немолодым человеком, заблудившимся в земной своей жизни, что вообще-то случается.Слово, как известно, не воробей (особенно печатное). Грязь уже напечатана и распространена, довольно широко, тиражом в 1 000 экземпляров. Хочется спросить: «Если мой отец агент НКВД, то организаторы книжки агенты чьи?» Есть в Евангелии одно хорошее определение – «дети погибели».Сейчас время великих разделений во всем и между всеми. Какое уж там «примирение и согласие». Разве что между Дантесом и Данзасом. Это данность. Но человеческое лицо нужно, наверное, сохранять?Ясное дело, сейчас девы-авторы и иже с ними будут позиционировать свое творчество как провокацию (вроде - «мы не хуже Маруси Климовой, да и того же Селѝна»), правда, тема для провокации так себе, да и от подачи материала как-то веет чем-то… странным.Т.С. ГейченкоP.S. Спасибо за бесплатную рекламу, сделанную авторами Д. и М. Тимошенко со товарищи на с. 69 – сообщение о том, что книга Гейченко « У Лукоморья», будь они оба (Гейченко и книга) неладны, выходила многомиллионными тиражами. Хоть Гейченко не Ленин – Сталин – Мао Цзэдун, но все равно - спасибо.[1] К.В. Афанасьев был работником Пушкинского музея-заповедника (по лесопарковой части) до Великой Отечественной войны. Во время Войны стал работать в качестве заведующего музеем (в Михайловском), под началом оккупантов; это была не просто подневольная работа, но активное сотрудничество. Осенью 1943 года (вероятно), остававшиеся на тот момент в Михайловском музейные экспонаты (сейчас невозможно сказать, сколько именно, т.к. опись вещей составлена была раньше, в феврале 1943 г.) были отправлены в Германию при содействии Кузьмы Афанасьева. В 1944 -- 1945 гг. происходило продвижение вещей в сторону Германии с отступающими немецкими войсками. Фактически это обстоятельство -- отправка вещей в Германию -- парадоксально, способствовало частичному их сохранению. Часть музейных предметов была возвращена, согласно ведомости Института Русской Литературы (Пушкинский Дом) АН СССР в октябре 1945 года, как принято считать, из Либау (Лиепае), но значительная часть была, так или иначе, утрачена; судьба или местонахождение их не известно. Кузьма Афанасьев с женой до какого-то момента также двигались в сторону Германии. Вероятно, осенью 1945 года они возвращаются в СССР. После Войны К.В. Афанасьев был арестован, судим, в январе 1946 года приговорен к 10 годам лагерей и умер в тюремной больнице (г. Ленинград) в 1947 г. В 1992 г. реабилитирован по списку 58-й статьи (когда началась в начале 1990-х годов большая реабилитация, то составлялись списки осужденных по 58-й статье, по которой, главным образом, приговаривались репрессированные; некоторые дела осужденных рассматривались по запросу родственников, близких, бывших коллег и т.д.).[2] Рассказываю, чтоб кто чего не подумал, что во время печальных приключений имущества Заповедника Семен Степанович находился: вначале в лагере (с 1941 до июля 1943 г.), затем на фронте, затем в госпитале (до апреля 1944 г.).[3] Сразу уточню: мне никто из руководства Музея «Михайловское» эту работу (работу над каталогом) не поручал.[4] Г.Ф. Богданов был управляющим усадьбой Михайловское в начале 20 в., затем (с 1912 по 1917 год) служил урядником, затем (с 1921 по 1924 год) снова заведовал усадьбой, а именно -- хозяйством. После этого на усадьбе не работал и не жил. Изменение в 2009/2012 гг. статуса дома, в котором в разное время жили разные семьи, а после Войны жила наша семья, и где я родилась, так вот, изменение статуса дома (без всякого предупреждения) лишило меня юридического права проживать в нем; этого, несомненно, и добивалось руководство музея.