Дина Рубина: «Третий том должен быть просто триллером»

19 сентября в издательстве «Эксмо» вышел новый роман Дины Рубиной «Рябиновый клин», первая часть трилогии «Наполеонов обоз». Уже по первому тому чувствуется, что в Рубина в расцвете своей писательской силы — так ловко она сплетает разрозненные нити в сюжетный узор, так точно находит интонацию для каждого героя, от белорусской бабки Мани до дочери дирижера Императорского оркестра. В «Рябиновом клине» писательница только начинает рассказ о главных героях, чья история любви началась когда-то на маленькой станции Вязники, где Сташек Бугров впервые увидел «огненную пацанку» Надю. Есть в романе и смелая и смешная пародия на издательский мир и действующих писателей, и невеселая правда о жизни современной деревни. На Московской международной книжной ярмарке Дина Рубина рассказала Forbes Life о «Рябиновом клине» и всей трилогии. — Когда начинаешь читать роман «Рябиновый клин»... — Там сразу появляется народ. — Да. Появляется сосед главной героини, персонаж, по имени Изюм. И мне показалось, что его в романе слишком много. Зачем в первой книге столько Изюма? — Он один из главных героев. Я вообще люблю простых людей, люблю с ними разговаривать... Может показаться, что ему внимания уделено много, потому что это первая книга. Мы же пока не знаем и не видим ни второй, ни третьей книги — только автор ощущает габариты этого текста. В структуре романа Изюм займет довольно изрядное место, поэтому он и открывает деревенскую экспозицию. Этот человек разговаривает особым современным языком, о котором я много думала, над которым, надо сказать, и много потрудилась. Я слышала этих людей. Это такой интернетский волапюк с включениями народных, деревенских слов, с какими-то фразочками из телевизионной бадяги, которая, понятно, ежедневно обрушивается на человека. Но плюс еще с какими-то понятиями, героями или словами из книг, тех самых, которых Изюм четыре стеллажа в детстве в интернате прочитал. Изюм — персонаж довольно сложный. Он покажется простоватым, но это не так. Он человек с мыслями, с биографией. — Биография у Изюма Давлетова богатая, и он выразительно ее рассказывает. Но историй его очень уж много. — А будет еще больше. Я ему отдала — кроме каких-то эпизодов биографии Надежды — практически всю авансцену первой части первой книги романа. Во второй книге его нет вообще, он снова появится только в третьем томе, но Изюм — одно из несущих стропил романа. Просто вам это видно не сразу. Первое, что сказала Оля (Ольга Аминова, редактор «Эксмо» — FL), не стоит ли сократить сцену, где Изюм жарит шашлыки губернатору, ведь это все-таки проходной герой, деревенский. Но я говорю, нет. Это не проходной герой, это Санчо Панса. Представляете, если «сократить» образ Санчо Пансы в «Дон Кихоте»? Нет. Давайте дадим ему высказаться. У него должен появиться повод рассказать о страшном обломе в его «жизнюге», когда он в армии намывает слиток золота, и тут появляется некий зловещий для него персонаж, отбирающий богатство. Впоследствии окажется, что злодей — родственник моего главного героя. Словом, я умею вязать эти салфеточки. Я знаю, куда какая нитка ведет, где узелок завязать, а где его распутать. Вам придется в первом томе поверить мне на слово: все взаимосвязано между собой. — А у вас есть какая-то схема? Некоторые авторы заранее рисуют себе основные линии, как следователи в полиции. — Знаете, это дело хорошее, и у меня однажды так получилось. Но это касалось небольшого компактного романа «Почерк Леонардо», который был написан в некой музыкальной форме, в форме рондо, скажем. Тогда я даже нарисовала себе схему романа, это мне казалось правильным. У любого романа есть структура. Если он претендует на повествование о чьей-то судьбе или о судьбах группы героев, то просто обязан иметь структуру, иначе невозможно удержать внимание читателя. Первая книга трилогии может позволить себе быть широкой, спокойной. В «Рябиновом клине» две части. Первая часть деревенская, разливанная: тут и рыбалка, и пруд, и собачьи бега, и шашлык на природе. Герои фланируют перед нами вроде без особой цели: они пошли туда и сюда.., поговорили о том, о сем… Вторая часть, где появляется главный герой, Сташек Бугров, более напряженная. А уж вторая книга — «Белые лошади» (она практически написана) — гораздо более стремительная и болезненная. Ну а третий том должен быть просто триллером, как это было в «Русской канарейке», — если мы хотим сделать вещь цельной. Потому что в любом крупном музыкальном произведении последняя часть — это presto. Это я говорю о структуре трехкнижного романа. Понимаете, какая штука. Например, у меня есть трилогия «Люди воздуха» Это три разных романа. Разве что объединяет героев некая оторванность от этой жизни, это действительно люди воздуха, не привязанные к действительности. А в «Русской канарейке» была уже совсем другая структура: три книги и одна общая история. «Наполеонов обоз» построен так же: огромное количество героев, которые возникают во второй части «Рябинового клина» этаким десантом и сразу начинают действовать: главный герой Сташек Бугров, его родня южская и родня гороховецкая — две совершенно разные группы лиц, впервые в рассказе бати, отца нашего героя, возникает некий дальний предок Сташека — Аристарх Бугеро, адъютант и переводчик принца Евгения де Богарне... — Начинает проявляться историческая линия. — Линия Аристарха Бугеро — это потемкинская деревня в романе. Честно говоря, как автору, мне плевать на Наполеона, мне он не интересен. И не важно, какое было в обозе сокровище. Это — декорация! Тот самый сценический круг, на котором поворачивается роман со всеми своими судьбами. «Наполеонов обоз» не исторический роман, а история любви и расставания длиною в жизнь. И только первая часть имеет право показаться спокойной. Даже прочтя весь «Рябиновый клин», мы еще не можем говорить о проблематике романе, о его многостворчатой ауре. Только сейчас, когда я дописываю второй том и знаю, что предполагаю сделать в третьей книге (а это очень трагическая вещь), мне уже видно всю историю. Но только финал даст мощный отсвет на эти декорации — вспыхнут все прожектора: смысла, образов и метафор…и роман состоится. — Словом, судить по первому тому рано, как это было в «Русской канарейке», где даже главный герой появился только во второй книге. — Конечно. Мы открываем «Рябиновый клин» и думаем: окей, ладно, соседи, разговоры, встреча Надежды с каким-то Борей-Канделябром, мишура, рукописные листочки. А эти листочки, как вы понимаете, и есть записки «нашего» предка. Но Надежда ничего об этом не знает, и мы не знаем и догадаемся только потом. В большом романе надо отойти далеко, чтобы увидеть замысел всей мозаики. Я очень люблю этот стиль — мозаичный. Рассказ — другое дело. Я рассказываю: такой-то родился в таком-то году, когда ему было столько-то лет, у него умер отец... Это стилевая экосистема рассказа. Линейное повествование. А вот роман — это вспыхивающие в разном временном режиме прожектора; это кусты, подсвеченные с одной стороны, это песенка соловья, которая раздается в самый неловкий момент любви, и так далее. Только когда мы переворачиваем последнюю страницу, мы понимаем, почему это оказалось написанным. Поэтому я была, конечно, против того, чтобы публиковать первую книгу отдельно. Но издательство есть издательство. У него свои планы. Приходит редактор — и настаивает: сдавайте, скорее, рукопись. — Есть такая сцена в первой книге романа. Главная героиня Надежда, редактор издательства, как раз приходит к одной известной писательнице за рукописью. Признавайтесь, Дина Ильинична, есть у вас такая наволочка с припрятанными готовыми вещами, как у вашей писательницы Калерии? - Ой, нет. (Смеется.) Я в этом смысле счастливый человек. Готовые вещи предпочитаю предъявлять читателю, потому что ни одна твоя готовая вещь не станет законченной, пока ты ее не увидишь напечатанной. Это как картина, которую мы по-настоящему видим и понимаем только когда она оформлена в раму и висит на стене. В своих книгах я всегда нахожу недостатки. Когда проходит несколько лет и я вдруг по необходимости открываю свой текст, вижу, что сейчас бы я написала это иначе. Но я никогда не трогаю прошлые тексты, никогда. Считаю, это непорядочно по отношению к истории моей жизни. — «Наполеонов обоз» еще не дописан, но уже есть названия всех трех частей, которые, естественно, не случайны: «Рябиновый клин», «Белые лошади», «Ангельский рожок». Прокомментируйте их, пожалуйста. — Я очень люблю населять большие пространства тотемами. И в этом романе тотем есть. Он появился уже в первой части, когда умирает ведьма Устя, двоюродная бабушка героини, и в смертном бреду бормочет: «Белые лошади … Белые лошади...» Вторая часть будет называться «Белые лошади», ибо в жизни героя и героини будут так или иначе возникать образы белых лошадей. Белый камарг Крахмал (порода лошадей во Франции), на которого моя героиня на ипподроме на Беговой, с папой на каникулах, поставит и выиграет. И дядька, папин друг, станет рассказывать про камаргов, волшебных лошадей: камарг рождается темным, а потом становится белым, как пена! Или, например, крылатая лошадь старого цыгана (так называют лошадей с темными, как сложенные крылья, оплечьями), въезжает во двор к герою в шестьдесят каком-то году на маленькой станции Нововязники. Лошадьми будет пронизано все. Тем более, во втором томе юный герой убегает в цыганский табор. Это очень большая история. Я даже просила критикам пока не давать «Рябиновый клин», потому что критик должен писать о книге, которая имеет начало и конец. «Наполеонов обоз» нужно оценивать только, когда выйдет третий том. При этом каждый том в своем финале имеет некий сюжетный взрыв. В «Рябиновом клине» это последний разговор Сташека с отцом на очередной маленькой станции перед тем, как отец упал на перрон и умер. Этот разговор и есть начало истории предка нашего героя, и разграбленного «золотого» Наполеонова обоза, о котором действительно никто ничего не знает по сей день. Появляется в «Рябиновом клине» и специалист по наполеоновским войнам — старая еврейская женщина, отбарабанившая 20 лет в лагерях, которая слезает с поезда в 1954 году, завидев симпатичный желтенький вокзальчик. Вязники — это как раз 101-й километр. На станции Петушки она не могла слезть — это 98-й километр, в Александров усылали уголовников, и она сошла в Вязниках. А за спиной ее в торбе была странная круглая коробка бычьей кожи, в которой лежали в разных нежных выемках, выложенных малиновым плюшем, части нескольких разобранных инструментов. В таких коробках возили инструменты маленькие армейские ансамбли, которым положено было поднимать боевой дух армии. И дальше начинается история старого английского рожка, который даст название третьему тому. Второй тотем романа — это история и мелодия: Орфей и Эвридика. Музыка Глюка, которая сочинена для флейты, но переписана для английского рожка. Когда-то в молодости у Веры Самойловны Бадаат, вот этой самой старухи, учительницы нашего героя, был роман с блестящим исполнителем партий английского рожка, погибшим ужасной смертью. Его английский рожок она находит в кладовке в Питере, вернувшись из лагеря в 1954 году. И потом в Вязниках она присматривает мальчика, который бы играл в ее оркестре на этом английском рожке. Но третий том называется «Ангельский рожок» — и вы поймете, почему. В тексте это есть. — Продолжаете просвещать читателей. — Я люблю открывать какие-нибудь инструменты. У меня несколько гениальных рожкистов среди знакомых, моя сестра — исполнитель на барочной скрипке, профессор музыки, она многое знает. В романе масса пикантных музыкальных историй — мы же имеем дело с непростой героиней, образованным человеком, дочерью главного дирижера Императорского оркестра, когда-то, до революции. Когда Вера Самойловна рассказывает Сташеку про английский рожок, она говорит, что это — единственный духовой инструмент, который играет с вибрацией. Его название — английский рожок — филологическое недоразумение. По-итальянски он назывался «corno inglese» — угловой рожок. Но Америку тоже открыл Колумб, а проходимец Америго Веспуччи до сих пор пожинает лавры. С рожком же есть еще одно толкование, говорит Вера Самойловна, достаточно вслушаться в его голос — это ан-гель-ский рожок. — В случае с «Русской канарейкой» была история, с которой все началось, — маленькая брошюрка про канареек, вдохновившая вас на целый трехтомник. Что послужило толчком для «Наполеонова обоза»? — Начальная история есть, вполне деревенская. Я наезжала к своему редактору Наде, и она меня отвела в антикварный подвальчик (где я, конечно, всего накупила, как человек в этом смысле сумасшедший) и потом много размышляла об этом. Кроме того, приходили мне письма о ее соседе, который, конечно, не такой выразительный, как Изюм, но все-таки. И я подумала: надо бы написать о русской деревне. Что я, в конце концов, не смогу? И так я размышляла, пока не прочла истории наполеоновского обоза, пока вдруг не появились какие-то боровские французы, пока у моей сестры не появился приятель по фамилии Деклерк — от французского солдата произошел его род. В общем, такая сборная идея. И только когда появился главный герой, я поняла, что это — очередной тяжелый человек в пантеоне моих героев и, как в том анекдоте: «Чувак, будет плохо!» Тут оно и случилось. — Словом, нашли героев в антикварной лавочке. — У меня много таких историй. Вот прямо сегодня, меня вез совершенно потрясающий таксист из Дербента. Я еду молча, он смотрит на меня внимательно: — Сестренка, армянка, да? — Ну… приблизительно. — Меня Рубен зовут. — Меня тоже, приблизительно. Только у меня это фамилия. — Сестренка! Вот у меня скоро день рождения, 19 сентября, — 49 лет. — У меня тоже. Только я постарше. А дальше — рассказывается мне страшная история, как его обокрал родной брат, как он бежал всей семьей из родного города. В общем, остается только слушать, а потом писать, писать, писать. Ну а что делать? Как говорит моя Надежда в романе, «писатель — это же безнравственный человек». — Вы много пишете о прошлом: воспоминания, опыт, вещи с историей. А что будет в будущем? У нового поколения нет никаких наволочек с рукописями, дневников и писем — все в смартфонах. Молодые люди, съезжая от родителей, не покупают в квартиры практически ничего: белые стены, минимализм, новые технологии. Что же будет рассказывать истории? — Вы мне наступили на самую больную мозоль, потому что у меня такой зять. Дочь еще как-то понимает, что, например, чашка должна быть красивая. У моей дочери папа — художник, и дедушка — художник. Мы-то знаем, что стены должны быть в картинах. Причем мой муж как-то не любит, когда много картин, а папа любил. А зайдешь, например, в квартиру Игоря Губермана, страстного коллекционера — там нет ни единого просвета на стенах, все завешены. Словом, у моей дочери есть, что повесить — она приходит к отцу в мастерскую: «Папа, я хочу Венецию и еще вот эту, и вот эту». Приносит домой картины, а мой зять говорит: «Три картины на квартиру? Зачем?! Ну ладно, повесь одну». Ну что делать, это драма нашей жизни. Я надеюсь, к тому времени, как вещи потеряют всякую ценность, меня уже не будет. А пока я говорю дочери: «Это дорогие вещи — продай, не позволяй вынести их на помойку». Молодежь ведь как рассуждает? Это же старое. Какой это век? XVII? Старье! На помойку. — Прочитав первый том романа, закрываешь его и думаешь, что ж теперь делать-то? Как скоротать ожидание? — Я сама регулярно просыпаюсь в два часа ночи и не сплю до пяти — продумываю третий том. Вы же понимаете, там будет Швейцария, банк «Дрейфус и сыновья». Я очень серьезно сейчас работаю, узнаю, что там в Швейцарии бывает. Вот, например, у нашего знакомого искусствоведа есть подруга, известный венгерский искусствовед. Она единственная спасшаяся во время войны девочка из большой еврейской семьи. Вся ее семья: родители, бабушка, дед — известный коллекционер, очень богатый человек в Будапеште — все сгорели, ушли в дым. И вот она — сотрудник аукциона Christie's — вдруг видит выставленную на аукцион картину Дега, которая есть на единственной сохранившейся фотографии деда. Дед сидит у себя в кабинете на диване, кругом антиквариат и так далее, а над ним висит его Дега. Выясняется, что картину выставил на продажу швейцарский банк, понимаете. Они же после войны чудовищно обогатились на еврейском имуществе, чудовищно. Швейцария стала по-настоящему богатой страной именно после войны, потому что у многих погибших были швейцарские счета. Многие состоятельные еврейские семьи с приходом Гитлера к власти переводили счета в Швейцарию, а потом шли сгорать в Освенцим. Вот это я сейчас тоже узнаю в Швейцарии. От этого будет зависеть течение сюжета, триллера. И убийство там будет, конечно. Какая песня без баяна, какой роман без убийства? — Одновременно с бумажной книгой выходит аудиоверсия. Почему вы решили читать сами? — Это моя страсть. Вот работа — это мой крест, это моя тяжелая жизнь, это мои бессонные ночи. Это чудовищные сомнения и страшные комплексы: когда я беру книгу любого современного писателя, я вижу, что она гениальна, а то, что я написала и опубликовала, — полное говно. Я Дева, а значит, я постоянно сомневаюсь. И только в одном я абсолютно уверена: я гениальная актриса. Я ведь читаю практически без запинки, несколько часов подряд — это кураж. Мой литературный агент и аудиопродюсер Миша Литваков говорит: «Дина, вы же делаете по семь актерских смен!». Это моя страсть и моя радость. Но пока надо роман дописать. Представляете, я послала Ольге (Аминовой) рукопись, думала, она сначала прочтет, а она, будучи профессиональным человеком, сразу начала редактировать. Я вот, чувствую, тоже разучилась просто читать. Беру, например, роман прекрасного Володи Шарова — и сразу начинаю смотреть, как это сделано. Только в самолете увлеченно читать могу. — И что же вы читаете в самолете? — Детективы, конечно. Вот когда я абсолютный читатель. Я спокойно себе лечу, а он ее убил, потащил тело, осталось кровавое пятно. Прелесть! Я очень люблю английские детективы. У англичан детективы великолепно пишут женщины: очень изящно, без натуги, без страшных всех этих расчленений. Американцы тоже есть очень талантливые, но больно кровавые. Есть, например, писательница Тесс Герритсен, она врач по образованию, может, патологоанатом, потому что ей надо выложить прямо все подробности вскрытия: жужжит пила, взвешивается мозг. Мне не требуется этого натурализма. Должно быть, как у Агаты Кристи, чтобы солнечный луч играл на его туфле, которая высовывалась из-под экрана камина. Только так можно пережить полет Тель-Авив – Нью-Йорк. Читайте также Самые продаваемые книги — 2017. Художественная проза